14 06 1941

Заке Яусма ( Подеграде ) родилась в 1926 году.

 страница 717

В ночь с 13 на 14 июня 1941 года к нам в дом вошли солдатики с винтовками, комсомолец Полна и один с большими погонами из России, но говорил на ломаном латышском языке.

Всех нас подняли. Папе не разрешили даже шевельнуться. Потребовали документы. Когда папа потянулся к ящику письменного стола, этот русский воскликнул: «Не надо! Я сам!» Мой папа ездил по всей Латвии и еще дальше на стрелковые соревнования, у него было много наград. Тогда в моде было серебро: серебряные кубки, различные ножи и вилки, и на всем стояла гравировка - в каком году и за что. Он увидел ящик, в котором было полно серебра. А у него был зеленый брезентовый рюкзак, он высыпал в него все содержимое ящика. Взял папины документы, потом потребовал орден Лачплесиса.

Потом потребовал альбом. Вынул из него все фотографии, на которых был отец. Сказал, что они нам больше не понадобятся, что мы должны собраться в течение 20 минут и ехать с ними.

Так как они ошиблись и до нас ездили в Гауиену к папиному брату, нам сказали, чтобы не медлили и тотчас собирались. У нас в доме был сундук, сплетенный из корней или из чего-то, в

котором лежала зимняя одежда, перчатки, носки. Мама открыла его, вывалила все на пол, схватила с дивана подушки, одеяло. Сундук оказался полу

пустой. Была у нас доме копченая свинина, мама взяла нож, отрезала кусочек мяса. И пол

каравая хлеба. И это было все. Проходя через двор, папа оглянулся и произнес: «Прощай, мой дом!» И в этот момент он, кажется, упал.

Пришли соседи, взяли его под руки и через рощу довели до машины. Когда мы сели, в машину запрыгнул и мой пес Вудро. Русские его столкнули, он долго еще выл на дороге. И мы уехали.

Ехали через Алуксне. По улице Дарза. Папин коллега по работе Цеплитис сажал яблоньки. Он удивленно посмотрел на нас. Было раннее утро. Нас увезли, а потом и Цеплитис оказался в том же вагоне.

Привезли в Гулбене. Людей много, всех рассаживают по вагонам. Нас посадили, а папу увели дальше. В вагоне на верхней полке сидела молодая женщина с большой толстой косой, в шелковом платье василькового цвета и трое маленьких детишек. У всех троих были горшки и бутылочки. В первый момент я только смотрела на них, смотрела вокруг, и мне казалось, что все это происходит в кино.

Наутро нам дали ведро и детям разрешили пойти за водой. Я за водой не пошла, бегала вдоль вагонов и кричала, звала отца. Были женщины, были дети и наконец в окошке последнего вагона показались мужчины. Дозвалась я своего папу. Как у него оказалась пачка масла, я не помню. Он протянул ее в окошко и сказал: «Возьми, детка! Берегите маму, у нее больное сердце!» Это были

его последние слова.

Я с этой пачкой масла прибежала обратно, внутри был нож и карманные часы. Нож был с серебря

ным черенком и с надписью, что ему вручили его за хорошую стрельбу, и часы были с гравировкой. Он

понял, куда все это пойдет. На третий день я снова побежала с ведром, но везде были одни женщины. И я побежала назад с криком: «Мужчин больше нет!». В вагонах поднялся крик. Я подбежала к своему вагону

страница 718

и закричала: «Нашего папочки больше нет!». Больше ничего не помню. Когда переезжали через границу, в других вагонах пели «Боже, благослови Латвию!», в нашем, насколько помню, пели «Господь твердыня моя и прибежище мое».

На станции давали горячую воду и кирпичик хлеба. Хлеб был липкий, мы его складывали в кучу. От всего произошедшего, видно, есть никому не хотелось. Кирпичики мы сгружали как дрова в углу вагона. Когда мы переехали через Урал, стали подходить люди в фуфайках, беретиках, в галошах, просили у нас хлеб. Вы представляете? Мы хотели раздать, но была с нами госпожа Клиесберга, она была русская, Клиесбергс привез ее после Первой

мировой войны в Латвию, она сказала: «Пальцем до этого хлеба не дотронетесь, скоро за хлеб будете драться». За кусок хлеба. Она знала, что такое Россия и что такое Советский Союз.

Привезли нас в Красноярск, в Ачинский район, на станции высадили. Там была небольшая школа. Маленьких детей, стариков, больных завели внутрь, остальные устроились под стенами школы. И стали приезжать председатели колхозов, кто на быках, запряженных в длинные дроги, кто на лошадях. Первые ходили вокруг, высматривали семьи, где меньше детей, где женщины помоложе или мальчики подростки. Их забрали первыми. Те, кто приехал из отдаленных колхозов, забрали тех, кто остался. Так я начала работать, попала в разряд взрослых. На этом завершилась моя школа, мое детство, абсолютно все.

Младшей сестренке было 11 лет, мы ее, естественно, всегда брали с собой, так как на лугу давали суп и хлеб, дома ведь ничего не было. Наступила осень, созрела пшеница. Была картошка, уборка хлеба. Пшеницу вязали в снопы, как в Латвии вяжут рожь. Сестренка свивала перевясла для снопов. Так мы работали всю осень. 1 сентября, когда другие дети пошли в школу, мы смотрели на них из-за угла: а мы ходим только на работу! И моя младшая сестренка была рабочим человеком, чтобы заработать хотя бы в раз день суп и хлеб. Зимой хлеб надо было молотить на вольном воздухе - на ветру, в 40-гра-дусный мороз. Выдержали. С собой было несколько одеял, у мамы было несколько драгоценных вещиц, продали папины часы. Были и папины ботинки, их мы тоже продали - обменяли на муку. И зиму протянули.

В августе 1942 года нашим мучителям показалось, что мы не так быстро умираем, как они рассчитывали, так как в колхозе все же было пропитание. Мы жили в очень приличном русском доме, так как оттуда русские были высланы еще раньше. Были и работящие русские, тоже сосланные, и они успели построить нормальный дом. А это местной власти не нравилось, и их снова выслали куда-то на север или уничтожили, и мы жили в их опустевшем доме. И вот выслали нас.

Снова усадили в дроги и по берегу Енисея повезли в Красноярск. Там мы больше двух недель жили на берегу под открытым небом, ждали парохода или баржу, которая должна была отвезти нас еще дальше на север. А пока мы там находились, нас отправляли на работу. Молодежь отобрали и

страница 719

посадили в вагон. Там была железнодорожная ветка, и нас послали выгружать из вагонов соль. Когда мы ехали, видели в окно сложенные голые трупы: кожа и кости, как штабеля дров: голова-ноги, голова-ноги. Когда ехали обратно, в вагоны стал проникать смрад: трупы чем-то облили и сжигали. Другие в вагоне кричали, я же только смотрела. И я подумала: где же Бог, что он этого не видит?

А потом мы ходили по улицам Красноярска и нам навстречу гнали с собаками, под охраной человек 50 — студентов, в студенческих шапочках, кадетов - в кителях, погоны сорваны, пуговицы вырваны. Один, видно, по нашему виду понял, что мы латыши, сказал: «Нас ведут на расстрел». Пришли на берег, рассказали, что видели. Ну что. Все поплакали, посидели.

Пришел пароход, баржи, загрузили нас и повезли. Останавливались, людей высаживали. Пароход причалил к крутому берегу Енисея, наверху рыбацкая хижина. И нас, человек 800-850 высадили тем вечером на берег. Поставили палатки, там мы переночевали. Наутро выпал снег. Было это 4 октября. Были поволжские немцы, карельские финны, но они были с семьями - мужчины и женщины вместе. Из латышей были только женщины и дети. И латышей было большинство. Пока земля не застыла... Были лопаты, несколько железных печек, и палатки, и сразу же в крутом берегу мы стали рыть ямы, пилить деревья, покрывали бревнами, хвоей, землей. Внутри делали нары из кругляков, поставили одну железную печку. Были в ней мы, латыши, и карельские финны - две семьи в одной землянке. Больше не было ничего. На берегу была мука, ее охраняли. И каждый день давали мисочку муки на одну семью. Варили, а соли не было. Ходили однажды по берегу, нашли бочку со старой рыбой, такой желтой. Ее выбросило на берег. Но она была соленая. Такая маленькая рыбка - ёрш. Добавляли, запах был отвратительный, зато чувствовался вкус соли.

Следующей весной нас отправили ловить, на другой берег Енисея. Все лето прожили там в палатках, ловили рыбу. А какие из нас рыбаки? Паулису Клиесбергу 12 лет, но он у нас был рулевым. И все время пел: «У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил». И снова, и снова. Мне шел уже семнадцатый год, я была взрослая.

Были не только латыши. Выслали всех евреев, очень богатых. Вместе с нами в лодке рыбачил и

еврейский мальчик, лет 15. Бригадиром был немец. Он встречал нас на берегу и забирал всю рыбу, оставлял нам только пожарить на вечер или сварить по паре рыбок. Все отбирали. И тогда мы научились есть и без соли, свежую рыбу прямо из сети. И не умерли с голоду.

И наступила осень, по реке пошла шуга, и нам разрешили перебраться на другой берег. Ветрило, шуга, лодку нашу отнесло далеко вниз. В холодной воде отморозила я руки и ноги. Назавтра руки и ноги распухли. Вошел бригадир, посылает работать. Сказала, что не пойду, обморозилась. Через три дня на катере приехал русский политрук, и председатель Босс сказал, что меня за отказ надо судить. Меня судили. Я сидела на чурбаке с босыми обмороженными ногами и руками. Немец Босс кричал, что я заслужила 10 лет. Русский посмотрел на меня и произнес: «Хватит и года - сдохнет». И в то же утро 13 октября меня усадили в этот катер и отвезли в Игарку, в тюрьму. Я так благодарна этому русскому политруку за то, что он меня посадил в тюрьму в Игарке! Той зимой молодежь, оставшуюся на берегу, отправили в тайгу валить лес. Но забыли им прислать хлеба, и они пошли обратно. Весной их нашли сидящих возле стволов деревьев, умерших от голода.

Я осталась жива. Я тот год в лагере выдержала. В тюрьме руки и ноги у меня загноились. В тюрьме было ужасно. В одном помещении нас было 45 женщин. Голые нары и большая деревянная бочка, которая называлась параша - это был туалет. В шесть утра поднимали, заставляли сидеть. До 12 ночи спать было нельзя. Мне разрешили лежать. Во время поездки на катере было очень холодно, а я прижалась спиной к бензобаку, и когда привезли в тюрьму, вместе со штанами я сняла и кожу. Мне разрешили лежать - была рана на боку, гниющие руки и ноги. Охранник бросил мне какой-то мешок, иначе, сказал, нары испачкаешь. Выдержала.

Каждую неделю выводили этап в лагерь, так как тюрьмы были переполнены. Там не одни латыши были, все национальности. Мы сосчитали 17. Я уже начала ходить, мне надо было выносить парашу. Несу я как-то утром. А там такой длинный коридор, по обеим сторонам камеры. В самом конце коридора был крючок и на нем висел мешок, извивался и издавал какие-то звуки, а рядом две палки. Охрана кричит - в ту сторону не смотреть, а глаза я закрыть не могу. И тогда я вспомнила, что ночью были страшные крики. Что было в этом мешке? Все

страница 720

это надо было пережить. Была такая Лиза, 19-летняя русская девушка, не знаю, за что ее посадили. Послали ее на кухню, а она взяла вареную картофелину, хотела отнести в камеру. Ее поймали, дали пять суток карцера. Вышла она совершенно седая. А в карцере можно было только стоять на параше, и на нее нападали крысы. Мне в карцере не довелось побывать.

Свои грязные дела чека делала по ночам, в лагерь из тюрьмы тоже гнали по ночам. 26 декабря дали мне ватные «унты» и погнали в лагерь. Небольшой, на 500-600 человек, это был пересыльный пункт. В шести-семи километрах от Игарки. Там были мужчины, женщины, много уголовников. А где уголовники, там и власть. Вначале меня и там на работу не гоняли. Бригадирствовал седой господин, был большим директором на каком-то уральском заводе, а в сталинские времена была ротация - одного директором, другого в лагерь. Он сказал: «У меня сын такой же, как ты. Сижу 10 лет, сына не видел». Отправил он меня в швейные мастерские. Шили для лагерников ватные рукавицы, шапки, носки.

Война закончилась. Госпоже Земзаре мама прислала посылку. В ней были журналы «Атпута», среди них и журнал немецкого времени. Я только помню, что на обложке было « Сибирячки в Латвии». Взяла журнал, хотела посмотреть, а сидевшая рядом старушка - поволжская немка - испугалась, что войдет директор, увидит, что я читаю, отобрала у меня журнал и села на него. Вечером, когда шли домой, госпожа Земзаре попросила журнал вернуть. Я говорю: «Я не посмотрела». Вечером следующего дня в мою квартирку приходит чекист, увел и стал допрашивать: что я видела в этом журнале. Ничего не видела, отвечаю. Продержали в чека всю ночь. Они менялись. Меня посадили на табурет. Я так устала, сидеть уже не могла, держалась за края табурета, чтобы не упасть. Тут подошел один, кирзовым сапогом ударил меня по рукам: сиди прямо или подписывай. Сказала, что подписывать не буду, ничего не читала, не смотрела журнал, у меня его отобрали. Наутро меня выпустили: они, мол, знают, что не читала, но чтоб молчала, где была ночью. Когда я на следующее утро пришла в мастерскую, в цеху не было ни одной латышки. Сидели только Ханка и Соня и круглыми глазами смотрели на меня. И тогда я поняла, куда делись другие латышки и кто нас выдал. Не русские, не поволжские немцы, которые работали в мастерской. Они-то

латышского языка не знали. Не знали, что это за журналы. И это мне пришлось пережить.

В Игарке все мы были из Агапитово. Той весной, когда меня послали на лов, старшую сестру Неллию отправили в тайгу, и там ее искусала мошка, она говорила, что страшно распухла. Мама отдала фельдшеру свое кольцо, и та отправила старшую сестру в Игарку. Это было весной. Осенью меня посадили в тюрьму, и мама осталась с младшей сестрой. Одна латышка перед смертью отдала маме одеяло и большой платок - чтобы не отняли поволжские немцы, когда она умрет. Мама отдала фельдшерке это одеяло и платок, и та отправила сестру в Игарку, в детский дом. У мамы оставалась еще цепочка с каким-то медальоном или крестиком. Ее она отдала водителю «того» катера, и он тайком посадил маму на катер и привез в Игарку. Так мы, вся семья, из долины смерти оказались в Игарке. Тем, кто остался, следующей зимой пришлось совсем плохо: молодые замерзли в тайге, другие утонули.

В 1946 году из Игарки в Латвию стали отправлять детдомовских детей. Я к тому времени научилась шить красивые рукавицы. Я ребятам из чека, которые составляли списки, всем пошила рукавицы с монограммами. И они вписали и мою сестру, что она круглая сирота, и когда отправили пароход, она на нем уехала в Латвию. Выдали документы тем, кого несовершеннолетними вывезли в Сибирь. Мне выдали разрешение, что я свободна, «справку», как они говорили. Я собралась в Латвию, но директор... Между прочим, в этой мастерской я единственная умела шить шапки - в лагере меня научили. Пароход приходил раз в неделю. Как он придет, так директор посылает меня косить, и так все лето, чтобы не убежала. Вот уже последние пароходы. Тут же на баржу - в совхоз, убирать картофель. Я и хлеб на месяц вперед выбрала, насушила. Муж сестры Лео Рабкин из фанеры смастерил мне чемоданчик, все упаковано. Мама собиралась со мной бежать, без всяких документов. И билеты на пароход куплены. А меня отсылают. Этого уж я допустить не могла. Накануне согрела масло и облила им руку. Видно, от страха масла больше пролила, покраснела рука, и все. Подогрела масло второй раз. Наутро на руке волдырь. Пошла в поликлинику. Там работал кремлевский врач, еврей, 10 лет отсидел в лагере, его выпустили и он работал хирургом в Игарке. Ротация всюду - из Кремля в лагерь, из лагеря - в Кремль. Я показала ему руку. Ни

страница 721

о чем не спросил. Дал какой-то порошок и больничный лист. Руку подвесил на шею, хотя нужды особой в том не было. Пришлая к директору, как увидел он этот больничный, рассвирепел. Но я о нем позаботилась. Был у нас каракуль. Откуда, не знаю, но всем господам шили зимние каракулевые шапки, он попросил пошить ему тоже. Сшила я ему шапку. А тогда чернила делали из фиолетового порошка, и я за подкладку в вату насыпала этого порошка на память. Было лето, он шапку еще не носил. И оставила я ему эту шапку.

И сели мы с мамой на пароход 17 сентября 1947 года. Муж сестры Лёва нас проводил, и приехали в Латвию ночью б октября. Были мы незваные гостьи.

Пошли с мамой в деревенский дом, там жила... черт ее знает, что это была за тетушка. Вышла навстречу, мама представилась, говорит, что это мы хозяева этих домов, а она в ответ на латгальском: «Были твои, теперь будут мои!» Вот и весь сказ. Мама попросила хоть воды напиться. Мы 14 километров от Алуксне шли пешком. Автобусы еще не ходили. «В канаве воды хватает!» И так мы пошли пешком обратно и вправду напились из канавы.

Пришли, а остановиться негде. На улице Пиле был дом, считался дом Цепурниекса, никто в нем не жил, плита запломбирована - топить нельзя. Ну, поселились мы в нем. Оклеили стены газетами, потолок. Дверца у плиты запломбирована, мы вытащили круги, через верх натопили, запечек был теплый. Так мы втроем - младшая сестренка, мама и я - эту зиму прожили. К весне получили квартиру, переселились. Потом я вышла замуж. Видно, правду говорят рыбак рыбака... Вышла замуж за такого же преступника, как я. Он был сын кулака, родня за границей, остальные в Сибири. Сестренка уже была в больнице, легкие у нее были больные.

В час ночи с 24 на 25 марта, чека ведь все делает ночью, к нам в комнату вошел чекист Галкин с большими погонами, Эрна Корба и два косоглазеньких солдатика со штыками. Приказали одеваться. У меня эта картина перед глазами: все, что мне пришлось вынести. Я была на седьмом месяце беременности. Я потеряла сознание. Корба велела

перетащить меня в кухню. Муж положил меня в кухне на стулья, вынес мою одежду, свою одежду, одеяло и подушку. Видно, чтобы меня положить. Когда я пришла в себя, муж обувал меня. Корба заклеивала белыми полосками двери комнаты. Я оглянулась -ничего. Сказала: «Бога ради, разрешите взять детские вещи. У меня будет ребенок!» Корба в ответ: «Твоему щенку одежда не понадобится». Галкин стоял возле двери и произнес: «Корова очнулась». Корба ответила: «Такие не дохнут». Оставили нас под охраной солдат, а сами побежали за следующими жертвами.

И в 1949 году начался мой путь в Сибирь, на сей раз в Томскую область, и отвезли нас снова пароходом в Парабель. Здесь родилась моя дочка Тайга. Прожили мы там восемь лет, и снова вернулись на родину, хотя здесь нас никто не ждал. У меня не было ни одного близкого человека. Когда я вернулась в 1957 году в Латвию, вызвали меня в чека, в Алуксне. Сидел там молодой светловолосый латыш, и он сказал: «Мы с вас глаз не спустим, вы из семьи настоящих преступников». Тогда они были во многом, во многом правы. Мой отец, его брат с женой, три маминых брата, зажиточные крестьяне Яунлайценской волости, - все они были айзеаргами, все остались лежать там - в вечной мерзлоте. Так что я из семьи настоящих преступников. Родня мужа тоже - часть в Америке, часть была в Сибири.

Я из семьи осталась одна. Как ни трудно иногда бывает, как ни бываем мы недовольны всем нашим порядком, я глубоко счастлива. Живу одна, жаловаться не могу. Дума выделила мне двухкомнатную квартиру в самом центре, солнечную, цветы цветут. Слежу за тем, что творится в нашей бессмысленной политике, в нашем правительстве. В Сибири у меня была одна молитва: «Я все стерплю: все унижения, голод, холод, только дай мне, дорогая судьба, снова вернуться! Пройти по белым песчаным большакам родины и еще раз услышать колокольный звон Алуксненской церкви». В Сибири воспоминания утратили четкость, дом не помнишь. В центре Алуксне, на горе, стояла церковь, так и стояла она перед глазами. Это и были все мои воспоминания в Сибири о родине. Так вот оно и есть.

Zaķe Jausma Voldemāra m.,
dz. 1926,
lieta Nr. 15710,
izs. adr. Valkas apr., Mārkalnes pag., Zaķi ,
nometin. vieta Krasnojarskas nov., Nazarovas raj.

сбежала 20 10 1947

Zaķis Voldemārs Augusta d., dz. 1895, lieta Nr. 15710, izs. adr. Valkas apr., Mārkalnes pag., Zaķi

Закис Волдемарс Аугустович умер в Севураллаге 30 6 1942 года страница 638 Aizvestie

Zaķis Hugo Jāņa d., dz. 1902, lieta Nr. 17018, izs. adr. Rīgas apr., Rīga, Brīvības iela 141-1

Дети Сибири ( том 1 , страница 717  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.