14 06 1941

Зайкова Дзидра ( Озола ) родилась в 1933 году.

 5 апреля мне исполнилось 8 лет, сестре в июле, уже в ссылке , исполнилось 13.

Я проснулась от шума.

Эт было до четырёх утра, было светло.

страница 710

5 апреля мне исполнилось восемь лет, сестре в июле, уже в ссылке, исполнилось тринадцать.

Я проснулась от шума, это было до четырех утра, было светло. Во сне я видела, что во двор въехал пароход, все мы вышли, сели и выехали на пароходе со двора. Больше ничего не помню. Не прошло и получаса, как мы выехали со двора, только не на пароходе, а на машине.

Мой отец был очень умный, большой националист. Он любил семью, Латвию и природу, потому и стал учителем естествознания.

Как было - он мог и убежать, но он думал о семье. Он мог выпрыгнуть в окно и убежать, но дети со второго этажа выпрыгнуть ведь не могут... Внизу обязательно кто-то стоял - был бы он один, убежал бы.

Под нами жил офицер Залитис, у него были жена и дочь. Сначала вошли к нему. Он стал сопротивляться. У него было оружие, когда вошла милиция, он стал стрелять. Он, кажется, одного или двоих убил.

Он хотел застрелить жену и дочь, а потом и себя. Он знал, что будет. Жену он ранил, дочь не успел, сам застрелился. Не хотел живым попасть в их руки.

Раненную жену не взяли, отвезли в больницу, а шестнадцатилетнюю дочь забрали и увезли.

Папа сказал: «Следующая очередь наша». Действительно, некоторое время было тихо, потом послышались шаги по лестнице и звонок в дверь. Отец открыл, ему сразу же: «Руки вверх». Дали полчаса, чтобы собраться, началась спешка, суматоха.

Как выглядели вошедшие люди, сказать не могу, не запомнилось, сестра помнит, вероятно, лучше. Было только

так - разрешили взять столько, чтобы сами могли нести. Сестра подбежала к шкафу, стала доставать вещи - была такая красивая серебристая лиса, папа купил за границей. Мама в ней была как королева, папа ее очень любил. Он хорошо зарабатывал, кажется, 350 латов.

В деревне у нас были родственники, жили не богато, но в достатке. У мамы к каждому платью были свои туфли, она была очень красивая.

Сестра все, что могла, завязала в простыни. Один из милиционеров шепнул, чтобы взяли теплые вещи и что-то из хозяйства - кастрюльку. Тут же другой сказал, что с фашистами нельзя разговаривать. Но кастрюлю мы все же взяли.

Вывели, посадили в машину и повезли на станцию. Сначала всех посадили в один вагон, там были двух- или даже трехэтажные нары. Люди плакали. День был пасмурный, ночью прошел дождь. Поздно вечером сказали, что мужчины должны выйти, чтобы было «удобнее» ехать. В конце мы встретимся. Папа ничего из вещей с собой не взял. Когда все мужчины уже готовы были выйти, двери открылись и сказали, чтобы выходили женщины с детьми. Специально так придумали - знали, что вещи останутся в вагоне, можно будет потом их забрать, а мы поедем без ничего, голые, ведь везли нас умирать, а не в санаторий. Им, может быть, жалко было пуль, куда потом трупы деть, а в Сибири перемрут, и следа не останется.

Началась паника, слезы, было темно, только двери открыты. «Быстро, быстро!» Мы вышли почти

полуголые. Мама взяла одеяло, летнее пальто, зонтик, нас было двое детей, папа дал красные деньги.

Протянул и сказал: «На месте встретимся!». Все вещи и кастрюлька остались у отца. Так было задумано.

страница 711

Ехали туда две недели, обратно, кажется, шесть дней. Давали только воду, никакой еды. У кого-то были консервы. У нас не было ничего.

В центре нас не держали, только на окраине, купить ничего нельзя было. Выпустили один раз в поле, необозримое. Все в цвету. У нас в Латвии эти цветы в саду, там они зовутся огоньки. Все поле красное. На минутку выпустили, и поехали мы дальше.

Когда узнали, что началась война, обрадовались, придет немец и освободит нас. И уехали...

Луг был весь в огне. Не знаю, началась ли уже тогда война, но мне кажется, это был символ, что началась война. Но было красиво.

Приехали в Канск, привели в загон, за загородкой. Там уже были телеги из колхозов за нами, как за рабами. Некоторые, как ни удивительно, вышли из вагонов с мужчинами. Была такая госпожа Стар-пиня, с ней был внук.

Сначала забрали тех, у кого не было детей, -работать. С детьми никто брать не хотел. Но взять пришлось, девать ведь некуда.

Отвезли нас в колхоз «Первое Мая», в деревню Тарай. Сначала поселили в клубе, потом по русским квартирам. У них все было в комнатах, разместили по одной, по две семьи. Им и самим жилось плохо. Мужчин в 1937 году забрали, почти всех уничтожили. Тех, кто был годен, взяли в армию. Так что были там главным образом калеки.

В 1937 году всех мужчин увезли - приезжали машины, так называемый «черный ворон». Остающимся сказали - вздумаете жаловаться, заберем и вас. Так тихонько все и почистили. Как латышей поубивали, так и их. Русские и сами были против этой системы, у них были на эту тему грубые анекдоты и частушки про Ленина.

Вначале они считали нас фашистами, так как им сказано было, что мы развязали войну. Потом уж поняли, что это не так, мама тяжело работала, пока не заболела.

В село привезли 58 человек. Распределили по бригадам, надо идти в колхоз работать. Одна бригада от другой была в полутора километрах, остальные дальше. Убирали картошку, пололи, копали. Косили сено. Сразу же надо было выйти на работу, маме давали 200 граммов хлеба. Он был горький, но в нем была полынь, от дизентерии, в других местах многие умерли. И это было все - детям ничего не давали, давали еще «похлебку», готовили из такой же горькой, черной муки клецки.

Жили мы в той же бригаде, где работала мама, в селе мы бы умерли от голода, там, по крайней мере, суп наливали. Они брали тесто, резали его ножом и бросали в котел. Ничего не было, ни молока, ничего. Спали там так - были такие «чаны», на них укладывали солому, одеяло, так все лето и жили.

Приближалась осень, холода. Там же быстро, уже в ноябре и снег, и мороз, настоящие метели. Первое, что сделала мама, - отпорола от своего пальтишка бархатный воротничок, продала русским. И пошла в село за молоком. Помню, было холодно, обуви у ней никакой, одна русская женщина дала ей старые мужнины сапоги, она обмотала ноги тряпками, обвязала веревкой, и так пошла. В бочках уже вода замерзла, лед.

Когда мама несла молоко, в такой кринке, ее обвязывали у горла и несли. А у мамы рукавиц не было, несла в руках, и когда она пришла, русские женщины выбили лед из бочки и заставили ее опустить руки, чтобы пальцы не отвалились.

Природа там красивая, соловьев нет, зато есть кукушки. Все зеленое - королевские лилии, которые у нас в садах растут, желтые. Всяких цветов полно. Маленькие цветочки под названием «кукушкины слезки», пахучие, что-то особенное. Мы с мамой ходили в березовую рощу, куковали кукушки, мама держалась за деревья, чтобы дали они ей силы, чтобы выдержать. Я хотела нарвать цветов, нагнулась, но мама сказала: «Нельзя, цветы жить хотят». Я ей говорю: «А как же понюхать?» - «Опустись на колени». Она и там не была злая - даже цветок нельзя помять, куда уж убить человека.

К весне там начался голод. Когда появилась первая лебеда, русские сами пошли ее собирать - им тоже есть было нечего. Некоторые жили хорошо, но у бедных ничего не было, собирали, варили. Соль была. Ходили к русским - помогать, пол помыть, что-нибудь заработать. Там полы, стены, оконные рамы - все было некрашеное, надо было скоблить. Если вымоешь плохо, в следующий раз не наймут. Пол намочат, песком посыплют, потом трут березовым голиком, потом моют. Желтые лилии, когда у них листья завянут, вырвут и делают из них тряпки. Сушат, заливают кипящей водой, мнут, это были половые тряпки, очень хорошо воду впитывали. Я тоже ходила зарабатывать - стакан молока или простокваши.

Сестра была старше, ходили в соседнее село за 16 километров, где жили украинцы, они были высланы раньше, жили лучше нас, может быть, колхоз

страница 712

был богаче. Сестра пасла коров, что-то приносила и нам из того, что ей давали. У них был хлеб, назывался - калачи.

Сейчас я уже не могу подробно вспомнить, как мама заболела - у нее распухли руки, работать она больше не могла. Никаких лекарств не было, была очень хорошая докторша - Филлипова, ее дочка с подругой приезжала потом в Латвию. Она делала все возможное - отвезли маму в больницу, хотя это не разрешалось, мама заболела от голода, а докторшу могли посадить в тюрьму за то, что она спасает «этих».

Во время войны продуктов тоже никаких не было, но суп все-таки давали, и она там держала нас, сколько могла. Была безнадежность, никто спасти не мог. Зимой я переходила через реку, Кан называется, и мама ходила бревна вытаскивать, тяжелая была работа. Зимой река замерзала, и я ходила на другой берег в село, побираться. Оно находилось на самой горе, а за ней начиналась тайга. Была там семья поволжских немцев, высланных, у

них было трое малышей. Этого я не забуду никогда, как картина - я открыла дверь, вошла, у русских есть железная печка, есть у них и русская печь, на которой зимой можно спать, а тут была железная печка, которой дом не натопишь, зимой он от мороза трещит.

Вошла я попросить чего-нибудь, я же не знала, кто там живет. Дети жили у русских. Сидят они все втроем, голенькие, спиной ко мне, греются. И все внутри видно, как через рентген, - одна кожа да кости, и все внутренности видны. Они были еще костлявее меня, я-то была постарше. Они уж обязательно умерли, не выжили.

Пришла я однажды домой, заходит к нам нищий, отдала я ему из того, что мне подали, картофелину, не могла не дать. Иду я однажды домой, а мне навстречу две женщины: «Твоя мать умерла. Уке обмывать ее пошли». Я закричала и побежала домой. Рванула дверь, никого нет, только мама лежит на печи. Я истошным голосом закричала: «Мамочка! Мамочка!» А она мне отвечает. Взобралась я на печь, сидим

страница 713

обе и плачем. Я даже не помню, как было и что - моя мамочка ожила! - ничего у нас не было, лучше не стало, но мама стала оживать.

Каждый месяц приезжала проверка из НКВД, надо было подписаться, что из села никуда выезжать нельзя. Как-то один чекист стал приставать к маме, она уже тогда поправилась, красивая была, и мама его ударила.

Подумайте - она все еще верила, что папа жив, мы же не знали, что он умер в 1942 году, думали, что жив. Узнали, только когда в 1957 году вернулись.

Чекист тогда так сказал: «Скажите спасибо, Зайкова, что это я! Если бы вы так с другим поступили, получили бы пулю в лоб».

В последние годы... когда мне исполнилось уже 18 лет, я работала на молокозаводе. Колхозники привозили туда молоко, был план - сдать в год 233 литра молока. Неважно, сколько молока дает корова, все надо сдать. Были такие приемщицы, которые подделывали проценты, воровали и все такое, мне ничего воровать не надо было. Я выучилась на лаборантку, работала в лаборатории, определяла жирность молока.

Работала и простой работницей, и приемщицей. Мама уехала в Канск, потому что этот из НКВД сказал, что не станет ездить из-за одного человека, я не была зарегистрирована. Мама уехала, и я осталась одна, жила у Дашеньки.

Раз в месяц приезжала так называемая «газокамера» - от голода плодились вши. Всю одежду складывали в эту камеру, были вши или не были. Всю одежду надо было отдавать. Когда вытряхивали камеру на снег, он становился серым. На полу спали без ничего, на соломе. У мамы были красивые каштановые волосы, был мороз, и ночью волосы примерзли к соломе. Оттого-то она и пухла, и ноги, и все. Мне тоже русские женщины говорили: «К старости раком будешь ходить». Так и вышло, с муками по лестнице поднимаюсь, за стену или за перила надо держаться.

Помните ли вы 1946 год, когда детей увозили домой? Почему вы не поехали? Мама сказала -поезжай. Вообще мы с мамой в последнее время... тогда до 1946 года всех посылали по этапу, нас тоже хотели отправить, чтобы не успели обжиться. Гнали все дальше и дальше на север, не посылали поближе, где тепло, а в холод, ловить рыбу.

Я не поехала, сказала: «Нет, мамочка, если умирать, так вместе, я тебя не оставлю!». Я такая была, всю жизнь с мамой вместе прожили, и в Риге. Мама

без меня никуда - у сестры были лучше условия, но она не хотела к ней ехать. Ни на какие экскурсии, никуда мама без меня не ездила, говорила, что со мной ей спокойнее, у меня какая-то защита есть. Так до конца она со мной и жила, так ей было спокойнее.

Сестру сначала привезли на улицу Кулдигас, и мамина подруга предложила ей жить у нее в Риге, но сестра сказала, что хочет есть и одеться, и поедет в деревню. Хорошо, что уехала, останься она в Риге, ее бы забрали, в 1949 году снова забирали и чистили. Она жила у родни в деревне, сначала как прислуга, потом работала в колхозе. Там ее все звали Гундедзите, хотя на самом деле ее звали Гун-та. Никто не выдал, и ее не взяли. Там был очень хороший председатель колхоза, родственники на ее имя держали корову, но им за это пришлось ответить... была земля, она заработала 360 трудодней, пахала, как лошадь, везде была первой. Все ездили в лес, валить деревья, утром, когда другие только ехали в лес, она уже обратно с полным возом. И на свекле, и на картошке, - несла в обед корзину, председатель думал, что себе, а она отдавала его родне - а те только посылки сыну в армию слали и наживались. Сестра вышла замуж, но они ее отпускать не хотели, она ушла с одной своей деревянной кроватью. Когда мы приехали, председатель сказал, что если бы он знал, ничего брать бы не разрешил, что она за это время сама бы разбогатела, из этого дома уехала бы на машине. Но у них и самих жизнь не сложилась, как говорится, на чужой беде счастья не построишь.

И в России меня кто-то вел. Не знаю, что это было, то ли папина душа, то ли боженька, этого я объяснить не могу. И то видение о маме - ведь мне никто ничего не говорил, и если бы не мой крик, не мои слезы, мама бы умерла, и я осталась бы одна. Нас бы тоже выслали, но я о нем и в годы Атмоды молилась, он нас спас. Он сказал тому чекисту, что они за нас отвечают и что мы «очень интеллигентная семья», видно, какие-то высшие силы велели ему так сказать, чтобы мы остались.

Да, Россию я прошла со всеми ее ужасами. Я учу, что не надо их проклинать, проклятье к вам и вернется.

За все я благодарна Богу, думаю, это не повторится, во всяком случае, в будущей жизни. Нет во мне ненависти, не надо ее в себе держать, я прощаю.

Но и «живите благополучно» я не могу им сказать, потому что они сами себя осудили.

Zaikova Dzidra Jāņa m.,
dz. 1933,
lieta Nr. 448 R,
izs. adr. Rīgas apr., Rīga, Šarlotes iela 28-3 ,
nometin. vieta Krasnojarskas nov., Kanskas raj.,
atbrīvoš. dat. 1956.12.07

Zaikovs Jānis Pētera d., dz. 1903, lieta Nr. 448 R, izs. adr. Rīgas apr., Rīga, Šarlotes iela 28-3

Зайков Янис Петрович умер в Усольлаге 30 8 1942 года страница 536 Aizvestie

Дети Сибири ( том 1 , страница 710  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.