14 06 1941

Тейкмане Хелия ( Станиславска ) родилась в 1932 году.

С моей точки зрения причину высылки просто искали - надо было выслать определённое количество людей,

а причина найдётся.

Ситуация была следующая - 14 июня 1941 года взяли моего крёстного.

Взяли в Риге, в квартире, а мы были на даче у бабушки, в Инчукалнсе.

страница 774

С моей точки зрения, причину для высылки просто искали - надо было выслать определенное количество людей, а причина найдется. Ситуация была следующая - 14 июня 1941 года взяли моего крестного. Взяли в Риге, в квартире, а мы были на даче у бабушки, в Инчукалнсе. Он приехал, пошел спать в дом прислуги, а ночью за ним приехали, значит, кто-то выдал, сказал, где он находится. Солдаты спустились вниз по лестнице, и тут вышла мама, спросила, что происходит. Они спросили, кто мы такие, мама сказала, что мы Тей-кманисы. И нас взяли, маму с тремя детьми. Разбудили меня, сказали, чтобы помогла одеть братика, ему было пять лет, сестричке Ренате - год и пять месяцев. Мама сказала - помоги одеться Ренате, я одену братика. А я подумала - у меня же сегодня день рождения! Мы были очень послушные дети, мы понимали, что настали тяжелые времена, отца уволили с работы, но у меня день рождения, и я так ждала подарка... Посадили нас в грузовик и увезли. Интересно, что на даче поселили русских военных, были среди них и молодые украинские ребята, лет примерно двадцати. А так как бабушка, мамина мама, знала русский язык, она, когда пекла пироги, угощала их, они были для нее как внуки, и эти украинские ребята говорили, что в первый раз пробуют такие вкусные пироги, рассказывали бабушке о тех годах, когда миллионы украинцев погибли. И ночью эти ребята вышли на улицу, и слезы были у них на глазах, потому что

они знали, что везут нас умирать...

Отцу тотчас же сообщили, что нас забрали, и он пришел сам. В милицию пришел, и милиционер ему сказал - я тебя здесь не видел, уходи, я тебя здесь не видел! Но отец настоял,

сказал, что взяли его семью, троих детей, что воспитывать их он хочет сам. И следующей ночью за ним приехали и увели. Как мы узнали, что отец в том же эшелоне? Иногда детей выпускали побегать. Точно так же, когда нас везли - не было ни газет, ни радио, но мы видели, что навстречу идут воинские эшелоны. И мамы пришли к выводу, что, вероятно, началась война. Наш эшелон все время ставили на запасные пути, мы больше стояли, чем ехали, пропускали эшелоны с войсками. И когда нас выпустили, это случилось один раз, милиция поняла, что больше делать этого не стоит, так вот, когда нас выпустили, мама сказала, чтобы мы пробежали вдоль эшелона, посмотрели, нет ли отца. В одном вагоне была оставлена щель, и отец нас позвал, так мы с братом и увидели отца в последний раз. Он только сказал - передайте маме, чтобы она не волновалась, вся зимняя одежда у меня, - нас ведь взяли с дачи, - приедем на место, встретимся. А потом в Кирове ночью стали вагоны толкать, буферы без перерыва лязгали. Все переволновались, ждали худшего, а на следующее утро... Смотрели через зарешеченное окошко, что это за место, где мы стояли и все это происходило, и только когда привезли в Новосибирск, когда нас переводили на пароход, мы узнали, что отца с нами нет. Значит, вагоны отцепили в Кирове и их увезли в лагерь. Вот откуда мы знаем, что отец был в том эшелоне.

Когда нас ввели в вагон... смрад там стоял, это же был вагон для перевозки скота, в каждом

его конце были устроены нары, люди разместились и на нарах, и под ними. Нам повезло - ехали на верхней полке, потому что договорились, что маленькие дети будут ехать наверху. Окошко за решеткой

страница 775

было совсем маленькое. Вагон был пустой, в полу большое отверстие. Никто ничего не понимал. Только потом сообразили, что это туалет. Все эти запахи, шумы... Были люди, которые неделями не ходили, просто не могли... Это тоже один из видов пыток... пусть весь вагон видит, как ты справляешь свои естественные надобности в эту дыру. Много было совсем маленьких детей, много таких, как я. Помню, на нижней полке была семья, и мальчик все время пытался залезть к нам, чтобы смотреть в окно. Госпожа Ширава с Янисом, которому был год и несколько месяцев, госпожа Приеде с сыновьями Иварсом, Янисом и Петерисом. Петерис был как Ренате, Иваре моего возраста, Янис где-то посередине... Наш эшелон стоял, ждал, пропуская идущие навстречу эшелоны. Когда переезжали Урал, все были просто в шоке - поняли, что нас везут в Сибирь, взрослые уже не сомневались. Когда высадили в Новосибирске, поняли, что отца нет, и жизнь нам надо продолжать самим. Сестренка была у мамы на руках, мне девять лет, брату пять, я держала брата и несла какие-то вещи,

мама взяла носильщика, и вещи пропали. Это был первый человек, который нас обокрал. Потом обокрали на барже, так что когда добрались до места из и так-то небольшого багажа почти ничего не осталось.

В Новосибирске нас посадили на пароход, в самый низ, людей было столько, что лечь было невозможно. Она кое-как устроила нас, а сама всю ночь провела на ногах. Духота, дети кричат, старики стонут, это было ужасно...

По Оби нас везли пароходом, в Парабели пересадили на баржи. Час плывешь и снова оказываешься напротив того же кедра, только с другой стороны... Потом баржа на что-то наскочила, дала течь и мы чуть не потонули. Хорошо, что река в том месте была не очень широкая, нас подтянули к берегу, а тут оводы, комары... Ждали, пока не починят. Вещи, конечно, намокли. В коне концов отвезли нас в Пудино - районный центр, оттуда лошадьми везли 30 километров в Верх-Каргат.

Когда нас привезли, местные обзывали нас фашистами, плевали в нашу сторону. Мама русским

страница 776

языком владела, рассказала, кто мы, как и что, и ситуация изменилась. Разместили нас в каком-то доме. Дом там - рубленая изба с большой печью. Конечно, ни один из живущих не был нам рад. В семье были дед и мать, отец и жена, еще дочка. Их пятеро и нас четверо. Конечно, они были недовольны, за столом сидеть не разрешали, мы антихристы, и расположились мы в углу, у мамы был небольшой чемоданчик, на котором она разложила еду. Мама никогда не протестовала, не выступала, все тихо, мирно... Пока оставались вещи на обмен, мама меняла их на картошку, на продукты. Еще была баночка с маслом - это в дорогу. Но мы и ее съели, все вещи обменяли, остались голые и босые. Примерно два года ели траву - крапиву, лебеду. Крапива еще была съедобна, но лебеда мне не нравилась. Была еще колба, дикий лук, в нем много витаминов, мы его солили на зиму. Были грибы,

Сибирь ими богата, летом собирали ягоды, но два года были драматичными, при этом надо было выплачивать всякие займы. Мама отдала последние простыни. А потом маму вызвали в контору и велели расписаться, что она сдаст мясо. Каждый житель имел одну корову, а когда появлялся теленок, его сдавали государству. Мама подписываться не стала, знала, что мяса у нее нет. На улице мороз, мы сидим дома - мне 10-11 лет, брату семь, Ренате годика три. Сидим и обсуждаем с братом, что сделать, чтобы мама быстрее вернулась. Обмотали ноги тряпками и пошли в контору просить маму, чтобы подписалась. Мы решили, что если нас взвесят, будет как раз столько, сколько надо. Решили, что маме останется Ренате. А что с нами будет, мы ведь об этом не думали, важно было, чтобы мама вернулась домой. Комендант, видно, понял, что начинается полный абсурд - дети предлагают себя вместо мяса. Отпустил маму... Годы войны были драматичными... Было это в самом начале - маму парализовало. Жили мы в мастерской, пришли русские женщины, говорят - прощайтесь с мамой! А я еще в детстве была обучена молитвам, и я стала молиться... Потом мы с братом побежали в тайгу, набрали дикого лука, стали ей выдавливать в рот сок. То ли витамины, то ли сок был живительный, но мама поправилась. Не знаю, что это было, но мама поправилась. Собирали ягоды, приносили маме. И сестренка чуть не умерла, маленькая... Через год или два Ренате заболела, перестала ходить и разговаривать, и мама думала, что она умрет. У соседей тоже девочка заболела. Они были люди верующие, решили, что если выживет Ренате, то и их дочка выживет. И стали носить нам каждый день молоко. Ренате и сегодня с нами. Нелегко было... Но мы выжили.

Мама регулярно писала прошения, все спрашивала, где отец, не можем ли мы быть вместе... Маму вызвали, это было еще во время войны — в 43-м или в 44-м году, - и сказали, что отца расстреляли. Мама вернулась совершенно разбитая. Я же не могла в это поверить - я была папина дочка, я пошла в комендатуру, мне комендант сказал, что папа жив, но пока идет война, он писать не может. Я в это поверила и принялась успокаивать маму, что папа обязательно жив, что это какая-то ошибка... Мама чувствовала, что отца нет, но верить в это не хотела.

В Латвии я окончила 1-й класс. В Сибири первые четыре года в школу не ходила - в селе и

страница 777

школы не было. Надо было ходить за 15 километров, но у меня не было ни одежды, ни обуви. И вот мама нарисовала мне латышский алфавит и рядом русские буквы. Таким образом я освоила русский язык, и когда в нашем селе открыли школу, я сразу пошла во 2-й класс. Перерыв, конечно, был очень большой, я это переживала очень болезненно. Я окончила четыре класса в нашей сельской школе, а дальше училась в школе, которая была расположена за 30 километров.

Мама окончила в Латвии Английский институт и училась в Консерватории у Язепа Витолса. Она не была физически сильным человеком, а ее посылали на тяжелые работы, я оставалась дома. Мне было девять лет, сидеть с малышами не хотелось, но я понимала, что надо. А когда мама узнала, что папа погиб, я решила, что теперь должна быть вместо отца и маме надо помогать, и я старалась... Осенью в колхозе не всегда успевали убрать урожай, в поле оставался турнепс. Его выращивали на корм скоту, он так в земле и замерзал. И тогда нам разрешали его выкапывать. Брали то

пор, вырубали из замерзшей земли, варили и ели. Весной на поле подбирали картошку. Я все время старалась маме помогать... Когда мне исполнилось десять лет, я уже работала в детском саду, присматривала за детьми. Ренате тоже пошла в детский сад. В селе вообще нас очень уважали и маму любили. Когда через 16 лет мы уезжали, люди, провожая нас, плакали... И они были высланные, в большинстве своем неграмотные... Мама писала за них письма. Я спрашивала у мамы - что же ты там пишешь? «Здравствуйте дорогие, потом имена всех родственников, а потом с пламенным приветом и снова имена тех, кто привет посылает». Я спрашиваю - а где же содержание? Содержания не было... Похоже, жители села просто боялись писать своим близким. Их выслали из Омского в Томский район.

Я приносила людям воду, стирала белье и училась. Было нелегко, но школу я окончила и поехала в Томск, в техникум. И техникум окончила. Тогда, кажется, было указание - высланных не принимать в вузы Томска. Я хотела стать архитектором... Когда

страница 778

я поступала в институт, преподаватель немецкого со мной беседовал, писать не надо было. Все экзамены я сдала на пятерки. Сочинение я писала на тему «Поднятой целины» Шолохова, но мне поставили двойку с припиской - политическая ошибка. В институт не попала, поступила в техникум, стала бухгалтером. Потом мне предложили поступить на юридический факультет без вступительных экзаменов, так как и техникум я окончила на «отлично». Я сказала, что никогда юристом не буду, мой отец был юристом, и его за это расстреляли...

Село, где мы жили... Мама была на редкость интеллигентным человеком, она многое перенесла, но никогда этого не показывала. Может быть, еще и потому, что мы очень старались ее поддерживать, собирали гнилую картошку, приносили домой травы, грибы. Самое ужасное, самое унизительное мы пережили, когда были съедены все засоленные на

зиму припасы, и мы с братишкой ходили с нищенской сумой, выпрашивали подаяние, чего никому в жизни не пожелаю. Это настолько унизительно, мы ходили в соседние села, в своем селе стеснялись, ходили за семь километров, за 15 километров. Если что-то нам подавали, мы не съедали, несли домой, потому что дома были мама и сестренка. Приносили картошки, иной раз блин, кто-то давал и кусочек хлеба, складывали все в торбочку и бегом бежали домой. Выкладывали на стол, и мама все делила на четыре части. Может быть, мы и выжили потому, что заботились друг о друге. Мы с братом ездили в лес за дровами, оставались срубленные кедровые сучья, грузили их на санки и тащили домой, один толкал, второй тащил... Снег глубокий, до двух метров... иной раз брат проваливался в снег с головой, приходилось его откапывать. Но дрова привозили, согревались и выжили.

Там надо было съезжать с горы, и мама упала с воза, одним колесом ее задело по ноге, вырвало из бедра кусок мяса. Привезли ее в больницу, положили на пол, ногу прикрыли брезентом. Так она пролежала на полу два дня, на третий день врач, проходя мимо, спросил - а кто тут у вас лежит? Ему ответили - умирающая... Он посмотрел - но она же жива! Маму положили на кровать, стали ее лечить, смотреть за ней, и она, слава Богу, прожила до 90 лет! Пока мама была в больнице, мы грелись на печке, но, вероятно, начали уже замерзать, потому что очнулись, когда кто-то бросил на пол охапку поленьев. Это оказался сосед, бывший священник, дедушка Шкива, вероятно, увидел, что из трубы не идет дым. Пришел с охапкой дров, затопил печь, и мы постепенно согрелись. Разные ситуации случались, но как-то мы из них выкарабкивались.

Брата застрелили в колхозе, где он работал с семи лет. Лошадей из колхоза почти всех забрали на фронт, и мальчишки ездили на быках, у него был такой кнутик... Вокруг бродили медведи, у кого-то из местных было с собой ружье, и один из ссыльных, молдаванин, прицелился в брата, не зная, что ружье заряжено... Он сам и отвез брата в больницу за 30 километров, но брат истек кровью и умер. Так и похоронили мы братика в вековечных сибирских лесах, теперь там все заросло. Село люди покинули еще в 1956 году, когда я была в Томске...

Надо сказать, что мои отношения с местными парнями были особенными. В колхозе устраивали вечерники под гармонику, обычно в помещении конторы, все танцевали. А у ребят была манера за-

страница 779

жать в углу девушку, и они начинали верещать, и я решила, что если со мной такое случится, я буду драться. Но со мной ничего подобного ни разу не случилось. Были ребята, которые мне нравились, но никакого насилия по отношению ко мне не проявил ни разу никто.

А с другой стороны, я все верила, что вернусь домой. Поэтому и не брала на себя никаких обязательств. Я познакомилась с парнем, мы с ним переписывались, и через семь лет, когда я окончила техникум, он сделал мне предложение. Он был в Новосибирске, я в Пугино, я ему написала, что моя родина - Латвия и я никогда не останусь в Сибири. Возможно, это было нехорошо, но так было, и я никогда не жалела, что в Сибири не связала свою жизнь ни с кем.

В Советской Латвии нас никто не ждал, никому мы были не нужны. Мы когда-то жили на улице Элизабетес, я взбежала по лестнице, постояла возле дверей своей квартиры номер семь и медленно спустилась вниз - там жили другие, пользовались нашей мебелью, всеми нашими вещами, а нам вход туда был заказан. Когда приехала мама, мы с сестрой пошли оформлять ее пенсию. Но женщина - я, к сожалению, не записала ее фамилии, - ответила нам, что здесь маме ничего не полагается, пусть возвращается туда, где работала. Стали мы ей объяснять, что мы, во-первых, высланные, во-вторых, колхоз, где мы когда-то жили, больше не существует. На что последовал ответ — значит, дети должны о ней заботиться... Мы и сами знали, что о маме надо заботиться, но мы считали, что пенсию она заслужила. Так пенсию ей и не начислили. А когда началась Атмода, я подала документы, и она в первый раз получила пенсию, я принесла, положила ей на колени, а она сказала, что теперь эти деньги ей больше не нужны... По магазинам она в то время уже не ходила... Все больше дома. Так что здесь мы никому не были нужны, отношение к нам было враждебным.

Вместе с мамой мы жили до самой ее смерти.

Иногда задумаюсь - отчего это нашему народу выпала на долю такая тяжкая судьба? Мне кажется, в Латвии нет ни одной семьи, где бы кто-то не был репрессирован, замучен, расстрелян, где бы кто-то не умер голодной смертью... Почему? Почему это со мной должно было случиться? А с другой стороны, как говорила мама, в жизни все взаимосвязано, мама говорила, что у нее было такое прекрасное детство, такая прекрасная юность, такое прекрасное замужество, что это не могло продолжаться всю жизнь... То, что мы потеряли своих близких, это трагично. Второе - то, что на своей земле, куда ты вернулся, ты оказался не нужен, это больно. В то же время скажу, что должна благодарить Бога, что он ни на минуту не оставлял меня, что у меня была возможность что-то делать ради общего блага, что-то сохранить. Главное - ради крестного, который взошел на Голгофу и был расстрелян в Соликамске. Пока будет стоять дом, будет и память, я знаю, что нет его могилы, нет и памятника. Имя своего отца я написала на надгробном памятнике, который стоит на могиле мамы и дедушки.

У нас есть о чем и о ком вспоминать, о чем думать, о ком заботиться... Счастливыми были те дни, когда родились мои сыновья, я счастлива, что у меня трое внуков... Я счастлива, что могу жить в своей стране...

Teikmane Hēlija Viestura m.,
dz. 1932,
lieta Nr. 13793,
izs. adr. Rīgas apr., Rīga, Kirova iela 33-7 (Rīgas apr. Inčukalna pag.) ,
nometin. vieta Novosibirskas apg., Pudinas raj.,
atbrīvoš. dat. 1954.11.24

 Teikmanis Viesturs Voldemāra d., dz. 1904, lieta Nr. 13793, izs. adr. Rīgas apr., Rīga, Kirova iela 33-7

Тейкманис Виестур Волдемарович расстрелян в Вятлаге 16 1 1942 страница 441 Aizvestie

 Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

Дети Сибири ( том 2 , страница 774  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.