14 06 1941

Шунелис Янис родился в 1940 году.

страница 1052

Зовут меня Янне Шунелис. Когда меня выслали в Сибирь, мне исполнился год и три месяца. Я могу об этом рассказать лишь, что мне рассказала мама. Рассказов отца не слышал -14 июня 1941 года его разлучили с семьей и посадили в другой вагон. Больше мы его не видели. В 1942 году он был уже мертв, а мы с мамой, с дедушкой и бабушкой были высланы в Сибирь - в село Тимонино Ачинского района. Нет у меня ни братьев, ни сестер, я был первый ребенок в семье, просто они не могли появиться, так как семью нашу разлучили. Отец был айзеаргом, хозяином двух хуторов, занимался крестьянским трудом. Мама, выйдя замуж за моего отца, стала богатой хозяйкой, была очень аккуратной, хозяйственной. Отец тоже был хорошим хозяином, увлекался охотой, рыбалкой, в 1936 году он сам смастерил радиоаппарат, так как интересовался техникой. Фотографировал, так что до сих пор сохранились сделанные им снимки. Дом,

в котором я живу, построил еще мой дед, сейчас дому больше 100 лет. У мамы было пятеро братьев. Судьба разметала их по всему свету. Артуре, старший, погиб в Сибири, остальные дядья живут кто в Германии, кто в Австралии, двое живут в Латвии. Один из них был в немецком легионе, после войны попал в плен и находился в заключении до 1953 года. Дядя Арнолдс остался в Латвии, сейчас он уже умер. Вообще-то у мамы было семеро братьев, но двое из них умерли еще в юности. А я был один, отец радовался, так как видел во мне будущего латышского крестьянина - возвел к дому пристройку, чтобы я мог там заниматься, хотя сын только что родился. Сам вырыл для меня пруд -сын сможет ловить рыбу, вокруг пруда высадил орешник - когда у мальчика

прорежутся зубы, будет на чем их «тренировать». Мечты, к сожалению, не исполнились, так как наступило 14 июня 1941 года...

Они пришли ночью. Разрешили взять с собой 100 килограммов вещей, но никто и не думал, что папы с нами не будет, никто ведь не понимал - за что... Ни суда не было, ничего - просто пришли русские солдаты... Я и там видел человека, который указывал пальцем на нашу семью. Этой ночью выслали много семей из Яунсауле, и этой ночью закончилось мое знакомство с Латвией, о той Латвии я не помню ничего... В Сибири меня воспитывали в русском духе, и это принималось как должное... Мы были разные - немцы с Поволжья, калмыки с Каспия, были русские, были, конечно, латышские семьи - и ни одного молодого мужчины, все они оказались в Воркутинской области, и все погибли.

Знаю, что один человек выжил, он рассказывал о моем отце, о его гибели - это господин Бекерис,

он вернулся в Яунсауле. Но годы идут, умер и он. Он рассказывал, что отца убили очень просто - они шли в каменоломню, отец упал от голода и не смог подняться. Конвойный ударил его прикладом по голове со словами: «На эту фашистскую собаку даже пули жалко»... Вот так умер мой отец.

Что касается меня, то самые трудные годы были до 1948 года, потому что ни мама, ни другие латышские женщины

русского языка не знали.

Надо было как-то приспосабливаться.

С тех пор как начал себя помнить, моим моим самым большим желанием было как следует поесть.

Мы не знали, что такое хлеб, потому что долгие годы вообще его не видели.

Женщины с утра до вечера работали, а мы, дети, дома оставались одни.

Если женщинам выпадало работать на очистке

страница 1053

зерна, приносили домой спрятанное в мешочках на теле зерно, значит, детям можно было сварить кашу. Помню такой эпизод, мне было лет пять-шесть. Мама купала меня в ванночке, живот у меня был огромный, ножки и ручки тоненькие. Мама плакала и приговаривала, какой же я уродливый, у меня был рахит, а мама говорила: «Нечего мне тебе дать, детка...». Эти слова я помню.

Помню, однажды бегал я по траве босиком, а мама сидела на траве и вокруг бродили свиньи. И мама сказала: «Пусть хоть травка тебя погладит, ведь нету тебя папы, который бы тебя приласкал». Все время наплывают воспоминания, но передать эмоции, которые тогда испытывал, трудно, ведь прошло 50 лет, как я вернулся из Сибири. Запомнился голод, но не скажу, что другим было лучше. Все мы были одинаковые. Помню 1946 год, когда детям вдруг разрешили вернуться в Латвию. Я тогда был еще слишком мал, и мама меня не отпустила, хотя многих отправили. Через три-четыре года их выслали снова - это была вторая высылка.

Много можно рассказывать - о школьных годах, когда вместе учились дети разных национальностей, которых воспитывали в сталинском духе... дедушка и бабушка умерли в первые же годы. Еды не было, они заболели и умерли. Гробов не было, хоронили, завернув в тряпки, колхоз иногда выделял лошадь, чтобы отвезти на кладбище. Так и опускали в землю, там они и лежат... Помню, как ходили прибирать могилки - в березовую рощу. Там остались все старики из Латвии... Никто не вернулся.

Весной на полях торчала прошлогодняя картошка - собирали, отжимали на крахмал, а из гнилых ошметок пекли какие-то лепешки, больше есть нечего было.

В 1949 году в России были какие-то выборы, и вот тогда увидел я впервые яблоко. Женщины должны были идти на выборы и голосовать за Сталина. Почти как свободные граждане - пусть и в Сибири, но, посмотрите, они тоже могут голосовать! Вот тогда-то и принесла мне мама яблоко. Показалось оно мне таким вкусным, что этот вкус я и до сих пор помню.

Мама с большим терпением обучала меня латышскому языку. Прежде чем отправить меня в русскую школу, учила меня русскому. Можно сказать, что мне даже было как-то неловко говорить на улице по-латышски, вокруг ведь разговаривали по-русски. Я ничего не понимал, потому что мама не могла ничего рассказывать, только иногда скажет, бывало, что есть такая Рига, есть такая Родина... Когда тайком приносила из тайги елочку, под Рождество я должен был прочитать под елкой стихотворение на латышском языке, это я помню. Были и подарочки. Если была мука, да еще и сахарин, мне доставалось печенье, какие-то сладости.

Школа. Мама научила меня писать и читать по-русски, так что в 1-й класс мне идти не пришлось - меня привели в школу, дали азбуку и попросили прочитать последнюю страницу. Умел складывать, умножать, делить.

Определили меня во 2-й класс. До этого я ходил в детский сад, потому что мама с утра до вечера была на работе. В конце деревни был такой дом, куда всех нас приносили. Мы, естественно, спали на полу, на пол стелили ватники, какие-то одеяла. В одном углу комнаты спали девочки, в другом мальчики. Когда садились за так называемый обеденный стол, нам давали суп из крапивы и лебеды, вылавливали из супа ломтики картошки. И как же счастлив был тот, кому она доставалась!

После 1949 года улучшилось снабжение. Колхозницам стали выдавать заработанное ими зерно. До этого давали - я это помню, давали просто мешок гороха, и это было на всю зиму. Мы - три латышские семьи - жили вместе. И мамы этими тремя мешками старались нас накормить. Мы как бы там уже «вросли», единственное - эти страшно долгие зимы, ожидание весны... Когда таял снег, мы бежали на горку - хоть немного побегать, порезвиться... Весна начиналась с того, что мы разыскивали каждый съедобный корешок, каждую травку... Ягоды, грибы, орехи - этим мы кормились осенью. Летом, с 10-летнего возраста, мы ходили на полевые работы. Мальчишек обычно приставляли к лошадям, девочки орудовали граблями, если был сенокос. Работали до начала занятий, но в то время нам ничего не платили, мы просто ходили на работу.

Трудно многое вспомнить, прошло столько лет. Но какие-то воспоминания живы... Можно вспомнить и то, какую гордость испытывали мы - латышские, калмыцкие, немецкие дети, - вступая в пионеры... Нам это нравилось, другой жизни мы не знали, и нам так хотелось вступить... Да и мама ничего не рассказывала, боялась, не дай бог кто услышит - что у нас был свой дом, своя земля, все это могло обернуться еще более страшной высылкой на долгие годы. Насколько мне известно, мы были высланы навечно, но в 1950 году годы «скинули» и разрешили переписываться. И мы стали получать из Латвии письма.

страница 1054

Помню первую газету на латышском языке. Это была газета о пионерах, и я гордо расхаживал по школе и читал газету всем высланным - калмыкам, немцам, это было чудо, что читаю я на латышском языке. После этого мне уже было не стыдно разговаривать по-латышски, потому что мама мне дала почувствовать, что я латыш, она не допускала, чтобы я обрусел. Но мы, дети, волей-неволей подвергались обрусению, потому что вся жизнь вокруг протекала на русском языке. Вся большая политика на это, возможно, и была направлена. Вечная ссылка так и была задумана - старики вымрут, молодые о своей Родине и знать ничего не будут, они станут «подлинными» носителями коммунистических идеалов. Ирония судьбы и заключалась в том, что мы и были подлинными. Вы вдумайтесь -советская власть убила моего отца, а я через 18 лет надел советскую форму и пошел служить в армию - в ту армию, которая убила всех моих близких. Ирония судьбы. Я должен был защищать то государство, которое уничтожило мою семью. И я три года служил в армии, которая принесла горе моей Родине и моей семье. Ощущение Родины возникло после того, как я приехал в Латвию, вначале это было ничем не наполненное понятие, чужое, потому что меня учили, что человек в шляпе или в галстуке - мой враг. Для меня существовала фуфайка и валенки, кожаная куртка -по русскому образцу. Когда я ее надевал, чувствовал себя полноценным человеком.

Как долго вы были в Сибири? Вывезли меня в год, вернулся я в 17 лет. Был комсомольцем.

Приехали в Латвию, где в Яунсауле оставалась бабушка с маминой стороны, выслали папиных родителей. У бабушки отобрали дом и землю, так что в Яунсауле в том доме жить нельзя было, они нашли комнатку в частном доме в Скайсткалне. И мы, когда вернулись, приехали в Скайсткалне. У меня был паспорт, мама пошла прописываться, но прописать ее не захотели. Председатель сказал: «Вам еще долго не удастся здесь прописаться». Мама даже в том же 1957 году не была реабилитирована. Но насколько я знаю оставшихся в живых людей моего возраста, они сумели изжить в себе российскую сущность, они остались верны себе - родина для них по-прежнему Латвия, они настоящие латыши. У многих из них дети и внуки латыши, надеюсь, ими они и останутся.

А как сложилась ваша дальнейшая жизнь? Когда отслужил, пошел учиться в русскую школу, латышский язык знал слабо. Поступил в техникум при заводе ВЭФ, потом там же и работал. В 1977 году работал уже в Рижском Управлении автоматики,

что находилось на улице Стабу, и меня отправили в командировку в Москву. В Москве я проработал 15 лет. Жил и работал вместе с москвичами, с русскими. Не скажу, что было плохо, это было уже другое время, самое интересное началось, когда стал рушиться коммунизм. Все это я пережил в России, видел, как все это происходило. Я даже был возле российского Белого дома, когда в 1991 году начался путч. Видел тех русских, которые, как и мы, латыши, стояли там, русскую молодежь, которая защищала свободную в их понимании Россию. Видел, как выехали против русских русские танки, как бросились на них ребята. Появились и другие танки, с бело-сине-красным флагом. Видел в глазах ребят непримиримое отношение к коммунизму. И в глазах людей старшего возраста... Сами русские поняли, насколько они были обмануты. Были, конечно, и такие русские, которые привыкли к сталинским временам, к брежневским временам - для них новая жизнь была неприемлемой. Молодые воспринимали все иначе.

У меня нет никой ненависти к русскому народу, ни капли, я видел голод и у русских - была только картошка, не было хлеба... Такие же грязные и голодные дети. Все то же. Спасибо еще, что нам не тыкали в глаза, что мы фашисты. Конечно, и такие были, но их было меньшинство. Русские во многом отставали от наших женщин - многого не умели из того, что умели латышки. Прежде всего, латышки умели работать, потому что большинство были крестьянки, хозяйки. Они умели обрабатывать землю, шить, вязать, умели читать и писать - почти 90% русских женщин этого не умели... Латышки знали, что такое радио, поезд, город... Русские женщины жили в тайге, и при советской власти ни шагу не было сделано в сторону прогресса. Жили чуть ли не как при царе. Нашим женщинам трудно было понять, в каких жалких условиях живет местное население. И нечего лицемерить. Когда мы росли, Россия повернулась в сторону прогресса после смерти Сталина. Как мы радовались, когда на стенах появились первые «тарелки» -радио! Когда я в первый раз оказался в Ачинске, а это было всего в 30 километрах, и увидел поезд, я не мог остановиться, все время пересчитывал вагоны - это было так интересно... После 1950 года нас повели смотреть первые немые фильмы. Нам, детям, казалось, что мы уже живем хорошо, только наши мамы смотрели так странно, но ничего не говорили... Очевидно, в душе они опасались, что мы обрусеем, что сформируемся в советском духе. Они, конечно, переживали, и поэтому все время старались держать

страница 1055

латышских детей возле себя. Устраивали так, что мы дети, если куда-то и ходили, то все вместе. Конечно, не отталкивали и других, но внутренне мы были в своей компании - латышские дети.

Женщины надеялись и, тихо напевая нам песни, вспоминали мужей, плакали... Мы были маленькие, но что-то ведь думали, льнули к мамам, но их еще не понимали. Это теперь мы понимаем, теперь чувствуем... А тогда это было странно - какая-то Латвия, какие-то песни на латышском языке... Тяжело об этом вспоминать...

Единственное - мама, умирая на своей Родине, сказала: «Я счастлива, что дожила до часа, когда лягу в землю своих отцов». Она радовалась, что мы вернулись в отцовский дом в Яунсауле, сказала: «Если бы папа это видел...».

В России меня звали Иван. Когда я получал паспорт, назвал свое настоящее имя - Янис, сын Яниса. Начальник сказал - какая разница, Иван или Ян, и написал в паспорте - Иван Иванович. В Латвии, когда в Бауске пошел прописываться, начальница удивилась - как это, латышская фамилия Шунелис и Иван?

Ответил, что в России мне сказали, что это все равно. Ну, она, конечно, - не все равно, в Латвии должно быть Янис. Так и переписала имя и отчество. И стал я называться своим настоящим именем. Русским было все равно. В комсомольском билете я был Иван. А вот мама ни разу в жизни не произнесла этого имени. Для всех латышей я был Янис. Русские, немцы, калмыки звали меня, правда, Ваней. Если бы не мама, я бы тоже обрусел, как многие латыши, - смотрю, русифицировались, осели в Сибири, прижились. В Латвию мы вернулись благодаря мамам. Для нас, детей, это была поездка в чужую, незнакомую страну, но мы быстро пришли в чувство - мы здесь у себя дома.

За 16 лет, что я прожил в Сибири, она стала мне близкой - я там рос, там учился, работал, все было привычно.

Но все, что я говорил, совсем не значит, что я плохо отношусь к русскому народу, нет, у меня нет ненависти... Если я испытываю боль, то только оттого, что мы, ссыльные, служили этому строю, мы формировали этот строй - мы, ссыльные, когда вернулись из Сибири...

 Šunelis Jānis Jāņa d.,
dz. 1940,
lieta Nr. 15737,
izs. adr. Bauskas apr., Jaunsaules pag., Kuģeļi ,
nometin. vieta Krasnojarskas nov., Ačinskas raj. ,
atbrīvoš. dat. 1956.12.11

NNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNN

 Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

Дети Сибири ( том 2 , страница 1052 ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.