14 06 1941

Сирмбарде Велта родилась в 1931 году.

Когда меня сослаи, 15 июня 1941 года мне исполнилось 10 лет.

Я жила  в доме Игауню Свитенской области, Бауского района.

страница 677

Когда меня сослали, 15 июня 1941 года мне исполнилось 10 лет. Я жила в доме «Игауню» Свитенской волости, Бауского района. В семье нас было пятеро: я, сестра Майя, мама Алида, отец Янис - волостной старшина и командир айзсаргов и еще бабушка - и всех нас выслали в 1941 году... Я летом пасла овец. У нас овцы были породистые. Мне, правда, дело это не нравилось - овец было около 20, трудно было справляться. В доме у каждого были свои обязанности. Сестра должна была напоить коров - привести на лошади воду в бочке. Слишком легкой и беззаботной та жизнь не была, нас приучали к труду.

На Рождество всегда ждали Деда Мороза, он приходил, но подарки оставлял у порога - увидеть его никак не удавалось. Так же безуспешно мы гонялись за пасхальным зайцем. Помню, кошачьи следы приняли за те желанные, заячьи. И опять -ничего. Вернешься погрустневшая домой, мама спрашивает: убрала ли ты постель. Нет, не успела. Мама тогда: ну, раз постель не убрана, ни зайца, ни пасхальных яичек не будет. Возьмешься убирать постель, глядь - а там гнездо с шоколадными яйцами... Других праздников не помню. Рождество и Пасха были самые главные. Ждала всегда и дни

рождения с подарками и поздравительными открытками.

Я училась в Свитенской начальной школе. Дети в школе были славные, веселые. Были хорошие учителя. Потом, в России, нам никто не предлагал учиться в школе. Когда я попала в детдом, начала ученье сначала, с первого класса, потому что не умела ни говорить, ни писать по-русски. До четвертого класса училась на русском языке.

Родители любили меня, оба. У мамы были большие проблемы со здоровьем, болели ноги. Она часто уезжала лечиться. Папа, когда ехал куда-нибудь, обязательно брал меня с собой, в гости или еще куда. Он меня очень любил, и мне было особенно тяжело прощаться с ним. Он подошел к нашему вагону, принес хлеба... Солдаты его оттолкнули и тут же увели - не дали нам проститься.

Когда за нами пришли, я даже не переоделась, ушла из дома в том, что было на мне, в старой, домашней одежде. Мама поднимала и одевала сестру, она болела, у нее было воспаление легких, температура... Бабушка совсем растерялась, так много чужих людей толклись в комнатах. Искали отца, стреляли в наш старый дуб, в каштан - думали, вдруг там кто прячется. Это было рано утром, еще до рассвета. На станции Иецава наши вещи остались в машине. Сколько могли, унесли в руках, но вернуться за остальными вещами никому не дали.

В вагоне мы были первыми, забрались на верхние нары, в окошечко могли видеть, как подъезжают машины, как гонят людей. Со всеми было так же, как с нами: что успели взять сразу, то уносили, а вернуться к машине за остальными вещами не разрешали. Отец после того, как нас увезли, был дома;

пошел на луг к лошадям, там его и арестовали, - так рассказывали потом соседи. Его ждали... Лошади, корова остались... Отец до этого многое отдал новым хозяевам - столовую, баню, в которой можно было и жить, землю. Мы даже без кухни остались, а им все было мало.

После нас там оставались жить Ласманисы - возможно, все наши вещи они забрали. Они считались новохозяевами, было сказано отдать им нашу землю, предоставить жилье.

страница 678

Это было в 1940 году. В бане устроилась жить другая семья, получившая отцовскую землю, а Ласма-нисы заняли столовую и кухню.

Мама в вагоне почти все время молчала - в полном расстройстве: сестра больна, нет даже воды. Воду получили впервые, когда были уже в России. Дали ведро воды и ведро пшенной каши на вагон.

Соседями на тех нарах были Бейнартсы. Спуститься вниз была целая проблема - везде люди. Была очередь к дыре, которая служила туалетом. Когда доехали до Урала, начали нас выпускать из вагона для отправления естественных надобностей. Усаживались все в ряд, и солдаты с оружием стояли за спиной. А куда нам было бежать - там и жилья поблизости не было. Когда открывали дверь вагона, выходить было трудно - руки-ноги затекли, не слушались.

Высадили нас в Ачинске, завели на огороженную площадку, и тогда появились председатели колхозов искать рабочую силу. Первым делом брали здоровых и сильных. Мы - больная мама, старенькая бабушка и два ребенка - никому не были нужны, так что оказались последними.

В войну мы ели цветочные луковицы, черемшу, крапиву, все, что можно было найти летом. Где можно нарвать больше крапивы, говорить никто не хотел... Бабушка вязала носки, научила и меня. У нас были старые одеяла, мы их пускали на нитки, вязали носки и меняли на картошку. Как звали председателя, не помню, мы и пробыли-то в колхозе всего месяц. Нам дали комнатку в доме, где не было ни окон, ни дверей. Было лето, не мерзли. Жали овес. Когда с этим покончили, нас перевели в другой колхоз. Всех подробностей не помню. Помню, что были в Тупике и Козульке, в Кемчугском детском доме. Хлебная норма на день 500 граммов работникам, 100 граммов детям. Иногда выдавали хлеб за два-три дня сразу. Есть хотелось, и незаметно, по крошке, по кусочку все бывало съедено в первый же день, а потом - зубы на полку. Хлеб был со всей мякиной, иной раз почти несъедобный. Но ели...

Бабушке было 78 лет, ясно, что работать она не могла. Она умерла в январе 1942 года от голода, и в селе Тупик мы ее похоронили. Разве это еда -100 граммов хлеба? И сколько крапивы мы могли собрать, чтобы хватило каждый день сварить суп? Горстка муки, несколько картофелин уже казались богатством. Из одежды у нас было только то, что на нас надето. Мама умерла в 1943 году, и у меня в то время не было никакой обуви. Я, кажется, тоже ба

лансировала между жизнью и смертью. Мама перед смертью сказала мне... Я ее разбудила, и она сказала: «Я умирать буду трудно. Но ты вернешься домой. И Майя тоже вернется...».

Я пошла вместо мамы уборщицей и сторожем. Начальство мне выговаривало: пол плохо моешь. Нужно было ножом отскабливать половицы добела. У меня не было ни хлебных карточек, ни зарплаты. Единственно - люди приходили в контору дежурить. Если кто не хотел оставаться на ночь, я его замещала, за это мне приносили тарелку щей или несколько картофелин. Там же был военкомат, и мне поручали разносить повестки и похоронки -извещения о гибели солдат на фронте. Читать я не умела, но цифры знала и, глядя на них, соображала, куда идти. Часто мне говорили, что такие-то там не живут, и я не спорила. Потом в военкомате объясняли, что по тому адресу все-таки живет родня погибшего. До ноября я кое-как перебивалась, потом начались морозы, и меня сдали в детдом.

После смерти мамы сначала меня брать в детский дом отказывались, поскольку я уже считалась работницей. В детдоме в первое время я не поднималась с кровати - сил вовсе не было. Первое, что помню, - мне принесли суп и макароны-«звездочки», и хлеб. Я суп съела, до хлеба и макарон не дотронулась. Санитарка спрашивает: ты почему не ешь хлеб, макароны? Я отвечаю - а что же я буду есть вечером? «Ешь, дурочка, вечером будет другое на ужин». Там меня вернули к жизни: кормили три раза в день, норма хлеба 500 граммов. Пришлось работать и там - дети сами многое делали, при детдоме было подсобное хозяйство, огород -вскапывали грядки, сами сеяли, сами пололи. Мне пришлось пасти коров, там их было почти 60, и 20 из них я пасла. Дойные были не все, доились только 10-20.

Когда мама работала в Козульской больнице прачкой, там она получала хлеб. Когда сил стало меньше, она перешла уборщицей и потом сторожихой в поссовете, где хлеба не давали. Вскоре мама уже не могла ходить. Отвезти ее в больницу помогли люди, у которых была лошадь и телега. С утра я в тот раз была в больнице. Мама промучилась всю ночь без сна, только сомкнула глаза - и я ее разбудила. Но я же не знала. И не могла даже подумать, что мама умрет.

Гроба не было. Тело завернули в простыню. Пришли латыши, родом из Бауски, помогли вырыть могилу, похоронили на Козульском кладбище.

страница 679

Сестра была старше меня на три года, ей уже было 17. Она работала на колхозной птицеферме и жила отдельно. Перед смертью мамы с ней была только я. В детском доме я оказалась единственной латышкой. Сестра знала, где я, но не могла меня навестить - денег не было, до Кемчугского детского дома расстояние немалое.

В детдоме из-за незнания языка я не могла даже пожаловаться. У меня украли гребешок, а сказать об этом я не умела. Тем, кто жаловался, ябедам дети устраивали «темную»: набрасывали на голову одеяло и били все подряд. Если и на это пожалуешься, получишь еще. Тем, кто жаловался, приходилось удирать из детдома, житья им не давали. Бить их полагалось всем, если ты не будешь бить, побьют тебя. Позднее та девочка, что украла у меня гребешок, сказала: «Если бы ты донесла на меня, тебе пришлось бы несладко». Из-за того, что я не владела языком, эта опасность меня миновала. В основном жили дружно, у большинства детей родители были расстреляны или сидели.

Это были инженеры, учителя, многие из Ленинграда. Нас, детей, там было около 300. Так как я работала в хлеву, вставать надо было рано, и я проводила времени больше с коровами, чем с другими детьми. Три раза в день надо было доить. В праздничные дни нам давали печенье, конфеты... Не попади я тогда в детский дом, меня давно не было бы на свете.

Однажды, когда я закончила свои дела в хлеву, меня позвали, говорят: «К тебе тетя приехала». Я побежала - смотрю и не верю своим глазам... Я ведь ничего до этого не знала, не слышала, что у латышских детей есть возможность вернуться домой, притом не только у круглых сирот. Моя тетя приехала вместе с госпожой Лусе, стала ее помощницей. У них как бы штаб был в Красноярске. Мы выехали вместе с сестрой - тетя добилась, чтобы вместе.

Это не опишешь словами - чувство, охватившее нас. Едем домой, все вместе. Некоторых я знала, других видела впервые, но мы все стали близки. Там была и Дзидра Швикуле, но в 1949 году ее выслали снова. Потом она предупреждала: «Не надо возвращаться в свой дом, иначе дорога обратно в Сибирь обеспечена». Я в наш довоенный дом не вернулась.

В первый день мы, вернувшись на родину, плакали от счастья. Но потом начались трудности. Мы, бывшие ссыльные, несли на себе некую печать. Нас боялись. Бывало так, что знакомая, с которой в детстве играли вместе, делала большие глаза, увидев протянутую руку: мол, я тебя не знаю. Или же явная холодность: дескать, давайте соблюдать дистанцию, можем и обменяться парой слов, но лучше не надо.

До Нового года я жила у маминой сестры, но вскоре вынуждена была переехать в деревню, где во время войны все выгорело. Зимой я там ходила в школу, летом помогала в поле. В 1950 году вернулась в Ригу, поступила в «Люкс» учиться на швею. С тех пор трудилась без перерыва до самой пенсии.

Чему я хотела бы учиться? Я бы, наверное, была неплохой учительницей, мне всегда нравилось быть с детьми, многих я вынянчила... Но лишь только узнавали, что я была в Сибири, ни о каком учении уже речи не было. Учиться поступила, когда второй раз оказалась в России. В Латвии ничего не получалось. Я думала, что никто обо мне ничего не знает. Но когда открылись архивы, посмотрела свое дело и ахнула: оказывается, каждый мой шаг и в Риге, и на селе зафиксирован. Правда, не отмечено, что в 1950 году меня вызывали в чека. Весной, в марте или в апреле.

Депортации 1949 года вас не коснулись? Могли, очень даже могли коснуться. Семью, в которой я жила, собирались выслать. Но так как приемный сын воевал и был награжден орденом за взятие Берлина, он вступился, и больную женщину с деформацией позвоночника вернули из партии ссыльных, готовой к отправке. Он не побоялся спросить: за что же он тогда воевал, если родного человека, старуху ни за что высылают в Сибирь? Ему отвечали: «Как «ни за’ что» ? Не надо было так богато жить. У вас вон цветы перед домом!» А у нее, и правда, было много цветов. Мы отдыхаем после обеда, а она уже хлопочет, пропалывает клумбы. Дом был ухоженный, всем на радость. Меня тоже могли выслать, но обошлось.

В Риге я поступила на работу 25 февраля 1950 года. И там обо мне, оказывается, все знали.

Вы были замужем? Нет. Не хотела обзаводиться семьей. Думала - опять вышлют, и какая судьба ждет тогда моих будущих отпрысков? Я другим помогала растить детей.

 Sirmbārde Velta Jāņa m.,
dz. 1931,
lieta Nr. 20181,
izs. adr. Bauskas apr., Svitenes pag., Igauņi ,
nometin. vieta Krasnojarskas nov., Kozuļkas raj.,
atbrīvoš. dat. 1946.08.24

Sirmbārdis Jānis Andža d., dz. 1897, lieta Nr. 20181, izs. adr. Bauskas apr., Svitenes pag., Igauņi

Сирмбардис Янис Анджович умер в Вятлаге 9 1 42 страница 167 Aizvestie дело P-10031

NNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNN

 Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

Дети Сибири ( том 2 , страница 677  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.