14 06 1941

Сирмбарде Майя ( Киплока ) родилась в 1928 году.

Я родилась в доме Игауню, в дружной и зажиточной семье.

Дед и отец вели хозяйство, выращивали зерновые, картофель.

страница 671

Я родилась в доме «Игауню», в дружной и зажиточной семье. Дед и отец вели хозяйство, выращивали зерновые, картофель. Отцу непременно хотелось иметь что-то, чего не было у других. У нас было шесть красивых лошадей, из них две особенных, на которых ездить позволялось только отцу и деду. Мама страдала из-за болезней, у нее что-то было с ногами, приходилось часто ложиться в больницу или ехать в санаторий. Меня растила и присматривала за мной бабушка. Сестрой, которая была тремя годами младше, занималась нянька.

В шесть лет мне доверили пасти овец. Однажды они погрызли привитые отцом саженцы, и я получила выговор. У нас было все для хорошей и безбедной жизни. Начали строить новый, самый современный по тогдашним меркам жилой дом. Мужчины старались сделать свое хозяйство образцовым.

Настал 1940 год. При новой власти отец потерял все свои выборные должности. Начались тревожные месяцы. Даже я ощущала, что все меняется к худшему. Отец, который был еще и офицером, знал о происходившем больше многих.

В 1941 году мне было 13 лет. 14 июня ночью меня что-то разбудило. Я посмотрела на часы: час ночи. Внизу раздавался какой-то шум, хлопали двери, звучали шаги, голоса. Я оставалась в постели, когда распахнулась дверь, вошли чужие люди, приказали вставать. Я спросонок, в одной рубашке, и меня в упор спрашивают: где твой отец? Я растерялась, не знала, что ответить. Слышу — внизу рыдает мама. Я начала что-то понимать. Отец, наверное, знал, что готовится, и успел уйти из дому.

В гостиной человек у стола писал протокол. Спрашивал, на кого останется дом, потому что нас высылают. Во дворе стояла машина с солдатами. Один из тех, кто был в доме, сказал, что нужно взять с собой одежду, продукты, предстоит дальняя дорога. Куда - не сказал. Я была напугана. Надела пальто, а ноги босые. Цвела сирень, я сорвала пару веток и сунула в карманы, взяла еще и горсть песка из кучи возле строящегося дома. Не помню, несла ли я какой-нибудь узел. Вышла бабушка, поверх ночной рубашки - летнее пальто, на ногах тапочки. Один из чужих спросил, кто она такая. Бабушка двигалась очень медленно, опиралась на два посошка. Солдаты ее подхватили и подняли в кузов машины, сама она залезть туда не могла. Все имущество переписали.

Нам приказали забраться в кузов. Повезли на хутор «Упмалниеки» Свитенской волости. Там жила семья Тауренисов - муж с женой, их сын и дочь. Они успели уже собраться. Затем поехали еще в один дом, название не помню. Утро было пасмурное. Нас привезли на станцию Иецава. Там стоял длинный, бесконечный состав, вагоны для перевозки скота с зарешеченными окошками. Нас завели в вагон, а большинство вещей, бывших в машине, не разрешили взять. Мы остались почти ни с чем.

Нам досталось место у окошка. Я перед тем перенесла воспаление легких и ветрянку, и началось какое-то обострение. Не помню точно, в Резекне или в Крустпилсе вывели из вагона и сказали ждать. Мы не знали, что и думать. Была мысль, что нас хотят расстрелять, потому что вывели только двоих, меня с братом. Так мы стояли долго. Потом завели обратно в вагон.

В последний раз видели отца. Он шел в сопровождении четырех конвоиров. Мне показалось, что он в наручниках. Я закричала и потеряла

страница 672

сознание. Очнулась от звука своего голоса: я просила пить. Нам не давали ни еды, ни питья. Впервые воду получили, уже заехав далеко в Россию. Вспоминаю, что нам в вагон не приносили, а бросали хлеб - «кирпичики». Хлеб был невкусный, пересоленный, горчил. Переехали Урал, в вагон попала газета, из которой узнали, что началась война. Возникла смутная надежда - может, кто-нибудь нас вызволит? Через три недели мы были в Ачинске. Там нас разместили в пустом зерновом складе. Шел дождь, под ногами грязь, кругом изгородь из колючей проволоки. Кто спешил под крышу, кто сооружал палатку из всего, что было под руками. В нашем вагоне никто не умер, а в соседнем умерли одна пожилая женщина и двое младенцев. Еще раньше в вагоне одна женщина убила своих трех детей и покончила с собой. В дороге, помню, был случай - по крыше вагона топал сапогами конвой, за кем-то гнались, наши окошечки снаружи прикрыли. Потом рассказывали, что сбежал какой-то летчик - проломил пол и сбежал. В вагоне 54 человека, дышать было нечем.

В Ачинске появились «покупатели», стали отбирать самых работоспособных. Я тогда в первый

раз увидела тамошних лошадей, это были неописуемо жалкие, замученные клячи. Некоторые председатели колхозов приехали на быках. Мама моя была инвалидом, бабушка совсем одряхлела. Нас повезли на станцию Козулька, на лесоповал. Жить определили в бараке, построенном еще при царе - грязном, холодном, полном клопов. Каждой семье выделили нары. Посреди барака стояла большая чугунная печь, но все равно мы примерзали к нарам. Мороз был до минус 52 градусов. Нас «приветствовал» директор леспромхоза Карягин. Те латышки, которые поняли, что он сказал, не могли сдержать слез: он орал, что привезены они не для сладкой жизни, а чтобы сдохли поскорей, - так и сказал, - что своего дома им не видать, как свинье своих ушей.

Послали косить траву для леспромхозовских лошадей. Там были и полуразрушенные конюшни. Мы, дети, должны были сгребать сено. У меня осталось впечатление, что потом это сено не вывезли, там на месте оно и сгнило. Осенью нас начали посылать в тайгу за семь километров, на другой берег реки Кем-чуг. Река была бурная, с крутыми берегами, мостки узкие. Мы распиливали бревна. Тайга там необыкновенно красивая, первозданная. Нас учила госпожа

страница 673

Кула, как валить деревья. Пилы нам дали самые примитивные, тупые. За день удавалось обработать один большой кедр или лиственницу. Выпал обильный снег. У нас зимней обуви не было. Бабушка разрезала онучи и из них пошила тапки, чтобы ходить по сухому снегу. Нам вначале давали 500 граммов хлеба в день, детям и старикам - 300 граммов. Хлеб - «кирпичик», на хлеб и картошку меняли вещи, у кого были с собой. Бабушка вязала носки, нитки брала из старых одеял. Местные женщины носков не знали, надевали валенки прямо на босу ногу.

Хлебную норму потом урезали. Бабушка стала отдавать нам, детям, часть своего пайка, и это был первый признак беды. 24 декабря ее не стало... В гроб положили в той одежде, в которой ее увозили из дома. Похоронили в вечной мерзлоте, на Козуль-ском кладбище. Жизнь становилась все труднее. Мама работала уборщицей в поссовете, но потом ее увезли в больницу с дизентерией, и там она умерла от истощения.

Меня взяла одна русская домработницей. Я убирала дом, доила козу. Хозяйка меня никуда не пускала, не позволяла ни кусочка унести ни для мамы, ни для Велты. К тому же она сильно пила. Сочувствия с ее стороны я не видела и вскоре оттуда ушла. После смерти мамы я отвела Велту в Кем-чугский детский дом. Ее там приняли, а я была для них уже старовата.

Начались мои скитания. Мне дали один адрес -за две станции от нас, там на подсобном хозяйстве работали латышки Швикуле, скотница, и Берзиня, повариха. Госпожа Швикуле взяла меня помощницей в свиной хлев. Свиньи были тощие, изможденные, им давали жмых, который, похоже, оказался не по вкусу. Давали еще измельченное сено, овес, но толку было мало, и вскоре свиней ликвидировали.

Через какое-то время туда привезли калмыков, а с ними стадо. Я пасла отару в 200 овец. С калмыками поговорить не удавалось, они совсем не понимали по-русски. Правду говоря, они нам показались совсем дикими и недобрыми.

Там я проработала года два. На станции можно было достать газеты. Моя подруга Дзидра училась в школе. Мы читали «Правду» - названия городов, взятых русскими. Я прочла, что освободили Елгаву. Бумаги не было, писать приходилось на обрывках газет. Я написала хозяину соседнего с нами дома, не зная, жив ли он и живет ли кто-нибудь в том доме. Но соседи письмо получили и написали в ответ, что тетин дом сгорел, а наш, «Игауню», как бесхозный,

отдан под ферму, и вторая мамина сестра живет там и ухаживает за группой коров. Тогда я написала обеим тетям, что мама и бабушка умерли, что об отце ничего не известно... Когда пришло письмо от крестной, это была такая радость! И появилась надежда, что я все-таки вернусь в Латвию. Появилась и уже не оставляла меня ни на миг!

Прошел год. Тетя хлопотала, добывала деньги, ходила по инстанциям, затем приехала в Красноярск, собрала целый вагон детей-сирот и отвезла нас на родину. Это был подвиг. Многие, и я в том числе, еще одну зиму не пережили бы. Одежды и обуви нигде нельзя было достать. Денег мы в глаза не видели, были только карточки и хлебный паек. Но, видно, нам не было суждено сгинуть в Сибири. 24 августа 1946 года мы вернулись в Латвию. И теперь нужно было думать, как жить, как получить образование.

Бабушке нашей не обязательно было ехать с нами в ссылку, но она надеялась нам помочь. Потом я слышала упреки в мамин адрес - зачем позволила бабушке ехать. Но я-то помню бабушкины слова: «Я вас одних не оставлю, куда бы вас ни повезли». Больше мне нечего добавить - бабушка была доброй, сильной, она учила нас жить честно, не лгать, не красть, всегда держаться правды. Как бы худо нам ни приходилось, воровать мы в Сибири не научились. В семье нашей это был закон.

Мама была выпускницей Олавского коммерческого училища, хорошо владела русским и немецким языками. Помню, что в дорогу мы не взяли никакой посуды - не было ни кастрюльки, ни ложки или вилки. Нам пришлось просить у местных сковородку - и это было первым русским словом, которое я выговорила. Как и когда я овладела языком, не знаю, просто однажды почувствовала, что могу говорить. Русский язык пришел сам собой, хотя у себя дома мы говорили только по-латышски. С русскими детьми дружбы не получалось, они обзывались, швырялись грязью. Пришлось слышать слова, о которых мы тут же узнали: произносить их нельзя. Через годы я прочла в оригинале «Войну и мир» и «Анну Каренину». А уже в Латвии, учась в техникуме, переводила с русского на латышский учебники. В русской школе я не училась ни одного дня, не было возможности -удавалось это лишь немногим. Работали с утра до ночи, о школе некогда было думать. Да ссыльных и не брали в Козульскую школу.

Могу сказать с уверенностью, что нас поддерживала только надежда. Вся вражда, все проклятия,

страница 674

адресованные «фашистам», не достигали цели, нас хранило что-то высшее. У бабушки был псалтырь, и каждое утро она нам читала хотя бы один стих. Когда мы с мамой отправлялись в тайгу, она не забывала перекрестить нас. И это помогало. С нами рядом были светлые, чистые люди из Сеце, Селии, они молились Богу, и чужая брань отлетала от нас, не задевая.

По прибытии нас разместили в Риге в детском доме на улице Слокас. Директор Делиньш произнес трогательную речь, за что потом был осужден. Некоторое время проходили карантин, после чего детей начали забирать бабушки с дедушками и другие родственники. Меня приняла к себе крестная, Элза Зариня. Пришла женщина из волостной управы, посоветовала крестной от меня поскорей избавиться - зачем ей это нужно, человек без паспорта, без прописки. Крестной грозили неприятности, тем более, что ее погибший муж был легионером. Ничего не оставалось, как отправиться в Ригу. Тетя собрала немного одежды, продуктов, и мы с сестрой отправились в столицу. Но и там нас никто не ждал. В Свитене работала учительницей моя бывшая, еще до высылки, воспитательница по фамилии Лине. Ее муж Янис Линис заведовал районным отделом образования в Бауске. Когда-то наш отец очень помог им, и эти люди умели быть благодарными. Они позвали нас к себе, там я закончила 6-й и 7-й классы, что дало возможность учиться и работать дальше. До сих пор не устаю благодарить учителей Лине, Озолиню, Андерсоне (теперь она Ария Скурба), Хаммерса за то, что они помогли восполнить пробелы в моем образовании.

Благодаря Лине я получила и временный паспорт. Настоящий, постоянный мне выдали позднее. Окончила школу в 1948 году, подала документы в техникум. Результатов ждала с замиранием сердца, в автобиографии честно указала, что была в ссылке. Меня допустили к экзаменам. Алгебру, правда, я сдала по шпаргалке, я о ней не имела ни малейшего представления. По латышскому языку - отлично. Меня приняли. И сразу же нас послали «на картошку». Там, на краю колхозного поля, воспитательница стала выпытывать, что с моими родителями, где и как я жила до этого. Я сказала, что все написала в биографии. Думала, какие будут последствия. Но ничего не случилось.

Вспоминаю замечательную преподавательницу русского языка Дрике. Нас было двое, две девушки, побывавшие в Сибири, и учительница видела, насколько мы отличаемся от других. Она старалась

поддержать, лишний раз похвалить нас, поставить в пример... Перед поступлением в техникум я прошла конфирмацию в Бауской церкви. Вместе со мной тогда были Инесе и Дайна Шмулдере - их выслали одновременно с нами, но в Сибири мы оказались в разных местах и ничего не знали друг о друге.

В конце марта 1949 года в Пилскалнсе показались грузовики с солдатами. В техникуме директор собрал всех, чтобы объявить: в республике подняли голову буржуазные националисты, они мешают создавать колхозы, саботируют все начинания властей, и теперь ко всем, кто мешает утвердиться колхозному строю, будут применены репрессии. Это было сказано 24 марта утром, и на другой день в техникуме царила паника; нескольких старшекурсников уже забрали, кто-то срочно уехал домой. Помню, на своей кровати сидела Илона Рутковска, она впала в истерику: мать арестована, ей надо перебираться в Паце, в соседнюю волость. «Что теперь со мной будет?» Что будет? Ничего не будет. Я сказала: «Илона, успокойся. Идем со мной!» Занятий не было, педагоги разбежались. Мы отправились к Илоне домой, за 10 километров. Там все уже были вывезены. Какая-то женщина, то ли она комнату там снимала, то ли прислуживала, встретила нас в штыки: «Нечего вам тут делать!» Шкафы, комоды нараспашку, все разбросано. Илона не нашла, что взять, и мы ушли. Мимо катили грузовики с солдатами, те кричали, что заберут нас с собой. Не забрали. Мы добрели до хутора «Олавас», где жила тетя. Илона переночевала с нами и поехала в Ригу. Потом написала мне - ее не сослали. Больше я эту девушку не встречала. Меня вызвал комсорг: кто мне позволил уйти из техникума, когда сказано было - всем оставаться на местах? Не помню, что я отвечала, помню, что злилась - почему это он меня допрашивает? Он под конец сказал многозначительно: «Мы и тебя искали!».

После окончания техникума в Бауском районе работы для меня не нашлось - родитель у меня был неподходящий. Парторг МТС, машинно-тракторной станции, мне прямо сказал: «Дочке такого националиста, как твой отец, здесь нечего делать!». Я вернулась в техникум, спрашиваю у преподавателя экономики, почему мне не дали направления? У всех других направление на работу было. Тот посмотрел какие-то документы и нашел, что есть пара свободных мест в Акнисте. Я тогда не знала даже, где это находится.

В Акнисте люди говорили на местном диалекте, я их с трудом понимала. Устроилась на работу с ми-

страница 675

зерной зарплатой. Часто надо было отправляться в командировки, в том числе зимой, транспорта никакого, все больше на своих двоих. Мне это показалось трудным, и не было никакого желания доказывать свою сибирскую закалку. Послали меня работать в семеноводческий колхоз. Народ там был славный. Некоторые побывали в ссылке. Техники у них считай что не было, все на лошадях. Работы хватало. Председатель спился. В один прекрасный день приехали из района и предложили мне стать председателем. Первый секретарь райкома объяснил, что биография моя им известна и что мне, тем не менее, надо вступить в эту должность. Надо, и точка. И я там боролась шесть долгих лет. Потом началось объединение хозяйств, образовался совхоз «Заса». Моя тетя была уже в преклонных годах и хотела, чтобы мы вернулись к ней. Я вышла замуж. Работала в Саулайнском техникуме контролером молочной продукции, потом зоотехником, библиотекарем.

Мой отец еще во время Первой мировой войны был партизаном в окрестностях Пиебалги. Знаю, что он закончил военную школу, но какую именно, не скажу. Есть у меня фото, где он в кадетской форме. В 1918 году партизанил, скрывался по лесам,

по сараям. С 1920 года - старший лейтенант 2-го Вентспилсского пехотного полка. Поженились они с мамой в 1926 году. В Свитене он был старшиной волости, айзсаргом и, сколько мне известно, членом Крестьянского союза.

Я получила свидетельство о смерти отца, подписанное Кошмариным или похожей фамилией. Еще там были подписи санитара и могильщика, но Кошмарин подписался дважды. Я поняла из этого документа, что отца расстреляли. Смерть наступила 7 января.

Когда мы с мужем поженились, у обоих не было ничего. Разжились скотом. Муж работал шофером на грузовике, позже на автобусе. С жизнью так или иначе справлялись... Детей у меня нет и, по словам врачей, не могло быть - последствия пережитого в Сибири переохлаждения и голода. Теперь нам вернули дом в Свитене, правда, разоренный дотла, 54 гектара земли, тоже не в лучшем состоянии. В Америке немало нашей родни, целый семейный клан, но я о них ничего не знаю. Там, в США, издана книга, где названы имена всех, вывезенных в 1941 году. Мы там тоже присутствуем. Наша фамилия все же не пропала.

 Sirmbārde Maija Jāņa m.,
dz. 1928,
lieta Nr. 20181,
izs. adr. Bauskas apr., Svitenes pag., Igauņi ,
nometin. vieta Krasnojarskas nov., Kozuļkas raj.,
atbrīvoš. dat. 1946.08.24

Sirmbārdis Jānis Andža d.,
dz. 1897,
lieta Nr. 20181,
izs. adr. Bauskas apr., Svitenes pag., Igauņi

Сирмбардис Янис сын Анджи умер в Вятлаге 9 1 42 страница 167 Aizvestie дело P-10031

NNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNNN

 Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

Дети Сибири ( том 2 , страница 671  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.