14 06 1941

Ратниекс Николайс родился в 1935 году.

 

Я , Николай Ратниекс, отца звали Петерис, родился в Резекненской больнице.

Мама рассказывала, что тот день был солнечный. 

 

 

жили в Аглоне, отец был начальником местной полиции.

 

 

22 декабря 1950 года я вышел в магазин за продуктами.

страница 470

Я Николайс Ратниекс, отца звали Петерис, родился в Резекненской больнице. Мама рассказывала, что тот день был солнечный. Весил при рождении пять килограммов, быстро рос и набирал вес до самой ссылки. Брат мой всего на год младше, но на фотографии я выгляжу года на два-три старше.

Первое, что я помню, - жили в Аглоне, отец был начальником местной полиции. Вначале снимали дом недалеко от озера, у нас была лодка, помню, как катались по озеру. Брат мой родился 2 января 1937 года. Однажды мы купались. Все плавали на спине, он тоже. Ему тогда было чуть больше года. Он как лег на спину, так стал тонуть. Лежит на дне, глаза широко открыты, смотрит. Ну, к нему, конечно, подбежали...

Потом отцу, как начальнику, построили отдельный дом. Осталось в памяти 15 августа - огромные толпы народа. Масса нищих. Нам нравился хлеб, который ели нищие. И мама пекла блины, а мы ходили менять у нищих блины на хлеб. Дома мама тоже пекла вкусный хлеб.

Потом отца перевели в Малту. Запомнился 1940 год, когда из Даугавпилса в Резекне по шоссе из Малты шли русские. Нам было страшно, мы с братом прятались под большим столом. Родители закрыли в доме все окна ставнями, так как дом находился у самого шоссе. Русские собрались с плакатами и флагами встречать армию. Потом пошли небольшие танкетки, машины. Потом американские машины с пушками. Потом солдаты.

В ноябре 1940 года отца уволили из полиции, и все сидели дома.

А ещё раньше отец работал в Даугавпилсе, в дорожном управлении, где и познакомился с мамой. В его подчинении было восемь молочных заводов, была у него корова, отличная лошадь. Отец даже участвовал в скачках. Жеребенка продал ипподрому, отличный был рысак.

В 1941 году отец не работал. 14 июня был замечательный день. Все мы встали рано, с младшим братом вышли на улицу. Отец уже бороновал. У нас было два огорода и поля. Он как раз бороновал второй огород, не помню, что они собирались сажать. Возможно даже, вовсе и не овощи, а готовили землю под сад будущего года. На нашей земле находился железнодорожный переезд, и мы с братом видели, что едут машины. Было это в пять или в шесть утра. Мы спрятались в кустах, ближе к лесу. Машины проехали мимо нас и подъехали к дому. Было две машины - ЗИС-5 и «газик». На крыше стоял пулемет, возле него солдат, в каждой машине были офицеры. Выскочили и бегом к дому. Это и отец видел. Возможно, он мог убежать. Он подъехал с бороной к дому, выпряг лошадь. Взял меня за руку, уздечку в другую руку. Я держал за руку младшего брата. Навстречу бежали чекисты, оттолкнули меня, схватили отца с двух сторон и привели в дом, в большую комнату. Нас не впустили. Сказали только, что надо собираться. Мама заволновалась. Сквозь замочную скважину мы видели только спину отца. Один наставил на отца пистолет, второй задавал вопросы и что-то записывал.

Сборы продолжались часа два. Мама умела шить, окончила курсы. Она была певица, принимала участие в Празднике песни в Даугавпилсе, но в консерватории не училась, на это не было средств. Вот она и пошла на курсы - научилась шить, готовить. Она была и айзсар-гом. Мама взяла с собой швейную

 

страница 471

машинку. А когда привезли на перрон, машинку взять не разрешили. Так что на перроне осталась чуть ли не половина наших вещей. Хорошо, что у папы были знакомые железнодорожники и в Резекне жила мамина сестра с семьей. Фамилия их Ритерс. Они пришли - сестра с мужем - и забрали оставшиеся вещи. В вагоне с одной стороны были двухъярусные нары. Правая сторона не была поделена. Слева нас было человек 25-30. Справа всего одна семья - евреи, им разрешили взять чемоданы, тогда были такие, из фанеры, как шкафы. Они затащили четыре чемодана и устроились справа.

Отца забрали сразу же, на станции. Он успел взять только несколько вещей, потому что мама уложила все вещи вместе. Потом пытались поделить.

Долго ли стояли, не помню. Помню только, что мы с младшим братишкой устроились возле окна. Это нас спасло, потому что лето было жаркое, дышать в вагоне было нечем. Вместо туалета - дыра в полу. Двери открывать не разрешали, они все время были на замке. Охрана у каждого вагона, и впереди, и сзади. Как только поезд останавливался, сразу же охрана появлялась с двух сторон.

Помню, когда началась война, мы были то ли в Свердловске, то ли в Новосибирске. Гоняли паровозы туда-сюда, лязгали, пыхтели, чтобы мы не слышали, что говорит Молотов. Сталин выступал через три дня. У всех была одна мысль: началась война, вернемся домой... Привезли в Канск, высадили на стадионе. Приехали из колхозов, набирали работников, точно как рабов. Вокруг охрана, чтобы не сбежали. Семьи без детей разобрали сразу, увезли в ближайшие колхозы. Долго мы там пробыли, дня два или неделю. Приехали в июле.

Нас отвезли в Дзержинск, километров за 80-90 от Канска, ехали на машине. И торги продолжались. Дальше ехали на лошадях.

Оказались мы в самом бедном колхозе, в Орловке, в 25 километрах от Дзержинска. Женщины шли пешком, нам разрешили сесть на телегу. Лошади все были на войне, остались доходяги, кожа да кости...

Орловка, как оказалось, названа была так потому, что когда отменили крепостное право, крестьян отпустили, но без земли, и сюда, в Сибирь, переселились крестьяне из Орловской губернии. А землю давали так: сколько сумеешь обойти или объехать на лошади, столько тебе и отрежут. Они еще в царские времена хорошо жили, дома добротные, много лошадей. Местные рассказывали, что не могли обмолотить зерновые за три года, негде

было зерно хранить. В 1929 году, когда началась коллективизация, там было еще хуже, чем у нас в 1949 году. Было это в феврале, всех забрали, инструмент взять с собой не разрешили, всех увезли на север. Село опустело. Остались дети, но к другим пойти им не разрешили. Так большинство и умерли. Мы приехали туда в 1941 году, через 12 лет. Село так и стояло полупустое. Сначала зашли в самую большую избу, в пятистенку. Окон в доме много. Через некоторое время в доме стало холодно, избу натопить невозможно. Тогда переселили нас в беленую комнатку при бывшей амбулатории, на вид красивая. Вроде бы хорошо, стали мы жить-пожи-вать. Но оказалось, что с нами жили и полчища клопов - шли на нас цепочкой, ели поедом... И мы оттуда сбежали. Сбежали на самую окраину села, за нами был еще один домик.

В доме была русская печь, дом пять на шесть метров, буржуйка и сени. Пытались собирать дрова. Вначале мама работала в колхозе. Работали все, не ленились. Осенью убирали рожь, копали картошку. Что получали взамен? Иной раз получали, иной раз и нет - 900 граммов овсяного хлеба на всю семью. Мама понимала, что мы умрем с голоду. И тогда она перестала ходить на работу. Она и по закону могла не работать, потому что у нее были малолетние дети. И мама стала ходить по деревням, шить. Была деревня Средняя, в 12 километрах от нас. Были и другие деревни. И мама оставалась там иной раз на день, иной раз на неделю.

Какое-то время не было и шитья. Швейная машинка была редкостью, если и была у кого, ее не давали. И мама стала ходить в поле, где оставались неубранные колосья, собирала. Пшеница после мороза покрывается красными пятнышками. Это яд, зерна надо пропарить, как следует промыть горячей водой, потом высушить. Из них варили кашу или ели просто так. Но кто-то маму выдал. Мама говорила, что это были местные. Пришли, нашли у нас четыре килограмма зерна. Все. Отвели маму в суд. Судили не сразу, председатель колхоза хотел получить маму в любовницы. Мама была красивая. Сказал: «Станешь моей любовницей, сделаю тебя лесником, будет у тебя лошадь, дети будут накормлены, с соответствующими органами надо сотрудничать». Мама отказалась. Он сказал: «Марусенька, пожалеешь». В сентябре был суд, дали маме три года.

Старший брат зимой ходил в школу. В Латвии он окончил три класса, ходил в 4-й. А так как мама

страница 472

жила в Санкт-Петербурге, мы знали и русский язык, знали латышский и немецкий. Мамина фамилия была Релих. Мамина сестра Асмус. В Сибири одно время жили с немкой. У брата в школе трудностей не было, к тому же там же говорят не по-русски, а на диалекте, сами себя они называли «лапатонцы». Брат читал книгу, и слушать его приходили из старших классов, потому что у него было правильное произношение.

В сентябре был суд. У немки, с которой мы вместе жили, еще в начале лета арестовали сына и дочь.

Нас отправили в детский дом. Меня и младшего брата увезли в Тасеево, в 80 километрах от Дзержинска. Старшего брата - в Денисовку Дзержинского района. Детский дом находился в восьми километрах от Дзержинска, там были взрослые дети. Мы жили в детском доме для дошкольников. Жил я там в 42/43 году. Следующие два года жили в другом детском доме. Мама всех нас записала годом моложе, так как малышей кормили лучше.

Осенью 1943 года меня отправили в Дзержинск, мне пора было в школу. Учился я легко, но все время хотелось есть, я же был крупный. Бродили по лесам, забирались в огороды, где можно и где нельзя... Зимой привезли к нам детей из блокадного Ленинграда. Они были старше, отбирали у нас еду. Я заболел - распух, сил совсем не было. Ноги толстые. В Дзержинске жила и работала фельдшерица из Аглоны. Иногда подкармливала меня - то сухарик даст, то хлеб, но что она могла...

И старший брат был там. Позже он добился, чтобы ему разрешили взять меня к себе. Это было весной 1944 года, когда мы из Дзержинска до Де-нисовки восемь километров шли пешком. Вышли в восемь или в девять утра, пришли в два ночи. Сил идти у меня не было. Помню, что вначале еще шел, а потом уже брат меня тащил. А у него же тоже сил не было. Он был на четыре года старше меня. Так мы и ползли, отдыхали. А когда до конца осталось два километра, он побежал в детский дом, собрал ребят постарше, из 6-го или 7-го класса, и они меня несли эти два километра.

Летом я был таким флегматичным, ничто меня не интересовало, ничего у меня не болело, я как-то отупел. Спас меня брат, так как в детском доме он работал на кухне водовозом, за это ему разрешалось доить корову. А корова давала литр или полтора литра молока. Так он меня и вытянул. Постепенно я пришел в чувство. Осенью появилась картошка,

мы наловчились накопать вперед на неделю. Так и жили. В 1944/45 учебном году я ходил во 2-й класс. Кончилась война.

Из Тасеево привезли младшего брата. Мы узнали его только по очкам. Детский дом в Денисовке был на хорошем счету. Брата везли в Канск, но договорились, что детей у нас покормят. Когда они поели, мы брата украли - увели в лес. Но сдавали и принимали по счету, и вместо брата взяли девочку из нашего детского дома. И летом 1945 года мы были уже все вместе.

Осенью брат пошел в 1-й класс, я учился в 3-м. Учились хорошо. А тогда было так - кто хорошо учился, тому давали лучшую одежду. Нам выдали ватные брюки, фуфайку, ушанку, валенки. В октябре или в ноябре из детского дома в Красноярск отправляли ребят в ремесленное училище. Тем, кого отправляли, разрешили забрать самую лучшую одежду. Я был большого роста, кому-то из шестиклассников моя одежда оказалась впору, и снова я остался в отрепьях...

Осенью 1945 года, когда брат уехал, из тюрьмы выпустили маму, но к себе взять нас она не могла. Она была в Канске. Там, в тюрьме, она шила, играла в театре. В конце срока она ездила с театром по лагерям. Театр назывался «Красглаг. Тайшетское отделение». Потому и выжила. Вначале ее послали на лесозаготовки. А какой из мамы лесоруб - она пела, шила, была домашней хозяйкой. Там она просто погибла бы. Потом она попала в санчасть, оттуда в актрисы, потому и выжила.

В Канске был Дом культуры лагерей, милиции, подчинялся Краслагу. Позже мама работала в ателье Краслага. Получила карточки. Но жить было негде, и взять нас к себе ей не разрешали. Так мы вдвоем с младшим братом весь послевоенный год прожили в Денисовке. Старший учился в ремесленном училище, по вечерам ходил в 7-й класс. Взяла к себе нас мама в 1946 году. Зима 1945/46 года была самая ужасная. Был голод. Даже в нашем детском доме по месяцам не бывало хлеба, раньше такого не было. Утром две картофелины в мундире и полусладкий чай - вот и вся еда.

Мама посылала немного денег, на них воспитательница покупала немного картошки, и так вот мы существовали. Весной 1946 года после школы мама забрала нас в Канск, договорилась о жилье в частном доме. Мама работала, достала в Краслаге и на нас талоны, и мы ходили в столовую. Там стояла охрана, в столовую ходили начальники. Мы ожили.

страница 473

А то у меня от голода началась почесуха - расчесывал на себе все до крови.

Мог приехать и старший брат - от Красноярска было всего 200-300 километров.

Осенью узнали, что детей увозят в Латвию. Мы со старшим братом собрались и уехали первые. В Латвию приехали в конце сентября или в октябре, были еще яблоки, это я помню. Взял нас к себе мой крестный, священник Изидорс Анцанс, он был директором Аглонской семинарии. А когда мы приехали, он был священником в Елгавской католической церкви. Церковь во время войны разбомбили, провалилась кровля, шпиль, упал колокол, но алтарная часть осталась нетронутой, и там проходили богослужения. Вначале мы жили у него, поскольку там же была и его квартира.

Потом пошли жалобы, что епископ, мол, содержит внебрачных детей и пр. Но когда-то они с отцом пообещали друг другу, что помогут в случае нужды. И нас со старшим братом он поселил в частном доме у прихожан. У нас была своя комната. Старший брат поступил в педагогическую школу. В латышскую школу. Я тоже пошел в латышскую школу, но ни слова не знал. Посадили меня в 3-й класс. Это было в Елгаве. Ни номера школы, ни улицы не помню, знаю только, что не в центре. Дела у меня продвигались с трудом. Елгава тогда была латышской, не то, что сейчас... Меня передразнивали, а я, как детдомовец, стерпеть этого не мог -дрался.

В ноябре приехал и младший брат. Крестный вынужден был отправить нас в Латгалию. Меня в Питушки, откуда родом Моника Зиле. В Питушках жил папин брат. Он в 14 лет ушел из дома, так как земли было всего 15 гектаров, двоим не развернуться. Папин брат был горбун. Отец пошел учиться, окончил Резекненское коммерческое училище, вначале работал бухгалтером, потом пошел в полицию. Во время войны брат отца и мать умерли, осталась вдова с двумя детьми - Олгой и Леонидсом. Леониде был на год или два старше, а Олге было уже 17 лет. Пришел я к ним жить в 1947 году сразу после Нового года, пошел в школу в Столерове, в пяти километрах от Питушков. Окончил 3-й класс, по латышскому языку у меня была двойка.

Младший брат жил в Земесгалсе, в семи километрах от Резекне. Станция Таудеяни. Жил у папиного двоюродного брата, который работал в Дорожном управлении. Жили они хорошо. Но меня брать не захотели.

В 1947 году мама сбежала из Сибири. Она обшивала жен начальников. Через них она достала справку, что может купить билет на поезд. В Латвии начальниками волостей в то время были военные. У одного четыре, у другого пять классов образования. Любители выпить. Мой дядя, папин двоюродный брат, поил этих начальников и достал маме новый паспорт. Была она Ратниекс Мария Артуровна, 1906 года рождения, а паспорт ей достался на имя Ячук Марии Антоновны, 1903 года рождения, так что найти маму не представлялось возможным.

В Даугавпилсе я учился в 4-й семилетней школе на улице Кауняс. Проучился там 5-й и 6-й класс. Мама вначале работала в лаборатории, потом в пошивочном ателье, приемщицей, потом стала шить сама. В 1949 году маму сдал родственник - другой двоюродный брат отца, Одуме, он был директором в Таудеяни. А было так - маму искали, детей не трогали. И мы договорились отвечать, что мама в Канске, перестала нам писать, и мы больше ничего не знаем. Вначале к директору вызвали младшего брата. Чекист спросил у него, где мама. Он и сказал так, как мы договорились. И мы повторили то же самое. А директор и говорит: «Как? Твоя мама ведь с Ником (со мной то есть) живет! В Даугавпилсе!». Вот и все. Сначала арестовали маму. И опять мы остались одни. Брат окончил педагогическую школу, работал в Резекне, в железнодорожной школе учителем. Сейчас там польская школа. Там нам дали квартирку. Брат работал, зарабатывал, я помогал ему исправлять тетрадки по латышскому языку, учился в 7-м классе. Я и хозяйничал, он давал мне деньги, я ходил на базар, готовил. Мама вначале была в тюрьме, потом ее отправили в лагерь в Ливберзе. Нам разрешили раз в месяц отправлять ей посылку - носки и рукавицы. На Октябрьские праздники ее амнистировали. Мы с младшим братом считались несовершеннолетними. Но из тюрьмы ее не выпустили. Мы уже думали - мамы нет, я думал окончить 7-й класс так, чтобы сразу же попасть в Даугавпилсский железнодорожный техникум. Снабжали его в те годы хорошо, как военное училище, - и форма, и тренировочный костюм, и хорошая кормежка. 22 декабря 1950 года я вышел в магазин за продуктами, поднимаюсь наверх, дом стоял на горке. Смотрю - стоят двое с автоматами. Я сразу все понял. Иду дальше - возле уборной стоит еще один с автоматом, двое в коридоре. Вхожу в квартиру - стоит лейтенант и с ним еще один.

страница 474

Старший брат был дома, младшего тоже привели. Взяли прямо со школьной скамьи. Он все говорил: «Никуда не пойду!» Так его на руках принесли... Так началась наша вторая эпопея.

Школьный табель принесли мне в тюрьму. Три дня был в Резекне, в тюрьме, потом перевезли в Ригу, а в Центральной тюрьме уже была мама, ну и теперь мы. В ночь с 31 декабря на 1 января 1951 года спецвагон вез нас в Новгород. Были там 48 часов. Нас даже в камеры не ввели. В большом помещении собирали народ, пересылка называлась. Приехали в Ленинград. Побывали в Крестах. Мама на 1-м этаже, мы - на 4-м или 5-м. Продержали нас там 10 дней. Условия были нормальные, дважды были в бане, разрешали читать, дали шахматы, шашки. Нас, детей, кормили хорошо, двух порций хватало на троих. Взрослым давали рыбный суп, баланду, нам - мясной. Нам давали мясные котлеты, им - рыбные. Потом отправили нас в Киров, в пересыльный лагерь, там продержали две или три недели. Я заболел, лежал в изоляторе. Мама работала на кухне. В пересыльном лагере разрешалось ходить из барака в барак, приходили к маме, она всегда приберегала для нас что-нибудь. Старший брат не ходил, ходили мы с младшим.

В Свердловске мы уже сидели в тюрьме вместе с бандитами. У меня были хорошие сапоги, купил мне их старший брат. Мороз минус 40 градусов. Пальтишко было не ахти какое. Нам с младшим братом выдали ватные брюки и валенки. Мне похуже, брату получше. Выдали ушанки, ватники. В Свердловске пробыли две недели. Помню, как вели себя авторитеты из уголовников. Мы с братом, как детдомовцы, хорошо играли в домино. В карты с ними лучше не играть, обмишулят. А в домино не очень-то обманешь. И оба мы их обыгрывали. Проигравший должен был лезть под стол и блеять козлом. А для них, если обзовешь козлом, это самое худшее оскорбление. Можно было и откупиться от блеянья пайкой, и они отдавали нам продукты и нас защищали.

Следующая остановка - Новосибирск, задержались на сутки. Младший брат там чуть не погиб. Сидели в большом помещении, народу много. Выдали сухой паек. Была в нем то ли селедка, то ли горбуша, соленая, в рот не взять. Конвой, вывели всех. А мы со своими манатками отстали. Братишка нес продукты, хлеб и свои вещички. Гонят нас все вперед и вперед. Один конвоир как ткнет штыком - хлеб проткнул, рюкзак проткнул, и штыком

в спину. Хорошо, что неглубоко. Брат, естественно, закричал. Все сбежались, и авторитеты. Хорошо, что лейтенант попался умный, всех успокоил, а то непременно возникла бы драка.

Ехали сутки, может, и дольше, до Красноярска. Там мороз 40 градусов. Вели ночью. А нас было целых три вагона. Вохровец подойдет к камере, выкрикнет фамилию, выведет, потом следующего, не сразу всех. Привели на перрон, велели сесть. Пулемет и с лица и со спины. По другую сторону вагона милиционеры с собаками и автоматами. Мы не послушалась, садиться отказались, так один как даст очередью из пулемета поверх голов. Ну, сели, конечно. За это в «Черной Берте» нас посадили в карцер - там и стоять-то было негде. Двое нас было, захочешь - не упадешь. В Красноярской тюрьме посадили в подвальное помещение царских времен. В сводчатых подвалах мы провели почти месяц, спали на нарах в три этажа, отопления не было, сыро, липко. Мне было уже 15 лет, работал на пилораме. Работать я умел, приобрел навыки и в колхозе, и у бабушки. Я, по крайней мере, восемь часов был на свежем воздухе. Было страшно холодно, но грелись мы в кузнице рядом. Приносили баланду, на горне ее можно было разогреть.

Потом нас переслали в небольшую тюрьму в Канске, старшего брата там остригли, хотя осужден он не был. Поместили его к мужчинам, нас в женскую камеру. Я простыл, спать приходилось на полу, места на нарах на всех не хватало. Поднялась температура. 26 или 27 марта отправили меня больного в открытой машине из Канска в Тасеево. Мама сказала, что у меня температура, на что врач ответил, что я так или иначе умру, конвой для одного человека посылать не будут. И отправили нас в Тасеево, за 160-180 километров. Обе машины ЗИС-5 были на газовых генераторах, ехали со скоростью не больше 40 километров в час. Единственное преимущество -генератор. Ехала с нами такая Вахитова с дочкой -латышка, которая вышла замуж за татарина. Она была фельдшер, было у нее шерстяное одеяло. Она закутала меня, и я сидел, опершись спиной на газовый генератор

Дорога длинная, машина открытая. Километров через 30-40 остановились, зашли в кафе, старший брат сделал мне грог. Пока ехали, останавливались четыре или пять раз.

В Тасеево ждала нас милиция. Затолкали в помещение человек 20. Спать могли только восемь, остальные стояли, потом менялись местами. Утром

страница 475

раздали всем листочки, что мы теперь на поселении. Все, в том числе и дети, расписались, что в случае побег нам грозит каторга - 25 лет. Каждые две недели надо было отмечаться в милиции.

И начался наш второй сибирский этап жизни.

Прошла зима, разбили мы огород. Там без забора не обойтись - местные выпускают свиней, коров, овец, кур, и они бродят, где хотят. Нет забора - нет огорода. Осенью пора было идти в школу. Надо было заготовить дрова, чтобы каждый день не думать об этом. Стали и мы заготавливать. Дров в тайге сколько тебе надо. Смолистые лиственницы лежали прямо на земле. Стали пилить. Я взялся обрубать сучья, они сухие, топор острый. Ударил со всей силы, попал по коленке, чашечка пополам. А были мы далеко от дома, километрах в шести, а до мамы еще каких четыре. Посадили меня на ручную тележку, ногу перетянули ремнем, все равно - кровь, мухи... До больницы добрались в пять часов, но весь персонал был на сенокосе. Дежурили санитарка, сестричка и профессор Мамушин из Одессы, знаменитый врач. Учитель офтальмолога Федорова. Сильный, поднял меня на руках, положил на стол. Но анастезии никакой не было... Привязали меня ремнями. Сначала дали полкружки спирта и стали резать по живому. Орал я, как говорится, что резаный. Но привязан креко, шевельнуться не могу. Я ему говорю, что чашечку пробил, а он не верит. На второй или третий день нога распухла, и резали меня второй раз, и снова по живому. Через две недели началось заражение крови. Меня уже и в коридор вывезли, ширмой отгородили, умирать оставили.

Мама ко мне приходила. Договорилась она, чтобы мне каждое утро давали сырое яйцо, но я впал в беспамятство. Помню, что мне переливали кровь, напрямую. Первая группа, резус-положительная, была только у докторши из лаборатории, еврейки. Стал я приходить в себя. Попал в больницу 16 июня, вышел только в конце августа - 21 или 22 числа.

Пошел в школу, в 8-й класс. Вначале было три восьмых класса, но в сталинские времена не церемонились - три двойки в четверти, тут же из школы выгоняли. После первой четверти осталось всего два класса. Я школу в Тасеево окончил. Электричество появилось, когда я учился в 10-м классе, до этого учились при керосиновых лампах - одна у доски, пять вдоль стен. Дежурный обязан был чистить стекла, доливать керосин, наполнять чернилами чернильницы, после уроков приносить дрова.

Учителя были действительно профессионалы.

Работал с нами такой Лаза, сослан был в 1937 году. Архитектор, в свое время был первым секретарем в Харькове. Ему разрешили уехать в Красноярск. Позвал с собой и братьев, и они поступили в железнодорожный техникум. Младший сразу на 2-й курс, так как он окончил восемь классов, старший - на 1-й курс, с математикой у него было слабовато. Работали у Лазы, он выполнял внутреннюю отделку в домах культуры, помогали.

В 10-м классе я заработал валенки, у меня был новый ватник, кепка, зимняя шапка. Учился хорошо, всего две тройки - по русскому языку и по литературе.

После смерти Сталина, в 1954 году к Лазе приехала сестра, которая в 1937 году от него отказалась, поэтому ее не выгнали из партии, а за это время она выбилась в крупные чины. В такие, что и в кабинет к Ворошилову могла входить. Лаза написал о себе, посоветовал и братьям сделать то же самое. Они написали, и все это было передано прямо в руки Ворошилову. Обычно как было - пока до Красноярска жалоба дойдет, потом в милицию, а в милиции на нас - чем занимаетесь...

Наш 10-й класс находился на втором этаже. Школа на горе, внизу река. 19 апреля. Смотрим, два милиционера идут. Через некоторое время в дверь постучали, вызвали меня. «Собирайся!» Увели. Через мост прошли, завели в фотографию, сфотографировали, повели в милицию. Ни слова не говорят. В милиции сидела мама, велели ждать. Фотографии принесли еще мокрыми. Посидели, вызывает начальник, вручает паспорта. Пришло распоряжение выдать нам паспорта в течение 24 часов, мы должны были расписаться, во сколько получили, что все сделано в срок.

Так 19 апреля мы получили паспорта, и на следующий день я показывал его местным. Счастливый, говорили мне, сможешь поехать, куда захочешь! Паспортов у них не было, вообще никаких документов не было. Если из института приходило подтверждение, что допущен к экзаменам, тебе выдавали справку, где говорилось, что выезд разрешен. Если в институт принимали, тогда выдавали паспорт.

В 1954 году оба брата были железнодорожники. У меня был знакомый из Игарки, ему билет на поезд был не нужен. Любой студент-железнодорожник мог бесплатно перемещаться по всему СССР. Он дал мне свой студенческий билет, я переклеил

страница 476

фотографию и приехал сюда. Поступил в Университет, на факультет энергетики.

Мы интересовались судьбой отца. И всегда нам отвечали «сведений нет». Узнал я, когда вернулся, такой Трасунс, врач, сидел вместе с отцом в одном лагере. Рассказал, что в феврале отец был приговорен к расстрелу. Сначала отец работал в каптерке, но начальство воровало. Отец стал возмущаться. За это его отправили в лес. Сначала был суд, в феврале, дали какую-то статью. Позже Чужов говорил: «Была бы оккупация, судили бы по российским законам». По законам России и судили, не по законам же Латвии! Приговорили к смертной казни, а до этого отправили на лесоповал, там он заболел двусторонним воспалением легких. Врач, фамилию которого я только что назвал, может быть, не совсем правильно, ходил к начальнику лагеря. Попросил две ампулы. На что тот ответил: «Ха! Нашим солдатам это нужно! Выживет - выживет, подохнет - пускай подыхает, у него и так расстрел». Так отец и умер 10 марта 1942 года. Похоронен

там, в 5-м или 7-м Вятлаге. Узнали об этом только в 1989 году, когда нас официально реабилитировали. Брат был у Индрикова после реабилитации, там и были дела.

Я уже работал, но директором не назначали. На меня написали 21 донос. На младшего брата было три доноса, на старшего, на маму. Нам всем предлагали сотрудничать, когда сослали второй раз. Маме сказали: «Будешь сотрудничать, на Даугавпилсской фабрике станешь закройщицей! Зарплата двойная, дадим двухкомнатную квартиру!». Старшему брату предлагали, в 1956 году он был в Венгрии, в артиллерии. Я в 1957 году работал в колхозе, мне подвластны были любые работы. Я тогда на 3-м курсе учился, предложили председателем колхоза. Говорю - я беспартийный. «Примем!» Хочу, говорю, дальше учиться, в сельскохозяйственной академии. «На каком факультете? Только одно условие - надо сотрудничать». Я отказался. Не раз меня хотели назначить директором, но я остался учителем. Хотел поступить в аспирантуру. Дважды не ответили.

 

 

---

Ratnieks Nikolajs (Jevgeņijs) Pētera d.,
dz. 1934,
lieta Nr. 19690,
izs. adr. Rēzeknes apr., Sakstagala pag., Agafonovka ,
nometin. vieta Krasnojarskas nov., Dzeržinskas raj.,
atbrīvoš. dat. 1954.04.19

 

Ratnieks Pēteris Jāzepa d., dz. 1902, lieta Nr. 19690, izs. adr. Rēzeknes apr., Sakstagala pag., Agafonovka

Ратниекс Пётр Язепович умер в Вятлаге 10 5 1942 года дело 19690 страница 414 Aizvestie

 

################################################################

Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

 

иногда помогает https://nekropole.info

 

 

 

 

Дети Сибири ( том 2 , страница 470  ):

---

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.