Ранде Янис его отец Ранде Адолф Екабович умер в Севураллаге 19 3 1942 года стр 629 Aizvestie

Ранде Янис родился в 1935 году.

Пару лет жил в Риге.

Потом в Алуксне, где отец получил работу.

Мой дед со стороны отца со своим старшим сыном , моим отцом, построил небольшой дом -

в каждом конце было две комнаты и кухня.

Чердачный этаж так и остался недостроенным,

но впоследствии его достроил отец.

страница 466

Я Янис Ранде, родился в 1935 году в Риге. Пару лет жил в Риге, потом в Алуксне, где отец получил работу.

Итак, жили в Алуксне. Мой дед со стороны отца со своим старшим сыном, моим отцом, построил небольшой дом - в каждом конце было две комнаты и кухня. Чердачный этаж так и остался недостроенным, но впоследствии его достроил отец. Не помню, но я, кажется, на второй этаж так ни разу и не поднялся. Небольшой домик на улице Глика, 4 в Алуксне.

Отец работал бухгалтером. Работа была недалеко от дома, так что он иногда приходил домой обедать. Мама не работала. На жизнь хватало того, что зарабатывал отец. У отца был велосипед, была и лодка, стоявшая на приколе в озере Алуксне, он копил деньги, хотел купить мотоцикл с коляской, чтобы выезжать можно было всей семьей. Кажется, в том году, даже и в том месяце, когда нас выслали, он сделал последний взнос. Если бы ничего не случилось, мы катались бы на мотоцикле.

Как высылали, не помню. Стоял какой-то шум, чужие люди, но сколько их было и как было... Мне было шесть лет. 24 июня мой день рождения, 14 июня выслали.

Дорога никаких ужасов в моей душе не оставила. Мама рассказывала, что было ужасно - еды не было, воды не было. Кажется, все, что доставали, отдавали мне. Я таких ужасов не помню. Разве что передвигаться было невозможно. Помнится, что было очень тесно, человек на человеке. В середине какая-то дыра, где надо было справлять свои надобности. Вначале это было проблемой, люди стеснялись. Показалось, что ехали очень долго, мучились, но как долго, не помню. Можно сейчас прочитать.

В России, где все вышли, ночь провели в огромном помещении. И снова помнится толпа людей.

Думаю, назавтра нас посадили в грузовые машины и куда-то повезли. На полпути машина застряла, шофер куда-то ушел. Только и запомнилось, что был шофер, был ли кто-то еще, не помню. Не возвращался он долго, может быть, день или дольше. И мы в той машине, в грязи, так и сидели. Потом приехали на лошадях и куда-то отвезли. Далеко ли, тоже не помню.

Привезли в село. Три дома пустовали. Специально ли их построили, не знаю, но помню, что стояли пустые дома. И почему-то мне кажется, что стекла были выбиты, проемы забиты досками. Между досок торчала пакля или что-то похожее, вероятно, чтобы не продувало. Там тоже было полным-полно народу, человек на человеке. Были там топчаны, то ли мы сами их сколотили, то ли они уже были, не помню, и на них было полно людей. В соседнем доме была такая же картина. Через какое-то время, может быть даже через год, привезли немцев с Поволжья, жили в соседнем доме.

Как жилось нам вначале с русскими ребятами, не помню, зато потом играли все вместе. Бывало, что и подеремся. Были там мальчики и старше меня. Иной

раз и серьезно дрались. Сначала перевес был на нашей стороне, потом у них появлялась подмога, село было большое. Помню, что мы убегали в дом, двери наглухо закрывали. Выходили на улицу не сразу.

Что касается взрослых, то у меня сложилось впечатление, что мужчин там не было совсем. Старики были. Командовал всеми женщинами, которым надо было ходить на работу, какой-то старик. Спустя некоторое время, в том же году или позже, пришел с

страница 467

фронта человек без руки. Вот его и назначили то ли бригадиром, то ли начальником.

Как называлось место, куда вас привезли? Заха-рьинка, село Захарьинка. Это была Красноярская область, Красноярский край, Березовский район. Район был очень большой. Достал вот недавно книгу, один пишет, что тоже был в этом районе. Недалеко река Чулым. Автор книги пишет, что тоже был на Чулыме, очевидно, в том же районе, только чуть дальше.

Первая зима вспоминается как постоянный голод. Что можно было с собой взять? Мало. Большинство сосланных были горожане. А что у горожанина могло с собой быть? Вырастить тоже ничего нельзя было, приехали мы слишком поздно. Первая зима была ужасная. В памяти она осталась как непрекра-щающийся, непрерывный голод. Холодно и постоянно хочется есть.

Зиму пережили, а на следующий год... разве что прислали что-то из Латвии... нет, нет, в Латвии тогда еще были немцы. Вероятно, у русских достали. Копали, русские обрабатывали свои огороды лопатами, другой техники не было. Нам тоже разрешили вскопать кусочек. Посадили, что могли. Потом было, конечно, немного получше, а первая зима запомнилась как что-то ужасное.

Потом, кажется, года через два, не помню только, все ли латыши, но точно больше двух семей, переселились мы в соседнюю деревню, ближе к районному центру. Там был промкомбинат. Обрабатывали дерево, шерсть, кожи. Жили там до конца войны.

Не вспомните ли, что делала мама, когда вы переехали? Мама работала. Что она делала, не знаю. Иногда приносила в кармане или в чулке зерно. То ли латыши сами придумали, то ли русские подсказали -из жести смастерили что-то похожее на мельничку. Растирали зерно между двух продырявленных кусков жести, получалось что-то похожее на крупу. Варили. Молока, конечно, не было. И соли не было. Не очень вкусно, но есть хотелось, вот и ели...

Спичек тоже ни у кого не было, и у русских не было. Огонь кто-нибудь обязательно сохранял в печи. Если надо было затопить, выйдешь на улицу - где труба дымится, туда за угольком и бежишь. Мне даже кажется, что спички россыпью и кусочек бумажки, обо что чиркать, появились уже после войны.

Что мама делала, я не знаю. Говорила, что идет на какие-то склады. Иногда приносила домой хлеб. Но не каждый день.

Брат был совсем маленький, не знаю, почему-то я его совсем не помню, других ребят помню. Был

среди высланных такой Иваре Седлениекс... Потом я встретил даму, которая за него замуж вышла.

«А где твой муж?» - «Умер».

Так что брата я не помню. Других помню. Была там девочка, не такая уж и большая, кажется. Сколько песен она знала! Пела по вечерам, мне кажется, что пели все. Мужчин ведь не было, все женщины и подростки, и девочки тоже. Одна из них была Седлениеце, мама Иварса, в улманисовские времена в театре играла, актриса. Много рассказывала, пьесы пересказывала. Слушать было интересно.

А вы, мальчики, пытались добыть что-нибудь съедобное? В первый год приехали мы поздно. Все надеялись... Кто там мог что знать, не понимаю. Сначала немцам везло, и все надеялись - немцы победят, и мы вернемся. Может быть, поэтому ничего и не предпринимали, только меняли и меняли. Да во второй половине лета уже и нельзя... Еще и в чужом месте, всякие страхи... Мы и не умели. Когда переехали в другое село, называлось оно Павловка, многие русские.... О первом, о Захарьинке, помню только голод и холод. И редкие драки с русскими мальчиками, а здесь мы уже с ними играли. И с немцами разговаривали. Многие латыши владели немецким, помогали нам. Не помню, но говорили, что все - о русских мальчишках не помню - все немецкие мальчишки выучили латышский, и мы стали говорить с ними по-немецки. Латыши, правда, говорили, что их немецкий плохой. Они ведь давно покинули родину. С русскими ребятами тоже говорили по-латышски, но, помнится, все больше по-русски.

Когда перебрались во второе село, там начали уже что-то собирать. Русские подсказывали. Кажется, русские называли ее черемша. По-моему, даже в Риге, на Центральном рынке я ее видел. Ели ее с ранней весны. Были еще корешки съедобные - как наши лилии. Выроешь, а корень у нее, как чесночина по виду. Много их там было. Я слышал, как женщины говорили, что там растет в лесу и в поле то, что у нас в саду. Были цветы, похожие на пионы. Много. Лилии можно было есть и сырые, и вареные. Какая-то еда была.

А потом мы, мальчишки, стали охотиться. Ну, что значит - охотиться, камнями да палками зверьков подбивали. Были такие зверьки маленькие, называются бурундуки, на белку похожи. Шкурки принимали, за них что-то получить можно было.

Пробовали и рыбу ловить. На удочку. В первом селе прожили мы два года. Ребята постарше говорили, что там рыбы столько, что на голый крючок

страница 468

ловилась. Крючки мастерили сами - из гвоздя, из проволоки. Себя вот рыбаком не помню. Во втором селе текла небольшая речушка, и там ловили. Запруды делали, чтобы поймать. Раков там, кажется, не было, я, во всяком случае, ни одного рака не помню.

И вот наступил войне конец. Там видел первого русского солдата, который вернулся с войны. Все в тот дом сбежались. Он все рассказывал. Потом уж в Латвии слышали, как все на войне было. Он говорил - комиссары все вперед нас гнали, немцы в окопах сидят. Ну, я тогда еще не понимал, что такое «окопы».

Мы были в районе, где тайга кончается, а степь еще не начинается. Лесостепь, так кажется. Там-сям кусты, черемуха. Ягоды черемухи собирали, сушили. Всему этому научились у русских. Русские там давно жили, знали, что делать.

И вот он рассказывает - «немцы в окопах сидят, а комиссары нас гонят вперед. А когда добежим, немцы отступают». То же самое рассказывал нам потом, уже здесь, в Латвии, какой-то легионер. Он как выпьет, так хвастаться начинает. Я ему говорю -что ж ты так геройски воевал, или русские все умели. А он: мы стреляли, пока он у меня на кончике ствола не появлялся, а потом отступали.

И русский рассказывал то же самое. Комиссары, говорит, со спины гнали, бежать приходилось. Кто погибал, тот погибал.

К тому времени, как нам разрешили вернуться, в том селе был один здоровый мужчина, старик. Один без руки и один без ноги. Из всего села.

В школу ходил недолго. Пошел, когда было ясно, что немцы не победят. Как все об этом узнали, я не знаю, но, помнится, все думали, что, видно, на всю жизнь нам здесь оставаться. И тогда мы, латышские мальчишки, пошли учиться. В 1946 году было мне 12 лет, а я был только в 1 -м классе. Ине только я, но и многие русские ребята пришли в 1-й класс босиком. Помню, как учили петь «Жил-был у бабушки серенький козлик», самим шить себе какие-то тапочки. Этому я в русской школе научился.

И вот дошла до нас весть, что латышские дети могут ехать домой, в Латвию. Самим надо было добраться до районного центра, там ждала нас какая-то девушка. Ну, вероятно, не совсем девушка. Из Латвии. И поездом отвезли нас в Красноярск.

Сейчас думаю, это был какой-то пионерский лагерь или какие-то дачи, совершенно пустые дома в красивом месте. Недалеко от Красноярска есть такое красивое место, «Столбы» называется, очень там красиво. И собрали детей со всей области, только латышских детей. Запомнилась какая-то девочка, которая все время командовала, - говорила, куда идти, что делать. В Россию везли нас в вагоне для перевозки скота. Обратно ехали в пассажирском вагоне. Привезли в Латвию и поселили в детском доме.

С мамой не хотелось расставаться? Вероятно, не хотелось. Один из нас, я или брат, сейчас мог быть в Америке, так как бабушку, маму отца, не взяли, взяли только семью отца. В том же доме, во втором конце, жила папина мама, два брата и сестра - их не тронули. В Гулбене в какой-то момент двери были приоткрыты, такая щелка, взрослый бы не пролез. То ли конвоир был покладистый, то ли отошел, но бабушка подобралась к двери. Милда, говорит, оставь одного мне, я возьму, пусть останется в Латвии. А мы оба вцепились в маму и реветь - нет! Ни за что! И остались в вагоне.

Вот и сейчас не хотел уезжать, но мама уговорила, обещала, что скоро и сама приедет.

Что она говорила, не помню, но мы согласились и поехали в Латвию. Потом в детский дом приехали родственники, у кого они были. Кажется, приехали за всеми. И забрали.

И больше вас не трогали? Нет, и в 1949 году, когда многих увезли обратно, не тронули. Я учился в школе в Алуксне. Там был такой порядок, во всяком случае, в той школе, куда ходил я, - осенью, кто жил далеко, привозил свою кровать. Мы жили в семи километрах, другие еще дальше. Зимой жили в школе, в субботу уходили домой, или в пятницу,

страница 469

нет, в субботу - тогда суббота была рабочим днем. В субботу уходили, в понедельник возвращались, всю неделю жили в школе.

Из нашего класса в 1949 году многих забрали, а меня почему-то не тронули.

Мама вернулась поздно. В 58-м, когда разрешили вернуться. В те годы уже можно было переписываться. Мама рассказывала, что мужчинам давали 10 лет, хотя в документах о реабилитации сказано, что отца приговорили к смертной казни. Так вот, мужчинам давали 10 лет, а женщины, которые в Сибири, сосланы были на всю оставшуюся жизнь. Пусть даже и не надеются.

А что случилось с отцом? Я помню. Мама сказала, что как разлучили у машины, так больше не видела. То ли она забыла, то ли еще что. Что было, когда машина отъехала, не помню, но мужские вагоны были где-то рядом. И в какой-то момент женщинам разрешили подойти к этому вагону с детьми. Видно, вагон был в том же эшелоне. Мужчин не выпустили, но к окошку подойти можно было. А окошко-то в товарном вагоне какое?! Отец подошел, он был не один. Четверо головы высунули, и каждый что-то кричал своим. Отец сказал: «Прощайте!» или «До свидания!», вот не помню. И еще: «Больше не могу. Каждый хочет своих увидеть».

Вот тогда я в последний раз и видел отца. Еще в Сибири маме прислали официальную бумагу, не на каком-то там листочке, а официально ей сообщили - ваш муж умер... Где-то дома та бумага хранится, кажется, написали, что от воспаления легких или от сердца, что-то такое. Умер он в 1942 году. В Челябинской области, где-то в Приуралье, там отец лежит. Бабушка, которая хотела меня забрать, лежит в Америке. Один брат отца в Америке, второй остался в Латвии, не уехал, он уже умер. После войны его судили, дали, кажется, 10 лет.

Ужасно. Это ужасная подлость и по отношению к одному человеку, не говоря уже о целом народе. Это подлость, преступление. Если он воевал против, врага берут в плен, но и тогда по отношению к пленным существуют какие-то правила, которые надо соблюдать, а тут женщины и маленькие дети, и старики.

В то время мы ведь ничего не знали, я только помню, что говорили в то время, когда уезжали немцы. Помнится только, что уезжали и какие-то папины друзья...Отец был айзсаргом - или в связи с этим, или еще почему-то, но я помню, как говорили:

«Ади, тебе угрожает опасность, ты в черных списках, у тебя есть возможность - уезжай». Помню и его ответ: «Я ничего дурного никому не сделал, не верю, что у меня могут быть какие-то неприятности».

Когда уезжали обратно, мне было 12 лет. И все время всплывали какие-то случаи, происходившие в Латвии, это сидело где-то в подсознании. Все разговоры взрослых, женщин. Ведь не только разговаривали и пели, но и плакали, огорчались.

У вас же остались там друзья? Из того села все латышские дети уехали. И Иваре Седлениекс уехал со всеми вместе. По-моему, в том селе никого из латышских детей не осталось.

Сейчас я услышал, что в то время разрешалось уехать все детям, которые остались сиротами. То ли местное начальство не обратило на это внимания, то ли что, но из того села уехали все. Сейчас все они уже умерли.

Маму приходит поздравить председатель общества репрессированных. Каждый год приходит. У мамы почти совпадает собственный юбилей и юбилей страны. Она спрашивает: «Ты почему не ходишь на собрания?». Я никогда туда не хожу.

Отвечаю: «Я там никого не знаю». Сосланные в 1949 году находились в других местах. Из дружков, кто там был у меня, никого нет, все в Латвии умерли. С девочками в том возрасте мы не дружили. Девочки там были, помнится, бегали там девчонки, но дружить... Трое нас там было дружков, и они, по-моему, были младше меня.

Rande Jānis Ādolfa d.,
dz. 1935,
lieta Nr. 16030,
izs. adr. Valkas apr., Alūksne, Glika iela 4 ,
nometin. vieta Krasnojarskas nov., Berjozovskas raj.,
atbrīvoš. dat. 1946.06.30

Rande Ādolfs Jēkaba d., dz. 1907, lieta Nr. 16030, izs. adr. Valkas apr., Alūksne, Glika iela 4

Ранде Адолф Екабович умер в Севураллаге 19 3 1942 года дело 16000 и 33234 страница 629 Aizvestie

Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

Дети Сибири ( том 2 , страница 466 ):

мы должны были об этом рассказать... :
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ;
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.

http://istorija.lv/images/pdf/r2.pdf