14 06 1941

Привка Леонидс родился в 1930 году.

Родился я в Риге, но родители жили в Балви, так и я стал жителем этого городка.

Отец работал в налоговой инспекции бухгалтером,  мама в сбербанке, кажется , тоже считалась бухгалтером.

В 1918 году отец участвовал в освободительных боях.

страница 379

Родился я в Риге, но родители жили в Балви, так и я стал жителем этого городка. Отец работал в налоговой инспекции бухгалтером, мама - в Сбербанке, кажется, тоже считалась бухгалтером. Б 1918 году отец участвовал в Освободительных боях. Жили мы в Балви напротив бывшего здания полиции на улице Берзпилс, номера не помню. Учился в Балвской гимназии, окончил два класса, в 3-й класс пойти не пришлось.

В 1941 году налоговую инспекцию перевели в Абрене, и отец вынужден был туда переехать. Мы остались в Балви. Уже вошла русская армия. С хозяином, у которого мы жили, была договоренность, что пустит одного русского офицера. Жил тот в маленькой комнате. И вот 14 июня. Подняли нас в половине четвертого утра, приказали собираться. Мама заволновалась, ничего не искала, вещей взяла немного. Они стали рыться в письменном столе отца.

В ящике в коробочке у него лежали государственные награды, там же был стартовый пистолет, так как он был тренером. Старший офицер принялся кричать на маму - как посмели не сдать оружие! Офицер, живший за стеной, это услышал, вышел к нам. По званию он, вероятно, был старше. Я помню, как он сказал - вы что, не можете отличить боевой пистолет от стартового? Я запомнил его слова, русский язык я и тогда хорошо знал. Мама и папа работали, и за мной «присматривала» старая русская женщина. Велели собираться. Мне с собой взять ничего не разрешили, взял только цветные карандаши и школьный портфель. Мама не взяла абсолютно ничего. Мы были в коротких штанишках, на маме летнее платье. Когда мы уже сидели в машине, - а собрались мы

быстро, - живший у нас офицер, фамилия его была Трашко, вынес из дома чемоданчик, где были какие-то мамины вещи и плащ. С этим и уехали мы в Сибирь.

Когда нас сажали в машину, когда приехали на станцию, стояла мертвая тишина. Как сейчас помню. Солдаты открыли двери вагона, посадили нас, задвинули, и на этом все. Тишина, ни одного человека, мы первые. Если эти списки сохранились где-то в архивах, то наша фамилия наверняка стоит первой. Мама говорит - знаете, дети, давайте петь! И русские песни, и всякие. И пели. К вагону подошел солдат постучал в стенку прикладом - замолчать! А мама ему по-русски - день рождения дочери таким образом отмечаем! Так он отшился, больше не ругался. После пяти стали подвозить людей на лошадях и натолкали в вагон столько народу, что мы там были как селедки в бочке - чуть ли не впритирку.

Отец находился в Абрене, и мы не знали, взяли его или нет. Позднее мама каким-то образом узнала, что его в Абрене арестовали. Больше ничего не знали. Потом этот вагон перетянули в Гулбене. Стояли там, как долго, не помню. И оттуда начался наш путь в Сибирь. Ехали целый месяц. Кор-мить-то нас кормили, ничего не скажешь. Мама и еще одна женщина ходили на кухни, где уже ждали. Хлеб давали. Пища, конечно, была непривычная -гречневую кашу с постным маслом никак было не проглотить. И хлеб был непривычно соленым.

Там, где мы проезжали, люди уже знали, что везут этаких. Часто мы выкидывали хлеб в окошко, и они его подбирали.

В Сибири попали в Ададым. Высадили вечером на лугу. Если не

страница 380

ошибаюсь, это был Дом культуры, большое здание, зал, куда мы утром зашли, сели в углу и ждали, куда повезут дальше. Мы, дети, гуляли свободно. Я бегал на станцию, все надеялся, что папа приедет следующим поездом. Распределили нас в Лебединку, в Березовский район. Везли на лошадях. Ехать надо было 63 километра. На полпути остановились в какой-то деревне, напоили нас чаем. Приняли нас хорошо, не как преступников. В Лебединке поразило нас, что везде топились печи и хлебный дух по всему селу. Кто-то на соседней телеге сказал -видишь, как встречают, свежеиспеченным хлебом! Но так у них было принято - затопят русскую печь, наставят котлов, там тебе и обед, и ужин. Подвезли нас к конторе, распределили по домам. Мы попали в дом к бригадиру. Жил он в пятистенке, нас поселили в одной комнате, сами они устроились во второй. С ними мы прожили целый год.

Помню такой случай. Мы среди ребят были младшие, и брата стали дразнить. Я не выдержал, бросился защищать. Этот русский снова полез на меня, начали драться. Он родился в 1927 году, я в 1930-м. А дрались мы из-за коровьей лепешки. «Латыш, куда летишь? Говно клевать?» И такая меня злость разобрала, что и навоз, и кровь перемешались. Но лицом в навоз я его ткнул. И тогда обе мамы под конвоем погнали нас на озеро мыться. Передрались на славу! Позже, когда я уже работал, многие местные русские проявляли большую отзывчивость, ничего не могу сказать, было хорошо. Когда мама лежала в больнице, надеть вообще нечего было. И тогда одна старушка сняла с окон занавески и пошила мне рубашку, моя превратилась в отрепья. Этого не забыть.

Хотелось домой. У меня с собой были краски, и я нарисовал несколько городских пейзажей Балви. И памятник Станиславу тоже (памятник участникам Освободительной борьбы скульптора К.Янсона, в советское время сносившийся дважды). Я присутствовал на его открытии, мы с папой еще елочки вокруг посадили. Все выглядело как живое.

В 1946 году появилась возможность уехать в Латвию, но я не хотел оставлять маму одну, мама была очень болезненной. Мы с сестрой остались, а брата отпустили, брат уехал. Когда подошли годы призыва, он отслужил два года, и его снова хотели отправить в Сибирь. Разговоры всякие были. Какой-то скандал случился. У него спросили - где ты был? Он возьми и ответь - был в банде. Из-за

этого неприятности и были. Но все закончилось благополучно, никуда не отправили.

Маму зато отправили на лесосеку. Дело уже шло к осени. Отработала она в тайге неделю, началось кровотечение, после чего она чуть ли не год провела в больнице. Мы тогда остались втроем: я, старший, и брат с сестрой. Мне шел одиннадцатый год, день рождения у меня 23 декабря. Остальные вообще младше. На спине таскали русским старикам дрова, косить ходили. Нагрузим возок, притащим. За это нас кормили. Такое у нас было житье-бытье.

Ни рукавиц, ни носков не было. У мамы были разные нитки, и мулине, и клубочки какие-то. Вот тогда-то и научился я вязать рукавицы. Пошел к одной русской женщине, она показала, и я связал себе рукавицы. На них ниток хватило.

Ходили с сумой, ходили брат с сестрой. Я был постарше, мне было стыдно. Я все больше работал, сколько мог.

Бывало, что и собак натравливали, а кто-то давал хлеба кусочек, картофелину - что уж у них у самих было.

Мы не стеснялись, рвали лебеду, крапиву, варили. Плохо было без соли. Не лезло, но приходилось есть. И головки клевера собирали, сушили, потом разотрешь и ешь. Казалось, вкусно.

Зимой нам местные помогали, потому что и я помогал, сколько мог. Если удавалось заработать ведерко картошки, на неделю нам хватало. Однажды и я пошел побираться в соседнее село, но поднялась пурга, и пришлось вернуться. Там в полях стоят хибарки, летом живут там те, кто занят на полевых работах. Зашел я в такую будку, сел. В сон клонит, замерз как суслик, хорошо не поддался, не уснул. Вышел, а дороги нет, замело. Но я в той местности уже ориентировался.

На востоке виднелись дома. Снег глубокий, больше метра, идти трудно, но я ни разу не присел - только вперед, только вперед. Как-то волокли дрова с Колей Романовым, из местных. Я впереди, он сзади. И вот он говорит: глянь, говорит, какой-то дурак босиком шел. Смотрю, правда, следы на снегу. А у меня тогда обуви не было, ноги тряпками замотаны, вот и порвались, только пальцы торчат. Не заметил, как и обморозил. Домой пришел, вот где несладко было. А за дровами идти надо. Снова кое-как замотал, и пошли. Язвы открылись, гусиным жиром вылечил. Единственное, чем можно было мазать, вот все и зажило.

страница 381

В комендатуре мы были на учете. Когда подрос, мама уже дома оставалась, а я в тайгу ходил. Вообще-то права я не имел, было это в другом районе, но председатель послал меня туда работать, я и пошел. Приезжают из комендатуры, ищут меня. Прислали за мной жеребца, и я на нем верхом домой. Пришлось начальнику объяснительную писать, с меня спросу никакого. Разрешили мне работать в тайге, на подсочке. Смолу летом собирал. Трава высокая, по грудь, сосны два метра в обхвате. А пила два метра тридцать сантиметров, всего 30 сантиметров таскать можно было, очень толстые сосны в тайге. Очень красивые.

Как-то повздорил с мастером. Километрах в полутора от того места, где я работал, было село. Хаживал я туда на вечеринки иногда. Он приехал, а меня нет. И давай проповеди читать - такой-то ссыльный по округе шляется. А сам был из власовцев. Я ему - молчи, власовец! Ты немцам сапоги чистил, а я всего только до девочек сходил. Ну, он меня и ударил. Ну, тут уж я не стерпел, так его отмочалил, что он еле на лошадь взобрался. Но он-то

начальник, а я рабочий. Заработка у меня почти не стало. Он сказал: «Подожди, я заставлю тебя на коленях передо мной ползать». Ну, этому-то не бывать. И я с разрешения комендатуры ушел в Назарово на строительство шахты. Проработал там до 56-го года. А когда освободили, хотел в Латвию уехать. Освободили где-то в ноябре и тут же зарядили на три месяца на действительную. По вечерам, после работы. Три месяца с места не мог тронуться. И дождались мы с Марией апреля. В конце апреля вместе с братом поехали в Латвию и 9 мая были уже в Риге. И я сразу в лес, на подсочку, так с 57-го года все время в лесу.

Я еще сестру из деревни проводил на поезд. Ей еще 16 лет не было, она одна приехала в Латвию. На билет денег скопили. Станция была в 32 километрах, я ее проводил. Обратно через тайгу, тут уж я шел один. А она приехала в Ригу, жила у тетушки, окончила школу и перед пенсией работала на фабрике «17 июня».

В архиве получил дело отца. Там были бумаги допросов, и его, и деда. Деда взяли 14 июня

страница 382

1941 года. Он якобы умер, но его расстреляли. Он был военным прокурором в Латвийской армии, очевидно, судил русских, за это и расстреляли. Об отце сведений у меня немного. Он был офицером в отставке, его приглашали на собрания. Помню, были мы с ним на Рождественской елке. Собрались военные, был и генерал Балодис, помню, как он взял меня на руки, это я отлично помню. Папа еще научил меня стишку «Спасибо дяде генералу, дяде Балодису». Стихотворение было длинным, только это и запомнилось. За выступление мне дали какой-то подарок в коробке. Некоторое время отец был айзсаргом, ездил на собрания, брал и меня с собой.

Во мне всегда жила надежда, что если я попаду домой, больше его не утрачу никогда. Река Чулым возле Лебединки шириной была 1200 метров. Переправлялись на пароме. Канат был протянут с берега на берег. Завершил я в лесу осенние работы, собрался идти домой, а речку уже ледком затянуло, не перебраться. Переночевал у лесника, мороз усилился, утром смотрю - лед как будто меня

выдержит. Пойду. Шел, почти до противоположного берега добрался, смотрю - промоина, а льдины плывут. Рискнул, а лед же осенью еще не крепкий, прыгнул все же. Еще бы прыжок - и я на берегу. Но не получилось, и я упал в воду. Вылез, было неглубоко. Но три километра до поселка шел, на мне все заледенело. Был такой момент.

И летом случай был. От гнуса вокруг чер-ным-черно. Паромщик ушел в поселок, я опоздал, не переправиться. Ну, я решил, что трос мне поможет. Перехватом рук доберусь. А трос был старый, колючий, словно еж. Только кожа на руках рвется, когда ухватишься. Треть одолел, ноги уже до воды доставать стали, дальше не могу, трос я и отпустил. Поплыл. Пловец из меня был не ахти какой, на одном боку, на другом, ждал, куда меня течением вынесет. А в Чулыме за излучиной начинались омуты. Думаю, если на берег до них не выберусь, мне конец. Плыл, а на воде тени от деревьев, луна светила, я подумал, что это уже берег. Хочу на ноги встать, дна не достаю. Вынырнул, пришел в себя и давай вперед пробиваться. До травы добрался,

страница 383

только тогда рискнул встать, было мне по грудь. Ног не чувствовал, пришлось растирать. Одежда на том берегу осталась. Добежал до переправы - а это три километра, взял лодку, сплавал за одеждой и обратно. Бог миловал, не заболел.

Зимой тоже не заболел. Домой вернулся, шкалик выпил. Сестренку послал в магазин. Крепкий был, на фотографии видно.

Школу бросил, в Лебединке пришлось тянуть брата и сестру. Когда пошел на стройку, посылали в командировки, как молодого. О школе и речи не было. Мария агитировала, но не получалось. Так что все мое образование - два класса в Латвии, два в России, два первых. Ну, и еще момент был. Учительница велела всем мальчикам постричься наголо, а у меня были красивые волосы. Заупрямился, а она меня под машинку обчекрыжила. Это было все - сказал: в школу больше ни ногой, там надо мной издеваются. А соображал неплохо. Но был в свое время что тот упрямый козел. Сильный был. Но с русскими не дрались, один только тот случай в начале. Вообще нормально жили.

Когда я в тайге работал, а работал я хорошо, ко мне все лезли - вступай да вступай в комсомол. Сестра училась, и я знал, что в книгах ясно и четко говорилось, что в комсомол принимают только образцовых и проверенных. Я и сослался на это. Сказал - образцовый-то я образцовый, а вот насчет «проверенный» сомневаюсь - состою на учете в комендатуре. Снимут с учета, можно будет подумать, а пока не могу. Так я избавился от комсомола и не мог дождаться, когда уеду домой...

В первые годы мне здесь, если честно, не понравилось. Назарово считался шахтерским городком, снабжение в последнее время было хорошее. Надо мне мешок сахара, мог купить. Нужен килограмм -хоть каждый день покупай. А здесь... Жена набрала ягод, варенье сварить, приехал в Ригу за сахаром по полкилограмма, а мне надо пять.

Сколько раз в очереди простоять пришлось, пока набрал. И еще. Костюм здесь стоил гораздо дороже, чем в то время в Сибири. В 67-м году ездили туда, и там уже было не так. И сейчас тоже, мне не нравится.

 Privka Leonīds Leonīda d.,
dz. 1930,
lieta Nr. 15567,
izs. adr. Abrenes apr., Balvi, Bērzpils iela 10 ,
nometin. vieta Krasnojarskas nov., Berjozovskas raj.,
atbrīvoš. dat. 1956.10.08

Privka Leonīds Jāņa d., dz. 1903, lieta Nr. 15567, izs. adr. Abrenes apr., Balvi, Bērzpils iela 10

Привка Леонид Янович умер в Севураллаге 17 3 1944 года дело 15567 и P-10552 страница 118 Aizvestie

http://www.archiv.org.lv/index3.php?id=9009&kods=14524&vien=5

################################################################################

 Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

Дети Сибири ( том 2 , страница 379  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.

 Ещё можно искать тут информацию -

https://ru.openlist.wiki/Открытый_список:Заглавная_страница

«Открытый список» — самая полная база данных жертв политических репрессий в СССР (1917—1991 гг.), построенная по принципу «Википедии». Пользователи сайта и профессиональные исследователи ежедневно добавляют в список новые имена, а также дополняют уже существующие справки.