14 06 1941

Полевскис Харийс Александрович родился в 1930 году.

Я Харийс Полевскис, родился в Кулдиге.

Отец работал пекарем в Кулдигском потребительском обществе.

страница 331

Я Харийс Полевскис, родился в Кулдиге. Отец работал пекарем в Кулдигском потребительском обществе. Мама была ткачиха на Кулдигской туковой фабрике «Винтлер», владельцем ее был немец. Я в семье был первым ребенком, были еще брат и сестра. Жили на улице Лиепаяс, наша квартира находилась напротив папиной работы. Богатства у нас никакого не было, но жили мы обеспеченно. Вывезли нас в 1941 году. Насколько помнится, никто, и мама тоже, не знал, почему выслали. Когда я вернулся домой, стал собирать информацию. Брат отца уехал в Германию, сестра тоже, когда фюрер призвал всех возвращаться на родину. Отец остался. Он не был за «красных», ему нравилась власть Улманиса, нравилась работа, нравилось все, что происходило в то время. Насколько помню, зимой 1941 года мы жили в доме деда, на темной улочке возле Кулдигского кладбища. Отец работал по ночам, пек хлеб, белый хлеб, был и кондитером. Был уважаемый специалист. Домой он обычно возвращался в три или четыре часа ночи. Это случилось зимой, может быть, в марте 1941 года. Его по дороге домой пырнули ножом. Думали, что он мертв. Утром его нашли, и он выжил. До отца доходили разговоры, что с ним так или иначе расправятся. Потом наступил июнь, и нас выслали. Коммунисты в то время считали, что немцы оставили его как шпиона. В высших кругах уже знали, что война будет, что произойдут перемены и отца оставили здесь как связного. Бабушка со стороны отца была немка, дедушка поляк. А моя мама чистая латышка. В нашей семье были самые разные национальности.

Так мы оказались в вагоне на станции Скрунда.

Вы уже были достаточно взрослый, помните ли вы момент ареста? Мне

тогда было 10 лет. Разбудили нас около четырех утра. Зашли три русских солдата, два латыша, всего пять человек. Приказали за полчаса собрать вещи. Мама забеспокоилась, что отца нет дома, что он на работе, но ее «успокоили»: «Ничего, не волнуйтесь, мы и его заберем». Сказали, чтобы собрали самое необходимое, придется пройти с ними. Не сказали, куда. Если бы не русские солдаты, мы уехали бы голые, как церковные крысы. Солдаты сказали маме, чтобы взяла все вещи из шкафа, сложила в мешки. Только приговаривали: «Берите с собой, берите с собой!». Ну, а что можно было сложить в пару мешков?

Возле дома стоял грузовик. Помню, отвезли нас в Кулдиге в здание старой больницы, там была полиция. Отца не видел. Оттуда повезли в Скрунду. Посадили в вагоны. В каждом конце двухэтажные нары, было ведро, куда можно было ходить «по нужде». В вагоне были женщины, дети. Жены спрашивали, где мужья, на что им отвечали - как же вы поедете все в одном вагоне, как будете «нужником» пользоваться, поэтому мужчины и поедут отдельно. Помню, когда останавливались на станции, две женщины выходили из вагона с ведрами за едой. Давали кашу, хлеб. Помню, вернулись со станции и сказали, что вагон с мужчинами отцепили. С того дня отец исчез неизвестно куда. Ехали долго, не торопились. За Уралом узнали, что началась война. Привезли нас в Красноярск. Сколько были в дороге, я не знаю.

Затолкали нас в баржи и повезли на первое постоянное место жительства - в совхоз «Таежный»

Сухобузимского района. Причалили в месте, которое называлось Атаманово. Совхоз, где мы жили, находился от Атаманово в 18 километрах. Жили в бараке с двухэтажными нарами. Печки как таковой не было, стояла бочка

страница 332

из-под бензина... Сами добывали дрова, и зимой, и летом... Так прожили мы два года.

Как относились к вам местные, что делала мама? Видите ли, мама привыкла работать. А бывало всякое. Мама пошла в доярки. Это трудно объяснить. Я был старший, сестре два года, брату пять. Я ходил с мамой на работу, надо было помогать. Помню, как в субботу или в воскресенье ходили с мамой в Ата-маново, что-то продавали или меняли. Случалось, что выменивали на зерно. Все это надо было доставить домой, а путь не близкий - 18 километров. Зерно вымачивали, мололи на мясорубке и пекли лепешки. Начало было ужасным. Началась война. Были какие-то карточки, но что там можно было получить.... Давали по 200 граммов хлеба. Если ты работал, тебе давали 500 граммов. В день получали на двоих килограмм хлеба, кирпичик, полкирпичика, там и детям есть нечего было. В совхозе были поля картошки, но собирать нельзя было, тут как тут сторожа с винтовками, чуть что - стреляли. Мороженую - пожалуйста... Шли подбирать мороженую картошку, дома пропускали через мясорубку, пекли блины, самое вкусное было блюдо.

Когда мама работала на ферме, тоже ходил помогать. Из мешков шили штаны, я там все время ходил в штанах из рогожи. И мы тогда поступали так - коровам давали муку, а мы ее насыпали ко мне в штаны. Красть, конечно, нельзя было, но что-то есть надо было! Приносил домой, овсяную муку заливали водой, ждали, пока набухнет, варили овсяный кисель. Мама достала где-то грелку, прятала ее или в штанах, или под юбкой, приносила с фермы молоко. Так вот младших мы и вытянули.

Помню, когда жили в бараке, зимой началась эпидемия тифа. Многих увезли в больницу. Увезли и брата, за 15 километров. Потом увезли маму. Сестра была здорова. Но я не мог оставить ее одну, с температурой ходил в поле подбирать картошку, запекали мы ее на железной печурке. Когда заболела сестра, вся семья оказалась в больнице, но, слава Богу, все поднялись на ноги. Там поступали так: если видели, что человек обречен, раздевали догола, чтобы потом не надо было раздевать застывшего. Так вот одного раздели, но кризис миновал, и он голышом ходил вокруг, просил пить, а женщины кричали, что один мужчина голый бродит! Он от смерти спасался и спасся.

В Сибири многое случалось. Издыхал скот. Родится теленок, тут же издохнет, его на помойку. Я шел, вырезал годные куски мяса. Из того, что не

годилось в еду, мама варила мыло. Потом его продавала, возвращалась с парой буханок хлеба. Война еще продолжалась. Из барака было не выйти. Как хотелось нам слезть с этих нар! Выкопали яму, я соорудил землянку. Поражаюсь, как мог такое сделать тринадцатилетний мальчишка: достать доски, уложить их, сбить. На солнце высушил кирпичи, слепил плиту. И стали жить мы в собственном жилище. Мы с мамой были работящими. Меня фактически силком заставили пойти в школу. Мама сказала, что у меня хорошая голова, так что я должен учиться. Я спросил: «А кто скот пасти будет?». Пас до октября. Коровы уходили в степь. На ногах постолы, я сам смастерил их из обрезков кожи.

Однажды из Атаманово приехало какое-то начальство, надо было отвезти их обратно. Была лошадь, сани. Я сказал, что охотно отвезу. А когда возвращался, лошадь закапризничала, понеслась, захрипела, оглянулся, смотрю, какой-то зверь гонится... Дорога зимняя, по руслу реки. В санях у меня было сено, стал я его поджигать, бросать за полозьями. Так и спасся.

Работали в основном на быках, лошадей не было. Я и сам на быках верхом ездил. Запрягу, и в лес за дровами. И снова вижу: волк кругами ходит. Волков видел не один раз.

Не могу забыть, как умирали дети. Болели дизентерией. Умирали малыши. Помню, были поволжские немцы, калмыки, мы были все вместе. Совхоз был, была работа. С поволжскими немцами русские поступали ужасно: подъезжал грузовик, им нужно было человек 20 на работы в другом месте. Детей отнимали, женщин заталкивали в машину и увозили. Все кричали, рыдали, дети плакали. У женщин отнимали детей... Мы в кино видели, как поступали немцы, точно так же поступали и русские. Детей увозили в неизвестном направлении. И женщин увозили в неизвестном направлении.

Там же, в Атаманово, находились и латышские офицеры. Их отправили в Игарку. Там причаливали баржи, я их там видел. В Сибири было ужасно... Я и сейчас говорю: «Будешь работать, с голоду не умрешь». Так уж человек устроен: выживет, траву будет есть, но выживет. Мы тоже ели «салаты». В горах росли какие-то травы, которые и мы ели сырыми. Горько, а так вполне терпимо.

Там я окончил четыре класса. Обзывали нас фашистами. Первый год был страшный, нападали на нас, я прятался под кроватью. Потом уж даже подружились. Директор школы говорила - учиться надо, учиться.

страница 333

Когда надо было уезжать в Латвию, сказала: «Поезжай, поезжай!». А уехал я так. Тогда везли в Латвию детей, которые остались без родителей. А тех, у кого родители были живы, отправляли обратно. Не могу объяснить, почему некоторых забирали, некоторых не трогали, вероятно, у НКВД были какие-то сведения. Брали тех, кто старше, отправляли обратно.

Мама ваша говорила о том, что можно вернуться? Мы с первого до последнего дня об этом только и мечтали. Помню, когда война кончилась, наладились контакты с Латвией, можно было переписываться.

Дедушка присылал книги, издаваемые в Латвии, тети и дядья тоже присылали книги, можно было читать. После войны жизнь в Сибири пошла на поправку. Америка пришла России на помощь, мы, я это помню, получали даже американскую тушенку. Почувствовали себя совсем по-другому, поели вкусного, а не только мороженую картошку и овсяный кисель.

Вы с русскими детьми дружили? Да. Вначале воевали, а под конец стали друзьями. Было взаимопонимание. Пока мы языка не знали, они думали, что мы фашисты. Дома говорили по-латышски.

Никто не донес? Нет, там нам не запрещали говорить на латышском. Все латыши между собой говорили на родном языке. Везде, где мы были, говорили по-латышски.

Маму перевели из Атаманово, и в 1952 году я приехал в гости.

А как вы попали на поезд, когда возвращались? Решили, что должен ехать я, так как мне надо было учиться. Тогда со снабжением стало лучше, война кончилась. Автостопом добрался до Красноярска. Неделю бродил по городу, как бездомный, меня подобрали, отвели к нашим. Сформировали эшелон. До этого некоторое время жил в детском доме, ждал, пока не сформируют вагон. Ехали в нормальном вагоне. Помню, в дороге было трудно с продуктами, сами мы были в обносках. В Москве нас одели, мы уже на людей стали похожи, уже не как последние оборванцы. В Риге жили в детском доме на улице Кулдигас. Помню господина Делиныпа, он для каждого находил доброе слово. Имена детей, с которыми ехал в поезде, не помню. Чем ближе подъезжали к Латвии, тем радостнее становилось. Нам казалось, что в Латвии все люди такие добрые, такие хорошие, мы и представить не могли, что могут быть завистники, злые... Хотелось улыбаться каждому. Помню, когда в 1947 году пошел в Кулдигскую 2-ю

семилетнюю школу, в 5-й класс, мне казалось, что все хорошо, все прекрасно...

Приближалось Рождество, помню елочку, были свечи, были пирожки. Пришел в школу в радостном настроении, предложил петь Рождественские песни. Дедушка научил меня многим, он был человек очень религиозный. Помню, классным руководителем был Братке, он тоже с нами посидел. Но прошла неделя, и Братке пропал. Я сейчас это ясно помню, думаю, что и моя вина в том была, видно, ему пришили дело. Он так и пропал.

Окончил я семилетку, все это время жил у деда. Когда пошел в среднюю школу, жил у дяди с тетей. Стал по вечерам работать в фотолаборатории.

Я еще в Сибири понял, что фотографией можно зарабатывать. Купил «Комсомолец», стал фотографировать, зарабатывать первые деньги, проявлял фотографии по вечерам. Материально тетя поддержать меня не могла, я там жил, выполнял все домашние поручения. Когда окончил школу, на выпускной вечер сосед одолжил мне свой пиджак, на ногах были ботинки на деревянной подошве, но были у меня и туфли. В школе я был активистом, в 8-м классе избрали старостой.

Была в школе учительница Каркле. Я слышал ее рассказ о том, как ее пытали и мучили коммунисты, но она до самой глубины души оставалась коммунисткой, защищала этот строй... В классе учился Юрис Скрейя, его отец был, кажется, легионером. Учительница за это его ненавидела. Как бы он ни отвечал, ставила ему двойку. Я устроил скандал, пошел к директору выяснять, почему Скрейе ставят двойку, если он так хорошо отвечает? Директор обещал прийти на следующий урок. Действительно пришел, послушал, и меня освободили от обязанностей старосты класса, так как я возражал учителю и защищал предателей.

В 1946 году вы заметили перемены в Латвии? Мне трудно было сравнивать, была война, да и не тот это возраст, когда человек в состоянии уловить какие-то перемены. Было тяжело, естественно, отца не было... Что касается отца. Не знаю, но живьем оттуда выбрался такой Малиньш, он даже вернулся к семье, и он рассказывал, как их пытали: не давали еды, отправляли голодными на лесоповал. В Кировской области все они были на лесоповале. Пилили, грузили вагоны. Им говорили: столько-то напилите, столько-то погрузите, быстрее к семьям попадете. И это при 40-градусном морозе! Старались, но костер разжигать им не разрешали, одежда влажная,

страница 334

семилетнюю школу, в 5-й класс, мне казалось, что все хорошо, все прекрасно...

Приближалось Рождество, помню елочку, были свечи, были пирожки. Пришел в школу в радостном настроении, предложил петь Рождественские песни. Дедушка научил меня многим, он был человек очень религиозный. Помню, классным руководителем был Братке, он тоже с нами посидел. Но прошла неделя, и Братке пропал. Я сейчас это ясно помню, думаю, что и моя вина в том была, видно, ему пришили дело. Он так и пропал.

Окончил я семилетку, все это время жил у деда. Когда пошел в среднюю школу, жил у дяди с тетей. Стал по вечерам работать в фотолаборатории.

Я еще в Сибири понял, что фотографией можно зарабатывать. Купил «Комсомолец», стал фотографировать, зарабатывать первые деньги, проявлял фотографии по вечерам. Материально тетя поддержать меня не могла, я там жил, выполнял все домашние поручения. Когда окончил школу, на выпускной вечер сосед одолжил мне свой пиджак, на ногах были ботинки на деревянной подошве, но были у меня и туфли. В школе я был активистом, в 8-м классе избрали старостой.

Была в школе учительница Каркле. Я слышал ее рассказ о том, как ее пытали и мучили коммунисты, но она до самой глубины души оставалась коммунисткой, защищала этот строй... В классе учился Юрис Скрейя, его отец был, кажется, легионером. Учительница за это его ненавидела. Как бы он ни отвечал, ставила ему двойку. Я устроил скандал, пошел к директору выяснять, почему Скрейе ставят двойку, если он так хорошо отвечает? Директор обещал прийти на следующий урок. Действительно пришел, послушал, и меня освободили от обязанностей старосты класса, так как я возражал учителю и защищал предателей.

В 1946 году вы заметили перемены в Латвии? Мне трудно было сравнивать, была война, да и не тот это возраст, когда человек в состоянии уловить какие-то перемены. Было тяжело, естественно, отца не было... Что касается отца. Не знаю, но живьем оттуда выбрался такой Малиньш, он даже вернулся к семье, и он рассказывал, как их пытали: не давали еды, отправляли голодными на лесоповал. В Кировской области все они были на лесоповале. Пилили, грузили вагоны. Им говорили: столько-то напилите, столько-то погрузите, быстрее к семьям попадете. И это при 40-градусном морозе! Старались, но костер разжигать им не разрешали, одежда влажная,

Такие вот дела. Да и потом... Состоял в Союзе журналистов. Организовал экскурсию в Югославию. Собирал документы, ну, и автобиографию написать надо. Даты жизни отца не знал, написал те же, что и у мамы. Не помню, что написал о том, где он родился. Потом такой выговор схлопотал за свою писанину! Так я никуда и не поехал. Сын окончил Лиепайскую мореходку, снова все отправляются в дальнее плавание, его не пускают. Тогда я пошел к начальству в чека, я там кое-кого знал. Спросил: «Что же, и в третьем поколении тоже? Я терплю, знаю, что никуда поехать не могу, никаких наград не получу, хотя и отец, и мать реабилитированы, ничего против них не доказано, а теперь и с моим сыном будет то же самое?» Прошло два или три месяца, в Атлантику он попал. А я так и не побывал ни в одной экскурсии. Здесь, в типографии, я с 1974 года. Через год прислали ко мне ревизию, а типография к этому времени уже удвоила выпуск продукции. Ревизоры удивлялись, как этого можно достичь за год, но я вместо похвалы получил выговор. Шли годы. В Талсинской типографии многим были вручены награды, у меня еще и сейчас хранится переходящее Красное знамя лучшей типографии СССР. Каждый год мы завоевывали первые

страница 335

места. Так оно было. Я еще и сейчас работаю, не болею, видно, сибирская закалка сказывается. Так и не знаю, что такое отпуск. Как в детстве начал работать, так не могу остановиться... Жена говорит - не пора ли. На что я ей отвечаю: «Если остановлюсь, для меня это будет конец». Ни одной награды у меня нет, но я ни на кого не обижаюсь. Человек должен оставаться человеком. Я приватизировал типографию, я теперь ее владелец. Наглис мне советовал сделать акционерное общество, а я у него спросил: а чем оно отличается от колхоза? Каждый начнет тянуть в свою сторону, и предприятие прогорит. Прошло 10 лет с тех пор, как я его приватизировал, на экскурсию за границу так и не съездил. Все деньги, которые зарабатываем, вкладываем в модернизацию, предприятие развивается. Я сказал своим сотрудникам: «Никого не уволю, будем сражаться вместе». Знаю, как трудно каждому выживать. У меня на счету денег почти нет, а в этом году зарплату рабочим повысили на 15%. Все дорожает, людям жить надо. Жизнь продолжается, борюсь.

Как повлияла на вас ссылка? Стараетесь ли вы компенсировать сыну любовь, которую не получили от отца? След ссылка оставила на всей моей жизни.

И дети под моим крылом. Заботы, они никогда не кончаются. По субботам, воскресеньям собираемся вместе, посидим. Я забочусь о них изо дня в день. Дочка в Риге, она руководит центром информации и дизайна, каждый день созваниваемся. Летом в гости внуки приезжают, живут на каникулах. Ради сына ходил в чека. В море он уже не ходит.

Что сказать о своей жизни ? Жизнь прошла в работе. Живу в Талей более 40 лет, но даже названия всех улиц не знаю, никогда у меня не было времени для отдыха, пройтись, посмотреть. Я ни о чем не жалею, потому что знаю, что ни одного дня не прожил зря, никогда не был дармоедом. Мне никогда никто ничего не дал, не оторвал от себя. Возможно, брал, отрицать не стану. Но это не значит, что я затаил на кого-то зло, я по-прежнему готов делать добро каждому, и тем, кто у меня работает. Камня за пазухой не держу... Я всем сочувствую, и семьям. Я ничего другого не вижу, работа с утра до вечера, люди мне часто говорят: « Они же мало сделали, отругай, а ты выплачиваешь премии ». Но у них же семьи... Я не могу у него вычесть из зарплаты - даже если он виноват, заставить за что-то платить... Вот такие мы, люди. Что еще я могу сказать. Такие вот дела...

Poļevskis Harijs Aleksandra d.,
dz. 1930,
lieta Nr. 16605,
izs. adr. Kuldīgas apr., Kuldīga, Mazā Annas iela 8 ,
nometin. vieta Krasnojarskas nov., Suhobuzimskas raj.,
atbrīvoš. dat. 1946.11.15

Poļevskis Aleksandrs Augusta d., dz. 1906, lieta Nr. 16605, izs. adr. Kuldīgas apr., Kuldīga, Mazā Annas iela 8

Полевскис Александр Аугустович умер в Вятлаге 23 11 1943 года страница 296 Aizvestie

################################################################################

 Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

Дети Сибири ( том 2 , страница 331  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.

 Ещё можно искать тут информацию -

https://ru.openlist.wiki/Открытый_список:Заглавная_страница

«Открытый список» — самая полная база данных жертв политических репрессий в СССР (1917—1991 гг.), построенная по принципу «Википедии». Пользователи сайта и профессиональные исследователи ежедневно добавляют в список новые имена, а также дополняют уже существующие справки.