14 06 1941

Озолиня Илга София родилась в 1923 году.

страница 167 том 2

---

 14 июня 1941 года около половины четвертого утра в дом явились трое вооруженных мужчин, чтобы вывезти моих тетю и дядю. Мама с папой помогали им укладываться. Все происходило в тишине, чтобы не испугать спящих детей. Когда отведенное на сборы время истекло, явились еще шестеро с оружием за нашей семьей. Руководитель группы, впавший в раж от своей важной и спешной миссии, приказал, чтобы мы собрались за полчаса, повезут всех вместе, так как не хватает транспорта. Нас, троих детей, подняли, велели каждому взять то, что нужно, и приготовиться к отъезду. Еще сказали, чтобы взяли ровно столько, сколько сможем сами унести. Но что можно было сообразить со сна, да еще посреди ночи, когда тебя торопят и рядом, даже около младшей сестренки, стоит вооруженный человек. И так мы, 17 человек, ходили и натыкались друг на друга. Оба начальника торопили, кричали, а мы молчали или только перешептывались между собой. Русские солдаты вели себя тихо, происходящее их как бы не касалось, но от своего охраняемого не отходили ни на шаг. Сестричку «охранял» молодой латышский парень. Сам он был страшно напуган, в голосе даже слышались слезы. Он единственный подсказывал Кристине, которая одевала и собирала Марите, чтобы брали с собой больше теплых вещей. Кристине отслужила у моего деда 30 лет и теперь доживала у нас свои

последние годы.

Тетя и дядя сидели на своих чемоданах совершенно растерянные. Я оказалась рядом в тот момент, когда тетя сама себя спросила: может быть, взять с собой ложку и вилку? Подошла к буфету, достала, что нужно. Неожиданно к ней подскочил начальник: «Это

серебро? Все берите с собой!». Тетя посетовала, что чемоданы у нее и так полные. На что тот посоветовал сложить все в наволочку. Сам высыпал из ящика все, что там было, добавил в наволочку и два серебряных подсвечника со стола. Тетя снова возразила, что будет тяжело нести. «Ничего, я вам помогу донести!» Так он до конца и не выпускал из рук белый сверток. А на станции командовал уже второй, а тот вместе с наволочкой исчез в неизвестном направлении.

Не прошло и полчаса, как мы окончательно проснулись и стали думать, что взять надо то и то, но нас уже чуть ли не силой стали выталкивать из дому. Еле успели поцеловаться с Кристиной, у которой все платье намокло от слез. Когда мы выходили, она протянула нам корзину с провизией. Ночь была тихой и теплой, мне казалось, что я вижу все со стороны. Не верилось, что все это происходит с нами. В двух квартирах нашего дома тоже горел свет. Подумалось, что и там происходит что-то ужасное.

Ехали через пустынную Ригу, такой мы ее еще не видели. Когда везли нас мимо памятника Свободы, начало светать, и три звезды памятника сверкали, как золотые. Никто из нас не мог отвести взгляда от этих звезд. И все долгие годы, которые провела я на чужбине, стоило мне вспомнить о Риге, перед глазами сразу же появлялись эти три золотые звезды.

Привезли нас на Рижский вокзал, где было множество людей, стоял несмолкаемый шум. На

путях стояли товарные вагоны с зарешеченными окошками.

Подвели к одному из вагонов и приказали не мешкая садиться. В вагоне сидел всего один человек в форме офицера Латвийской армии.

страница 168

Он сразу же освободил нам место возле окна. Папа посадил около окна меня, потом сестру, рядом села мама, за нею Гунарс и папа. С ним рядом сели тетя с дядей и офицер по фамилии Крипенс.

Вскоре стали подвозить людей. Никто не плакал, не кричал. Все происходило молча, хотя люди были взволнованы, но так напуганы и ошарашены происходящим, что громко не произносили ни слова.

Когда вагон набили до отказа, так, что уже не осталось свободного места, двери с грохотом закрылись. До этого мы с Гунарсом стояли у порога и увидели у главного входа на вокзал нашу Кристину с большой корзиной провизии. На вокзале было много военных, ее толкали, кричали на нее. Но она все-таки сумела пробраться. Если бы мы ее окликнули, она бы подошла, но она так нас и не увидела.

В полусумраке душного вагона провели мы целый день. И только к вечеру двери открыли и велели всем выйти. Пояснили, что путь предстоит дальний, поэтому ехать вместе мужчинам с женщинами будет неудобно, мужчины должны перейти в другой вагон. И стали их вызывать по списку и посадили в соседний пустой вагон. Среди нас остались только Гунарс и два еврейских юноши, у которых уже начинала пробиваться бородка. И пока все это происходило, мама с папой долго стояли обнявшись и папа что-то шептал ей на ухо. Потом позвал нас со словами: «Будем прощаться, возможно, больше никогда не увидимся...». Мы обнялись, и больше я папу не видела никогда. Прошло уже 48 лет, но папа по-прежнему у меня перед глазами - каким он был в то мгновение. Папа на вещи смотрел трезво, мы же не понимали, что происходит.

Когда нас снова согнали в вагон, времени огорчаться не было - стали подсаживать вновь прибывающих. Согнали народу столько, что последней вошедшей - молодой красивой еврейке Якобсоне с пятилетним мальчиком - места уже не досталось, и она всю дорогу просидела на полу на своих узлах.

Эшелон, в котором ехал папа тоже, как и наш, стоял в Саласпилсе. Об этом я узнала спустя долгие годы. В Саласпилсе, далеко от станции, жила вторая папина сестра. Папа написал ее мужу записку с просьбой поехать в Ригу и позаботиться об оставшейся старой Кристине. Отдал эту записку какому-то человеку и за услугу отдал ему свои золотые карманные часы. К Лудзе мы подъехали,

 

когда уже совсем стемнело. Старая еврейка с другого конца вагона попросилась к окошку, чтобы посмотреть на отцовский дом. Со мной рядом все время кто-то сидел, смотрел в окно. Старушке этой я даже подложила подушку, так как она была очень маленькая. Когда мы проезжали мимо ее отцовского дома, старушка начала страшно кричать на идиш: «Тату, тату». Клочьями стала рвать на себе волосы, руки и лицо исцарапала до крови. Я схватила ее на руки, как ребенка, стала удерживать ее руки, чтобы она не выцарапала себе глаза, подошли оба сына и унесли ее на место. Латыши не привыкли так выражать свои эмоции, но теперь в вагоне все плакали.

Когда утром проснулась, сразу же глянула в окно. Чужая земля! Домишки приземистые, покосившиеся, окна без занавесок. Люди или босиком, или в резиновых сапогах, даже галоши надеты на босу ногу. Ненависти я не видела, только настороженность и любопытство. К поезду на остановках никто не подходил. Я подумала о младенце, который ехал в соседнем вагоне. Кажется, это был первый ребенок, который умер в дороге у всех на глазах, и никто не мог ничем помочь. Днем снова подходили все подряд посмотреть на эту чужую нищую страну. У противоположного окошка сидела мать с девятилетним Робисом и маленькой девочкой. Остальные в вагоне были евреи. Отношения с ними у нас были очень хорошие. Я и позже с ними встречалась. У старой еврейки из Лудзы было два сына - Шолом и Борис. Вместе с ними нас привезли в колхоз, вначале были все в одном колхозе, потом нас перевели в другую деревню. Была еще мать с дочерью, у которой были двое детей, девочка Хана 13-ти лет. Ее спустя много лет я встретила в Игарке, она вышла замуж за армянина.

За Уралом мы оказались в каком-то крупном железнодорожном узле. Там простояли больше суток. Не простояли, а все время нас дергали то вперед, то назад. Я посмотрела в окно и увидела рядом на путях такой же эшелон, и в окне за решеткой такие же измученные, но интеллигентные лица и дети. Я позвала тетю, она владела русским языком. Но тут и наш состав, и стоявший на соседних путях стали двигаться. Тетя крикнула: «Откуда?», ей ответили, но слов было не разобрать. Через минуту точно такой же эшелон двигался навстречу, я стала кричать: «Рига, Рига», мне прокричали в ответ: «Вильнюс». Больше я от окна не отходила. И пошли названия: Минск, Таллинн, Ленинград,

страница 169

Карелия, Запорожье. Этих названий я даже не слышала, не знала, где это. Остальных в вагоне все это мало интересовало, позже я со многими разговаривала, они этого даже не заметили, а я была просто убита. Когда мы снова остановились, рядом стоял уже другой эшелон. Конвой там был не такой строгий, как наш, двери были раскрыты, на пороге сидела женщина, рядом, положив голову ей на колени, примостилась девочка лет десяти. На обеих были пышные красные шерстяные юбки, несвежие белые блузки, грубые белые шерстяные чулки. Я крикнула: Рига! Но женщина не среагировала. Тогда я позвала тетю, но по-русски женщина не понимала. Тогда я сказала: Латвия, на что женщина ответила: Бессарабия.

Еще одно «происшествие» случилось в нашей монотонной вагонной жизни. Поезд остановился, все двери нараспашку, предложили выйти всем, кто хочет. Мы приехали? Нет, стояли в пустынной местности, на равнине, где взгляд тщетно старался отыскать хоть одно дерево. Вышли все. Это было невероятно - ходить по траве! Маленькие дети тут же принялись кричать, шалить, и наша Марите с ними. Взрослые стали разыскивать знакомых. Кто-то встретил близких, начались объятья, слезы. Где-то послышалось пение. Мы с Гунарсом бросились туда. Большая толпа молодежи стояла полукругом и пела. И мы оба тотчас присоединились. К нам подходили и подходили, вероятно, собралась вся молодежь, которая ехала в поезде. Что там много говорить, прошлое исчезло, будущее было в тумане, но мы чувствовали себя единым целым, когда пели свои народные песни. И все время оглядывались, надеясь встретить знакомые лица. Друзей не отыскала. Видела только девочек из своего Французского лицея - Гайду Курземниеце и Харийса Нолле, который когда-то окончил нашу школу. Харийс Нолле - пасынок улманисовского министра Берзиньша. А вокруг стали собираться наши конвоиры и явно показывали, что им наше пение нравится. Сколько это продолжалось, не знаю, как будто мгновение, но ведь мы спели много песен. Еврейские женщины собрались отдельно, у них был свой круг знакомых. И тут я увидела маму. Все потянулись к своим вагонам, а мама шла нам навстречу. Она смотрела прямо на меня, но ничего не видела. В ее глазах было такое отчаяние, что мы с Гунарсом остановились. Потом взяли маму за руку и отвели в наш вагон. Оказалось, что она все это время ходила вдоль вагонов и искала папу. В вагоне

все обменивались впечатлениями, гомонили, но мама в течение нескольких часов не произнесла ни слова. Но к вечеру все почему-то решили, что наши отцы где-то рядом. Или едут за нами, или уже далеко впереди. В дороге провели около трех недель. В конце концов нас высадили на станции в Канске (в Красноярской области).

Утром и мы вышли взглянуть на новый мир. Оказалось, что даже конвоя не было. Прошлись даже по улице, опасливо оглядываясь. Другие осмелились пойти дальше в поисках съестного. Это был, действительно, настоящий город, только по улицам расхаживали коровы и куры. К вечеру пришел представитель НКВД, расположился за единственным столом, с шумом бросил на него свой наган в деревянной кобуре и крикнул, чтобы все встали в очередь, записываться. А так как понимавших по-русски было мало, тетя вызвалась в переводчики. Отобрали паспорта. Кто-то узнал у местных, что немцы заняли Ригу. В слухи, которые там ходили, невозможно было поверить. В связи с тем, что Ригу взяли, тотчас же распространилась версия, что нас снова посадят в вагоны и повезут обратно, некоторые евреи были совершенно перепуганы. Но главная версия все же была такая - нас здесь держат потому только, что еще не приехали отцы. На следующий день людей вызывали по списку, небольшими партиями увозили. Царило даже радостное оживление. Мы, конечно, были уверены, что мужчин привезли и теперь выясняют, кого куда отправлять, чтобы объединить семьи.

Наконец вызвали и нас. Дали повозку и возницу. Сгрузили все вещи на повозку, сами пошли пешком. В нашей партии, кроме нашей семьи и тети, были евреи из нашего вагона: семья Мейлах - мать с двумя дочерьми и бородатые Шалом и Борис со своей старой матерью. Мы не разочаровались, что были единственными латышами. Это были свои евреи, из нашего вагона, с которыми у нас за эти недели возникло полное взаимопонимание.

В дороге были три дня. Помню только, что ночь провели под открытым небом. Возница забрался на телегу с вещами, укрылся тулупом и вовсю храпел. Мы жгли костер, чтобы не замерзнуть, хотя было уже начало июля. Взрослые спали, время от времени поворачиваясь остывшим боком к костру. Молодые всю ночь подносили к костру топливо и, сидя вокруг костра, обсуждали мировые проблемы. Следующий день, проведя всю ночь без сна, шли как в тумане, падая и спотыкаясь, не проявляя ни

 

страница 170

к чему интереса. Вторую ночь провели, кажется, в каком-то заезжем месте, спали вповалку на полу. Так устали, что спали, как убитые. Не успели даже поближе познакомиться с будущей нашей верной на долгие годы «домашней скотинкой» - с клопами. Только на утро все страшно чесались. К вечеру пришли в большое село - Канарай. Каково же было наше удивление, когда вскоре вокруг стали собираться латыши, которых привезли сюда пару дней назад. Были рижане и очень много латгальцев. Интерес был, конечно, большой, но мы так устали, что думали только о том, где бы прилечь.

Предполагали, что на следующий же день нас погонят на работу. Но никто не проявлял к нам никакого интереса. И мы отправились осматривать окрестности. Нас не интересовали ни жители, ни деревня, ни природа, мы искали своих. Латышей оказалось очень много. Наконец обошли всех. Узнали, что все эти дни магазин был закрыт, а сегодня в два часа откроется. Собралось нас порядочно, тех, кто собрался что-нибудь купить. Нам, правда, сказали, что продуктов в магазине нет. Да

и денег у нас было немного, но на четверых у нас была одна чашка, ложка, вилка и нож. Собирались купить хотя бы кастрюлю и тарелку. Когда магазин открыли, латышей собралось много, из местных никого, вошли и обомлели. Купить можно было цепь для коровы и крем для лица «Красный мак». Растерянные, мы стали выходить, и каждый нес с собой баночку крема, хотя не нужен он был никому. У меня эта баночка стояла года три. Сначала мы ее часто открывали, запах был очень приятный, закрывали глаза и вспоминали прежние времена. Постепенно крем испортился, высох. Так и выбросила я его, ни разу не воспользовавшись.

И вот нас послали на работу. Нам с Гунарсом велено было с утра явиться и предупредили, что отправят на всю неделю. Мама забеспокоилась, а мы, беспечные, уехали на пустой телеге. Луга были далеко, везли нас убирать сено. Жили всю неделю, ночевали в избушке на голых досках, работали, старались, хотя впервые выполняли такую работу, и деревенские ребята нас опережали. Женщин на поле не было, работали ближе к деревне. Было сре-

страница 171

ди нас несколько колхозных ребят, подростки, мы из Риги, девочки Мейлах и Гунарс Эглитис.

Мы не очень горевали, что кто-то сделал больше нас, мы только старались делать работу аккуратно. Вечером местные собирались стайками, бежали на речку купаться, пели, шумели, переговаривались, а мы, пятеро, языка не знали и собирались где-нибудь отдельно от остальных.

Первый раз, когда нас привезли, высадили возле поля, похожего на луг и сказали: надо выполоть. Хорошо, что с нами было несколько женщин из колхоза, которые нам показали, что делать. И мы, глядя на них, стали тщательно выпалывать траву и сорняки. Но оказалось, что среди травы, которая местами доходила до груди, попадались колосья пшеницы. Если вырвешь, можешь в тюрьму угодить. К обеду выяснилось, что это поле пшеницы. И колоски стояли друг от друга на расстоянии пяти-десяти сантиметров. Зато зерно в колосьях наполовину созрело. И вскоре мы приноровились в течение дня собирать зерно, и даже Марите домой приносили. Голод всему научит.

Кроме стола и скамейки в комнате была железная плитка и, как обычно, русская печь. Нам хватило места расстелить свою простыню рядом со столом, там все и спали. Вытащили все свои оставшиеся тряпочки, пересмотрели, что еще можно обменять на продукты. И, конечно, нашлись еще вещи, без которых мы могли обойтись.

Каждый день мы выполняли другую работу. Домой возвращались, падая с ног от усталости. Хлеба уже нигде не было. Колхозники пекли для себя хлеб, добавляя в него картофельную ботву. Когда появлялась картошка, варили в миске на плите. И вдруг настал день, когда я не смогла проглотить даже картошку. Все время тошнило, болел живот. Лежала на полу и не могла подняться. Мама за большие деньги достала кусочек хлеба, но я и на него смотреть не могла. Мама с Гунарсом ходили на работу, а младшая сестренка сидела и смотрела на меня, а я лежала без движения и смотрела в потолок. Когда я уже так пролежала несколько дней, пришла незнакомая женщина и стала ласково меня расспрашивать. Оказалось, из районного центра

страница 172

приехала фельдшер. Вероятно, прислал ее кто-то из латышей. Решили, что у меня желтуха. Лекарств, разумеется, никаких не было, так я и лежала и продолжала голодать. Настал день, когда нам снова пришлось что-то продавать, так как в последние дни каждому доставалось по паре картофелин. Но с чем расстаться, решить не могли. Приближались холода, мы понимали, что без теплых жакетов мы не выдержим. Белье изорвалось. Если мелочь понесешь, мало и получишь, надолго не хватит. Наши местные у нас ничего не покупали, были среди нас латыши побогаче, вот у них и покупали. Так что мы, если надо было что-то продать, вынуждены были уходить далеко, на расстоянии пяти-восьми километров находились такие же деревни, как наша, но пройти эти расстояния уже не было сил, да и продуктов за нашу мелочь хватало всего на пару дней, так что и мучиться не хотелось.

Решили, что пришел черед часам Гунарса. Мы с мамой в ту июньскую ночь свои часы не надели, а у Гунарса они были. Мы считали, что часы - большая ценность, на них мы сумеем долго прожить. Но никто из сельчан интереса к часам не проявил. По утрам пели петухи, днем у них были какие-то другие приметы, по которым они узнавали время. У тех, кто побогаче, на стене висели так называемые ходики с гирей, а наши часы оказались никому не нужной вещью. Да большинство и не разбиралось в часах, грамотой они не владели.

Нам давно латыши говорили, что если мы собираемся часы продавать, надо ехать в Дзержинск, в наш районный центр. Мы там еще не были, не было никакого резона мучиться, преодолевать такой путь. Наша тетя и госпожа Дейчмане там бывали, если кто-то их подвозил по пути. Они, кажется, снабжали и Мартинсоне и Араю, которые были слишком стары, чтобы отправляться так далеко. Во всяком случае, эти дамы по деревням не ходили, но всегда были сыты. Тетя, прежде чем Гунарс отправился в путь, подробно обо все ему рассказала, куда идти, сколько запрашивать и ни в коем случае от своей цены не отступать.

Мы питали большие надежды на часы, хотя понимали, что Гунарс никогда не продаст их так, как продала бы тетя - слишком мягкосердечный и совсем не оборотистый. Мама идти не могла, у нее сил не было, не говоря уж обо мне с моей хромой ногой. И вот настал день больших надежд. Гунарс вышел в обед, чтобы к вечеру попасть в Дзержинск. Сколько было до города, не помню. В заезжем ме

сте надо было переночевать, чтобы с утра быть на базаре. Вместе с Гунарсом отправился немец Мейер. Какие у него там были дела, не знаю, их семья была такой же бедной, как наша. На следующий день после обеда мы уже с нетерпением поглядывали на дорогу, ждали Гунарса. Ждали долго. Наконец увидели - идет, голова опущена, с пустыми руками.

Вошел, тяжело опустился на лавку и молчит. Ну, мы тоже от неожиданности не могли ни слова произнести. Спустя довольно долгое время мама стала расспрашивать Гунарса, что случилось. Выяснилось, что когда на постоялом дворе он проснулся наутро, часов на руке уже не было. Плакали все четверо, но это не помогло. Растопили хворостом свою железную печурку и трижды в день варили в маленькой миске картошку. Одну миску на всех, больше позволить себе не могли.

Как-то теплым осенним днем в доме стало жарко от топившейся плиты, и мы открыли дверь. Внезапно в дом вошел мужчина. Чужой. Все мужчины были на войне. В селе, за исключением председателя и стариков, мужчин не было. Но никто из нас не испугался.

Мы сразу же поняли, что он не местный. На вид человек интеллигентный, и мы решили, что он латыш. Но он не понимал ни русского, ни латышского языка. Пытались разговаривать с ним на немецком, английском, французском. Никакой реакции. Он был совершенно без сил, и, окинув взглядом помещение и поняв, что здесь ему ничто не угрожает, опустился на порог и тут же уснул. Но стоило нам чуть громче заговорить, зашуметь, как он просыпался, собираясь бежать. И мы перестали разговаривать, перестали шуметь, чтобы он мог поспать. Молча поделили содержимое миски. Каждому достались две небольшие картофелины. Каждый съел одну, а четыре я подала в миске нашему гостю. Он с такой благодарностью принял наш дар, что я пожалела, что у нас нет хлеба. Я бы ему его отдала. Еще какой-то час он спал на пороге, потом откланялся и так же тихо, как вошел, исчез. Мы решили, что за всем этим скрывается какая-то тайна, и поэтому пока ни словом не обмолвимся даже своим латышам.

Через два дня женщины в селе рассказывали, что по лесу ходят солдаты. Недалеко расположен лагерь, один преступник сбежал. И мы стали молить Бога за этого «преступника». Но как далеко он сумел уйти, не зная языка? Но мы тогда уже поняли,

страница 173

что если бы кто-нибудь видел, как он зашел к нам, нам бы тоже несдобровать.

Наступило Рождество. Жили мы очень расчетливо, чтобы можно было устроить праздник из продуктов, которые мы выменяли на простыню. В тот вечер у нас действительно было праздничное настроение. Когда мы надели свои чистые, только что высохшие рубашки и забрались на русскую печь, проговорили полночи, вспоминая настоящее счастливое Рождество с родными и близкими. На следующий день Гунарс принес елочку. К вечеру прибрались сами и, сколько могли, убрали комнату. Ужин отложили на самый поздний час, чтобы не ложится спать на пустой желудок. Но вечером пришла госпожа Дейчмане поздравить нас с Рождеством и принесла кусок жареной курицы. Она пробыла у нас недолго, вслед за ней явилась Велтиня Арая, вся светилась от радости - принесла мисочку с пирожками со шпеком. Вот это был праздник! Это было последнее Рождество, которое мы отметили все вместе, потому-то и запомнилось оно на всю жизнь.

Почти сразу же после праздников, когда грянули сильные морозы, ночью в окно кто-то стал барабанить. По настойчивому стуку мы поняли, что это деревенский посыльный, но мы всегда пугались ночных вызовов. И правда, оказалось, всем немедленно надо явиться в контору. Мороз был страшный. Натянули на себя все, что могли, и отправились. Навстречу новым неприятностям. В конторе такие же замерзшие и перепуганные собрались все латыши. И председателя, сонного и недовольного, вызвали тоже. За столом сидел чин НКВД, я уже знала, что это наш комендант. Наган, готовый стрелять, на столе. Последовала длинная проповедь с окриками. Я тогда уже немного понимала по-русски, но когда так долго говорят, да еще посреди ночи (часы в конторе показывали два), то я совершенно не понимала, о чем речь. Наконец всем велели расписаться, при этом он взял свой наган и наставил его на нас. Оказалось, мы подписали бумагу, что вступаем в колхоз на вечные времена.

Ближе к весне мы уже топили только печь и спали на полатях. Двигаться не было никаких сил, есть уже было нечего. Кажется, дня два отлежали голодными. Затопим печь, попьем горячей воды и снова наверх, на печь. Кое-кто из латышей еще заходил к нам, но мы уже не реагировали. Так бы мы и остались лежать. Но другие латышки не выдержали.

Собрались и решили, что не могут дать нам умереть от голода, раз у самих у них еще есть и деньги, и что менять. При этом они были уверены в нашем скором возвращении домой. Все вместе решили, что у госпожи Дейчмане вещей больше всех, и она в нашу пользу должна продать свое черное шелковое платье.

Дали нам подписать долговую расписку, что, когда вернемся, купим ей точно такое же шелковое платье. Она сама взялась выгодно платье продать и сказала, что на том, что она выручит, мы должны продержаться до лета, а там уж выход найдется.

Из латышей мало кто остался. Тетя вела переписку. Она все убеждала маму, чтобы та написала госпоже Вейсмане. В конце концов пришло письмо от самой госпожи Вейсмане. И какое письмо! К нему прилагался список из 60 фамилий, нет, пожалуй, больше, и все из Латвии и с адресами. В списке была и моя лучшая подруга Зигрида Аре, ее сестра Айна и брат Юрис. Мать арестована. Все этот список читали, и все находили знакомых. Все мы были страшно взволнованы, это же была связь с миром! На следующее утро я рано-рано, пока не пришел бригадир звать на работу, отправилась в Канарай, чтобы показать список другим латышам и составить свой. На следующий день начался такой ливень, что на работу не посылали. Мы с мамой давно ждали дождливого дня. Повесили на шею под одежду котомки и, хоронясь от посторонних глаз, отправились на ближнее колхозное поле, где созрел горох. Соберем урожай! Погода была подходящая. Дождь прекратился, лег туман. В какую-то минуту мы испугались - на поле кто-то был! Мы ее узнали - это была немка, мать троих детей. Увидев нас, она и сама испугалась и бросилась к лесу, как мы ее ни звали. Мы свои котомки набили доверху, даже нести было тяжело. А когда ссыпали добычу вместе, страшно обрадовались - набралось семь килограммов. Для верности спрятали мешок в погреб.

Вечерело, когда посыльный вновь вызвал нас в контору. Мы обнялись, коленки от страха дрожали, идти было тяжело. Впереди тюрьма! Марите останется одна! Но идти надо. Когда в конторе увидели своего противного коменданта, не удивились. Комендант снова проорал свою речь и тут же ушел. Завтра выходной, а послезавтра быть в Дзержинске, отправят нас на Север. Все расходились по домам в слезах, а мы с мамой были счастливы. Во-первых, опасность миновала. Во-вторых,

страница 174

встретим Гунарса. В-третьих, на Севере ведь каждый день дают хлеб! Готовились как к отъезду в Солнечную долину. Накануне пересмотрели свои обноски, решили, что будем делать завтра. Главное, выкопать картошку. Пока мы с мамой ходили на работу, за картошкой ухаживала Марите, и она хорошо росла. Время уборки еще не пришло, картофелинки маленькие, но есть ведь можно! Больше ничего из еды у нас не было. Куда сложить их, тоже было ясно. На подушке ведь есть наволочка. А подушка что в наволочке, что без нее все равно черная. Наволочка большая, а картофелины маленькие, всё поместится.

Незаметно наступил вечер, пора было отправляться в путь. И на сей раз дали нам повозку. Узлов было уже намного меньше, чем когда уезжали Гунарс и госпожа Дейчмане, а наши старые дамы Мартинсоне и Арая сами преодолеть такую дорогу не могли, так что везли и их. В Дзержинске все гудело от голосов, народу было столько, что негде было повернуться. Какой-то офицер указал нам место в чужом доме, где можно было переночевать. Оказались мы вместе с госпожой Казакой из Ка-нарая. И снова трое малышей. Бирута и Валдис вытянулись, а Изабелла ничуть не подросла. В начале 50-х годов я вновь встретила госпожу Казаку. Вторая Изабелла тоже умерла, как все малыши на Севере, Бирута и Валдис выжили.

В середине 60-х годов я встретила Бируту Казаку в Саулкрасти. Когда умерла их мать, Валдиса поместили в детский дом, она была уже достаточно взрослая, жила одна. Девушка работала не покладая рук, скопила денег, чтобы вернуться в Латвию. Выучилась на медсестру, превратилась в красивую даму. Вела долгую переписку с детскими домами, искала Валдиса. Спустя много лет, благодаря своей настойчивости, отыскала Владимира Казакова. Поехала к нему. К тому времени это был уже взрослый парень, работал, латышского языка не знал, мать и сестру помнил как в тумане, сомневался, стоит ли ему возвращаться в Латвию. Вырос советский человек без отечества, без родины. Не знаю, удалось ли Бируте вернуть Валдиса, но когда я слышу гордое: мой адрес - Советский Союз, всегда вспоминаю семью Казаке, где росли четверо детей.

В Канске мы прожили почти две недели, после чего велено было явиться на станцию с вещами, предстоит ехать дальше. Офицер этот ни за кем не следил, мы делали, что хотели, ходили, куда хотели, но его слушались.

Когда нас посадили в поезд с сиденьями, мы удивились, ждали, что повезут в телячьем вагоне. В Красноярске нас сразу же поместили в каком-то пересыльном пункте. Двухэтажные нары, почти без просвета между ними. Там уже был народ, кроме нас, позже подвезли еще огромную партию латышей. Клопов было видимо-невидимо. Хотя место, где нас разместили, считалось лагерем, мы могли ходить, куда хотели. Вероятно, поместили нас туда потому, что бараки были свободны. Через два дня пришла новая партия заключенных и нас переселили в палатки неподалеку. Но в этом лагере каждый вечер нам выдавали хлеб, кормили обедом и ужином. Наш офицер время от времени приходил на нас посмотреть, сказал, что пробыть здесь нам придется долго, прежде чем нас отправят дальше. Кто хотел, мог даже на пригородном поезде доехать до центра города. И ездили. Некоторые латышки еще не утратили шик, ездили даже делать завивку. Но были и такие же бедняки, как мы. Нас центр города не интересовал. Мы чувствовали себя хорошо - каждый день кормили, не надо было думать о завтрашнем дне.

Было несколько 30-местных палаток. Через несколько дней созвал нас офицер и сообщил: «Кто хочет, завтра утром может выйти на работу». Марите могла спокойно оставаться одна. В палатке было очень много знакомых женщин с детьми. Что мы там делали? Даже не могу рассказать. Площадка была большая, сразу и не обойти. И повсюду люди, копошатся, как муравьи. Кажется, строили военный завод. Сначала чистили территорию, копали котлован. Друг у друга на голове. Работали в основном заключенные. Они работали кучно, их охраняли. Но было много и таких, как мы. Мы, конечно, никуда и не думали отдаляться, еще потеряешься в этом Вавилоне. С утра нам указывали работу, и мы копошились там до вечера. Никто не проверял, сколько сделано, лишь бы шевелились. С утра, когда мы являлись на работу, выдавали завтрак и кусок хлеба, в обед шли в громадную столовую, на обед полагалось три блюда и кусок хлеба. Когда работу заканчивали, давали какой-то ужин. Нам с мамой казалось, что мы прекрасно устроились, потому и работали, насколько позволяли силы. Вечером, как только возвращались, сразу же засыпали от усталости.

В тот же день узнали и другие хорошие новости. Среди латышей встретили Валду Конховску из Риги. Я немного была с ней знакома еще по Риге,

страница 175

мы с ней были почти одногодки. Она была с матерью и братом. Выглядела, как обычно, хорошо, видно было, что не голодала, и одета была вполне прилично. Валда вместе с огромной толпой ездила на работу, очевидно, не для того, чтобы поесть, а чтобы встретиться с людьми, отыскать знакомых. Вечером она сообщила, что встретила Уртанса, студента из Риги, который побывал в Соликамске, сейчас его пересылают в другое место. Наговориться с ним она не успела, но он обещал на следующий день подойти к поезду. И вечером мы, нас было несколько человек, прибежали к поезду. Валда пошла ему навстречу и подвела к нам. На него посыпался град вопросов. Мы пристально его осмотрели - в чем одет, как выглядит. Худой, но, похоже, еще не голодал. И одет был нормально. Мы, большинство, одеты были как попало. То, что одежда на нем казенная и что их не пересылают в обносках, нам и в голову не пришло. Коротко рассказал о лагерных порядках. Тяжело и голодно. Многие умерли. Его отправляли рыть могилы. У него был большой список умерших латышей, которых он хоронил. Он надеялся список вывезти, но когда готовили к пересылке, произвели обыск, список нашли и уничтожили. Их четверо латышей, кого пересылают в другое место. И тут мы стали задавать ему вопросы о наших отцах и мужьях. Нашлась одна счастливица, чей муж был еще жив, это он знал наверняка. Наконец до него добралась и я. Чтобы меня не оттолкнули, я все время держала его за руку и спросила, жив ли Балтазаре Озолиньш. На что он ответил, что такого не припомнит, да и людей там столько, что всех не запомнить. Мне почему-то стало легче. Я подумала: Озолиньшей ведь сотни, но если бы у него в списке было имя Балтазаре, он бы вспомнил. И я отошла.

...Только к вечеру мы добрались до пристани. Шли ли пешком, везли ли нас на машине или на поезде, не помню. Пароход еще не пришел. Но нам пригрозили, что отходить никуда нельзя. Как только пароход подойдет, сразу же садиться. Так и сидели мы на своих пожитках. Была там пристань, но нас туда не пустили. Весь берег был усеян людьми и узлами. С Енисея дул ледяной ветер, и мы старались устроиться поближе к домишкам неподалеку от берега. Когда совсем стемнело, полил дождь. Сидели не шевелясь, да и идти было некуда. Больше часа мы мокли под дождем, и тут открылась в каком-то доме дверь. Со страхом ждали, что сейчас нас прогонят, но тут раздался мягкий женский

голос: «Вы же совсем замерзли, а дождь, видно, не утихнет всю ночь. Входите, когда пароход придет, он гудеть начнет, мы услышим». Как чувствует себя потерявшаяся, закоченевшая мокрая собака, когда ее пустят в теплую комнату? Я это знаю. Мы даже боялись ступить на выскобленный до белизны и покрытый ковриками пол. Остались сидеть на кухне, где топилась плита. А старая хозяйка хлопотала возле Марите, приговаривая, что ребенок может заболеть, надо снять мокрую одежду, она уложит ее в свою постель. Пришлось сказать, что делать этого нельзя, что у нас вши. Но хозяйку это не смутило, она велела Марите раздеться, принесла фланелевое одеяло, укутала сестренку и заставила ее подняться на печь. Марите тут же уснула. Мы с мамой постепенно согрелись, стали снимать с себя одну одежку за другой и сушить возле плиты. Так просидели мы всю ночь, изредка погружаясь в сон, пока хозяйка и хозяин, а с ними и Марите спали на полатях. Утром мы чувствовали себя немного отдохнувшими. Натянули на себя сухую одежду и собрались выйти, но хозяйка нас не отпустила, предложила ждать парохода в доме. «Из окошка видно будет, когда он подойдет. Он может и завтра прийти, никто ничего не знает». Хорошо, что мы, получая в последнее время двойной обед и двойной ужин, скопили сухарей, так что еда у нас была.

Пароход подошел, когда уже совсем стемнело. Снова начался ливень. И пока мы, такая масса людей, зашли на палубу, снова промокли насквозь. И были приятно удивлены, когда попали в теплое и светлое помещение. Разместили нас, конечно, в третьем классе, где высились нары в два этажа. Народу было столько, что некоторым пришлось разместиться на полу. Наш начальник из НКВД пожелал нам счастливо добраться и ушел. Тронулся пароход глубокой ночью. Все так устали, что вплоть до сумерек следующего дня в помещении царила тишина. А утром заболела мама. Врача, конечно, не было. Видно было, что у мамы поднялась температура. Что делать? Мама находилась в полубессознательном состоянии. Я велела Марите не отходить от нее, чтобы не перекинулась болезнь от подружки. Вечером пароход причалил к берегу. К больной девочке придет врач. Я была настороже, думала, позову врача и к маме. Но после того, как врач посмотрела девочку, у нее началась перепалка с комендантом, который, оказывается, был прикомандирован к нам и здесь. Врач убежала, и я не посмела приблизиться из-за этого скандала. Позже

страница 176

люди говорили, что у девочки признали дифтерию. Комендант потребовал, чтобы ее поместили в больницу. На что врач ответила, что у нее больничка маленькая, что там уже лежат двое детей, что она такую больную на берег взять не может, что мы должны ехать до следующего города. Все были в подавленном состоянии. Еще печальнее было то, что мама ни на что не реагировала, лежала съежившись, внезапно поседела.

Под утро я увидела сон, что у меня выпал передний зуб. Он так кровоточил и вдруг так заболел, что я проснулась. Проснулась и тут же за зуб. Нет, на месте и не болит. С ужасом вспомнила толкование сна: если выпал зуб, кто-то умрет, если с кровью, то кто-то из близких. Подскочила к маме, от страха даже взмокла. Глаза у мамы были открыты, температуры как будто не было. Она, конечно, была слаба, говорила еле слышно, но кризис, кажется, миновал. Принесла ей чаю и хлеба, добилась, что мама даже улыбнулась.

Так ехали мы две недели. Ночью или под утро, часов ведь не было, нас спешно подняли, велели собрать вещи и выходить. Со сна мы не понимали даже, где находимся. Под ногами качалось. Оказывается, нас пересадили на баржу и двери закрыли. Сидеть в темноте было неуютно, но снаружи дул такой ледяной ветер, что даже и хорошо было, что двери закрыты. Так просидели мы долго. Наконец двинулись.

Это и был долгожданный Север. Вокруг пустыня, высокий берег, больше ничего не видно. Когда взобрались наверх, обнаружили поселок. Дома рубленые, казались только немного прочнее, чем в сибирском колхозе. Не знаю, кто нами командовал, но велено было спешить. Всей толпой собрались в одном месте, выдали нам большую армейскую палатку, чугунную печку. Велели ставить палатку, в ней и будете жить, сказали. На душе было невесело. Помню, около палатки находились братья Курсити-сы, еще какие-то мужчины. Оказалось, что поставить палатку дело непростое. Всем дела не нашлось, дул ледяной ветер, от которого не было спасения. И тут кто-то сказал, что надо искать дрова, разжигать костер. Стало немного легче. Посреди палатки установили чугунную печурку, затопили. Но тепла не было. Тут и придется спать. Но ни кроватей, ни матрацев нет, у большинства вообще нечего было под себя подложить. А на улице уже подмораживало. Стали носить хворост. Рвать листья. Крупный хворост под низ, сверху помельче, на него листья.

Рвали и жалкую траву. Все были так заняты, что на разговоры времени не было. Мы, наконец, были на Севере!

Нам на сей раз повезло. Латыши, которых привезли до нас, сжалились над нами. С мамой на двоих у нас было одно осеннее пальто, тепла от него никакого. По очереди выходили на улицу, закутавшись в единственное одеяло. И все равно все трое дрожали от холода. Места для нас у латышей не было. Вся комнатушка была уставлена лежаками, в одной комнате жили 17 человек. В том же домике, в прихожей, поселили финнов. Там еще оставалось место для одного топчана и его выпросили добрые люди для нас.

Мы почувствовали себя, как во дворце, хотя и там особого тепла не чувствовалось. Топчан стоял у самой двери. Люди ходили, двери все время открывались, задувало нещадно. Чугунная печурка топилась день и ночь, но больше дымила, чем грела. Но все же была крыша над головой и пол под ногами. Мы постепенно стали чувствовать себя людьми. А вот как мы втроем умещались на топчане, предназначенном для одного человека, это сейчас я представить не могу.

Финны в большинстве своем по-русски не понимали. Такие же несчастные, как и мы, вырванные из привычной среды, неспособные ориентироваться в новых, трудных условиях. Большую часть дня мы проводили в соседней комнате у латышей, где можно было согреться.

У мамы была заколка - золотая игла с маленьким рубином. Мама считала ее своим талисманом, носила на рубашке, никогда с ней не расставалась. В колхозе нам бы никогда не пришла в голову мысль ее продать. Возможно, получили бы взамен полбуханки хлеба. А тут латыши маме посоветовали поехать в город, там за золото можно получить большие деньги.

В город несколько раз в день отправлялась лодка, и однажды мама собралась и уехала. Мы с сестренкой еще спали. Но спала сестра беспокойно, все жаловалась, что болит горло. Я почувствовала, что она вся горит. Зашла к латышам, взяла у них термометр. У сестренки оказалось 40 градусов. Мне сказали, где амбулатория, и я тут же отвезла сестренку к фельдшеру. Она сказала, что нужно везти в город, в больницу. Я до этого в городе не была, где больница, не знала, с русским тоже было не блестяще, если нужно было, общалась по-русски мама. Но я так перепугалась, что тут же решилась

страница 177

 

на поездку. Натянули мы с ней на себя всю одежду, закутались в одеяло и отправились на пристань. Ждать пришлось долго, пока нашлось место в лодке, груженой рыбой. И плыли мы долго, город расположен был по диагонали, а Енисей в том месте шириной около пяти километров. Я не знала, как уберечься от ветра, а сестренка все время срывала с себя одеяло - так ей было жарко. Просила пить, но воды не было. А в Енисее вода маслянистая от многочисленных лодок и пароходов. Когда подплыли к берегу, я чуть не плакала от отчаяния. Но на берегу встретили маму - она продала свою заколку и ждала лодку, чтобы вернуться. Вдвоем мы принялись искать больницу, которая, к счастью, оказалась недалеко от пристани. Сестренку пришлось нести.

Врач приняла нас по-доброму. Это была инфекционная больница. У сестренки признали дифтерит. Врач нас, правда, успокаивала: лекарства есть, болезнь излечимая, но мы с мамой не находили покоя. Пришлось подождать, пока сестренку не вымоют и не переоденут в больничное. Ее одежду мы должны были забрать, в ней было полно вшей, впрочем, как у всех.

Со слезами вернулись на пристань, но последняя лодка уже ушла.

Утром сразу же отправились в больницу. К Марите нас не пустили. Сказали, что температуру сбили, она спит, тревожить ее не надо. Пришлось возвращаться домой, не будешь же еще одну ночь беспокоить чужих людей. «Дома» все наши мысли были о Марите. Решили, что через четыре дня я снова поеду в город, навестить сестренку.

На третий день меня предупредили, что надо ехать, так как Енисей вот-вот станет, и тогда придется долго ждать крепкого льда. Собралась, подошла к реке, по Енисею уже шла шуга. Счастливо добралась до больницы, мне сказали, что Марите чувствует себя лучше, температуры нет, только еще горло надо полечить. Домой вернулась радостная, успокоила маму. А на следующий день лодки уже на другой берег не ходили. Предстояло ждать, когда на другой берег можно будет перебраться на санях. Мы даже были рады, что Марите сможет подольше пожить в тепле, в чистоте, где ее кормят четыре раза в день. В своих обносках в такой мороз мы уже двинуться никуда не могли, ждали, когда соберется в город кто-то из латышей. Первым собрался старый Юрканс, мы ему рассказали, где находится больница, попросили узнать, не выписывают ли

сестру. Он в больнице был, но там ему сказали, что такой девочки нет. Больше ничего он не узнал. Мы понять ничего не могли, он ведь не мог ошибиться, русский язык знал. Решили, что в больнице он не был, а нам соврал. Через несколько дней в город отправилась госпожа Клявиня. Как мы ее ждали! Но когда она вернулась, не сказала ни слова и прошла в свою комнату. Мама совершенно растерялась. Я решила зайти, расспросить. Когда я вошла, все взгляды устремились на меня. Госпожа Клявиня лежала на кровати вся в слезах. Я подбежала к ней и услышала: «Илга, позови сюда маму, надо сказать ей, что Марите умерла».

На следующий же день мы поехали в город. Всю дорогу не обмолвились с мамой ни словом. В больнице нас так же вежливо встретила доктор. Рассказала, что Марите почти выздоровела. Она была любимицей все больницы. Но организм ее был так ослаблен, что не справился с лекарствами, умерла она от разрыва сердца. Я бросилась в морг. О страхе ничуть не думала, одна мысль мною владела: успеть, пока не пришла мама. Мертвецов было человек 20. Лежали они друг на друге. Сорвала белое покрывало с первого: мужчина скорее всего умер от голода, только кожа да кости. Бросилась к свертку поменьше. Так и есть! Марите!

Марите просто вмерзла в лед. Казалось, она стала прозрачной, вся переливается. А меня больше всего поразило, какой красивой была сестричка. Я никогда не видела, что моя сестра такая красавица. Думать я, вероятно, была уже не в состоянии. Я не осознавала, что Марите больше нет, не понимала, что меня окружает. О том, что придется рыть могилу в замерзшей земле, и в голову не приходило. Но нашелся некто, кто хотел заработать, сказал, что у него уже есть готовая могила. Мы, конечно, готовы были заплатить, сколько он попросит.

И тут я словно бы очнулась. Во мне вспыхнуло чувство, похожее на упрямство. Мне ведь было всего 19 лет. И я громко произнесла: а я ни за что не умру. И одна не останусь. И маме не дам умереть. Это был перелом. До этого я была втоптана в землю, а тут поднялась, выпрямилась во весь рост. Весь этот год и три месяца я находилась в шоке от случившегося 14 июня, и только сейчас очнулась.

Зимой 1942 года умерли многие. И я думаю, что это были те, кто сломался и не смог прийти в себя. Впереди нас ждало немало трудностей. Но я никогда больше не теряла присутствия духа и в любой ситуации сопротивлялась...

Ozoliņa Ilga Sofija Baltazara m., dz. 1923, lieta Nr. 14105, izs. adr. Rīgas apr., Rīga, K.Valdemāra iela 33-8a , nometin. vieta Krasnojarskas nov., Dzeržinskas raj., atbrīvoš. dat. 1957.03.22

 

Ozoliņš Baltazars Pētera d., dz. 1890, lieta Nr. 14105, izs. adr. Rīgas apr., Rīga, K.Valdemāra iela 33-8a

Озолиньш Балтазар Петрович умер в Усольлаге 3 3 1942 года страница 457 Aizvestie

 

 

 

 Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

 

 

 

 

Дети Сибири ( том 2 , страница 167  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.