14 06 1941

Мицкане Валерия ( Зутис ) родилась в 1930 году.

Родилась я в Резекне в 1930 году, и до 1941 года мы жили на улице Дзирнаву,

в очень красивом месте.

 страница 93

Родилась я в Резекне в 1930 году, и до 1941 года жили мы на улице Дзирнаву, в очень красивом месте. Недалеко была замковая гора, и в детстве мы катались с нее на санках. Когда мы жили в Сибири, мне казалось, что нет на свете места красивее... Детство было прекрасное, семья наша была зажиточная. Нас в семье было четверо, я самая младшая. Старшие братья научили меня кататься на коньках, вообще до высылки у нас все было хорошо. По вечерам отец играл с нами в разные игры, учил играть в шахматы и в шашки. Отец меня очень любил.

В Резекне я окончила три класса. В школе разговаривали только по-латышски, латгальского языка не было. В семье с отцом разговаривали на латгальском языке, с мамой по-русски, так как мама была русская. А мы, дети, говорили между собой по-латышски.

Потом долгие годы я жила в России, сюда вернулась - здесь тоже русская среда, на работе все документы надо писать на русском. Так что в какой-то степени я обрусела, но свой латышский язык люблю, люблю свою Родину.

Отец жил не дома, с работы его уволили, так как он служил в полиции, уехал в Гайгалаву, работал в конторе лесничества. Домой приезжал в конце недели.

По соседству с нами жил ветеринар Юрма-лиетис. Его жена пришла к нам и сказала, что уже увезли семью учителей, которые жили напротив нас. Мама сказала: «Возьмут и нас». Послала брата на велосипеде в Гайгалу за отцом. Вернулся брат, сказал, что отца уже взяли... Брат хотел уехать к бабушке, но мама сказала, что семья должна быть вместе. Она и мысли не допускала, что мы не будем вместе с отцом.

14 июня приехали к нам. Обыскали дом, не знаю, что они искали. В комоде нашли флаг Латвии, ходили в сарай, что-то искали и там. Переписали все ценные вещи, сказали, что когда все продадут, пришлют деньги. С собой много не брать, если будет много вещей, на станции их выбросят. Сказали, чтобы больше на себя надевали и взяли еды на 10 дней. У мамы с собой были сухари, сало и клюквенный сок.

Были солдаты, все с оружием, говорили по-русски, посадили нас в машину, повезли в НКВД, оттуда на станцию Резекне II ехали вместе с папой. Мама пошепталась с отцом, и он отдал ей обручальное кольцо и часы.

На станции нас разделили. В вагоне было полно. Утром пришли проводить брата его друзья... он учился в гимназии. К вагонам никого не подпускали, через оконную решетку я видела, что на перроне собралось много народу, пришли и наши родственники, но близко не пустили никого.

Днем повезли в Даугавпилс, там вагоны с мужчинами отцепили, а нас повезли в направлении Москвы. В пути узнали, что началась война. На какой-то станции нас загнали в тупик, очень долго стояли. Не хватало воды, было очень жарко, нам разрешили пойти за водой, но ведер-то у нас не было! На весь вагон было всего одно. Мама ходила

за водой, так как хорошо говорила по-русски. Нам она давала по капельке клюквенного сока. Давали какую-то еду, баланду и хлеб. Кирпичики хлеба были похожи на кашу, но мы его ели.

Мама пошла за едой, и проводник сказал, чтобы она бежала. На что мама ответила, что у нее четверо детей в вагоне, и она, конечно, вернулась... Старшие братья были уже взрослые, их потом перевели в другой

страница 94

вагон. Туалет был в вагоне, такая дыра в полу... Мама переживала, что мальчиков, как и отца, увезут в другом направлении. Везли нас долго, навстречу шли эшелоны с военной техникой и солдатами.

В Канске высадили на площади, потом пришли за нами и стали выбирать, как выбирают товар. Искали ребят посильнее. Попали мы в Макарово. Везли на лошадях километров 100, не знаю, где и как спали, сказали нам только, что колхоз этот бедный. Что поделать... Дома там были черные, мне казалось, что там бушевал пожар, ни огородов, ни кустов, только где-то вдалеке лес. Ехала я и молилась Богу, чтобы далеко не увезли. Думала - завезут в лес, что тогда будем делать...

Поселили в доме у хозяина, мама готовила еду на улице, на кирпичах, из того, что взяли из дому. Потом стали жить отдельно. Жили вместе с Турлай-сами из Лудзенского района. Их трое детей были еще младше нас. У нас была большая комната с печью посередине, была и маленькая железная печка, которую все время топили. Спали на топчанах, подушек не было, только одеяла. У тети Шуры Тур-лайс была какая-то кастрюля, а у нас только дорогие

ножи и ложки, которые вскоре распродали, потому что нечего было ими есть.

Маму отправили на работу. Надо было убирать сено, а у мамы были только туфли на высоких каблуках. Она каблуки обрубила и пошла. Света не было, керосина не было, щипали лучины, ими освещали. Мама и тетя Шура пели, у них были красивые голоса.

С едой в колхозе было плохо... Мужчин в селе не было, все на фронте. Мама ездила на коровах. Свою одежду обменяла у местных на простую. Я ходила в школу, но валенок у меня не было. Там было всего четыре класса, потом ходила в Шеломки, за пять километров, а на ноги надеть было нечего. Нашлись старые папины сапоги, мама напихала внутрь каких-то тряпок, так я и ходила в школу.

Старших ребят хотели отправить на Север, и мама пошла к председателю сельсовета, отнесла какую-то папину одежду. Помню, однажды отнесла дорогие ложки, и наших мальчиков на север не отправили. Весной сестру послали на лесосплав, и опять мама пошла к председателю. Вера была уже в Дзержинске, но ее отпустили. Так вот и держались.

страница 95

У мамы был рак. На груди выросла опухоль величиной с яйцо, в Канске ее прооперировали, сказали, что через год может вырасти снова. Так и было. Прооперировали в Дзержинске, но не помогло, и в 1946 году под мышкой снова выросла опухоль... В Томске была специальная больница, но нужно было разрешение, паспорта ведь не было. Мама уехала, и долго от нее не было известий. Когда она вернулась, надежды уже не было - в феврале 1947 года мама умерла.

В 1946 году дети могли уехать в Латвию, но мама сказала, что мы должны быть все вместе, и за мамой надо было ухаживать. Так мы и остались.

Маму нам помогли похоронить, морально нам очень помогала госпожа Навдушевича. Она жила с нами по соседству, у нее у самой умер мальчик.

В Шеломках мы познакомились с латышкой, которая давно жила в Сибири, муж ее - русский -был директором маслозавода. Он взял Яниса на работу - сколачивать ящики. Он получал небольшой паек, немного хлеба, приносил нам пахту... Они нам очень помогли, когда умерла мама. Был там кузнец, старик Дрич, взял к себе молотобойцем Виктора.

Виктору давали муку, немного молока, и стало нам немного легче.

Земля там плодородная, но вначале нам не разрешали ничего сажать. Разрешили, когда война кончилась, только копать землю надо было лопатой. Выращивали картошку, а пшеницу и рожь сеять не разрешали. Когда Виктор работал у кузнеца, председатель выписал нам телочку. Мама к тому времени уже умерла. У нас было молоко.

Позже Виктор и сам выучился на кузнеца, а брат мастерил бочки, но с едой было трудно. Собирали травы, варили супы, пекли лепешки. Я хозяйничала, собирала траву, случалось и не ту, что надо, братья ругали, но что поделаешь...

Когда ходили в школу, дети обзывались, и фашистами называли. Учиться было трудно. Ни еды, ни одежды не было, и все-таки в 1949 годуя школу окончила, мама, умирая, наказала братьям, чтобы меня выучили. Старший брат сказал, что пора на работу, и устроил меня приемщицей на молочный комбинат. Голова работала, я делала анализы. Варила козеин. Все шло гладко, но осенью приехал управляющий из района и надо было сдавать отчеты. Как узнал, что я

страница 96

ссыльная латышка, сказал: «Немедленно снять, как вы смели ссыльную ставить на такую продукцию», мое место, мол, лед рубить и деревья пилить. Была там еще одна латышка, и мы с Турлайс валили лес, рубили и жгли сучья. Как могли, так и работали. Что-то нам платили. В лес ходили мимо пекарни... запах хлеба... Думали - хоть бы дожить до такого времени, когда хлеба можно будет есть столько, сколько хочется...

А разве вы не могли вернуться в Латвию, когда умерла мама? Тогда уже нельзя было. Можно было только в 1946 году... У нас ведь не было никаких документов, каждый месяц надо было отмечаться, что не сбежали. Когда стали переписываться, узнали, что все папины братья погибли. Петериса, который тоже был полицейским, но которого не вывезли, расстреляли партизаны, похоронен он в Дрицаны. Один брат заболел и умер. Мама в семье была одна, близких родственников у нас не осталось.

Был ветеринар, тоже сосланный - Белов, он взял меня на работу в амбулаторию. Потом работала в МТС, в конторе, но во время ревизии меня отстранили - почему здесь работает ссыльная?

В 1956 году нас вызвали в Дзержинск и сказали, что можем получить паспорта, что с нас сняты все ограничения. Вызвали в августе, а в октябре я приехала в Резекне. Вначале с работой было трудно. Родственники устроили меня в Управление буфетами железной дороги. Вначале работала уборщицей, потом отправили на курсы кондитеров, и всю жизнь я проработала в общепите железной дороги кондитером, удостоилась звания мастера.

Сестра приехала из Сибири позже, когда в Маслеево ликвидировали Химлесхоз и уже можно было уезжать. Вера вернулась в Резекне и с мужем и дочерью жила сначала у нас. Я здесь вышла замуж. Сестра успела еще понянчить внучку и умерла в возрасте 67 лет.

Братья остались в Сибири. Старший сначала хотел уехать один, сын его учился уже в институте, второй в школе. Жены у братьев были местные, все ждали, когда дети закончат учебу. Так и остались. Муж и брат умерли в 1995 году, у брата был рак желудка, похоронили его рядом с мамой, хотя в Макарове они уже не жили. Мы все собрали денег, и Виктор поставил маме памятник, а я приписала «Жертва сталинских репрессий». Виктор живет в Дзержинске. Заочно окончил техникум лесной промышленности, плохо было с сердцем, сейчас занимается пчелами и на сердце не жалуется. Часто приезжает в гости. Был и минувшей зимой. Хочет,

чтобы его похоронили на родине, но кто его повезет так далеко... похоронят рядом с женой...

А что произошло с отцом? Говорили, что их вагон отцепили, но точно мы ничего не знаем. Как будто приходил кто-то оттуда и мама пошла пешком, чтобы узнать адрес и написала письмо в Вятку. Ответил папин знакомый Бекере - отец умер от воспаления легких, а на самом-то деле умирали от голода и дизентерии, и скидывали всех в одну яму. Бекере выжил, но в Латвию его не пустили, жил в Казахстане. Пока мама была жива, они переписывались. Отец умер 22 или 23 апреля 1942 года. Потом я писала в Вятку, и мне ответили, что он «осужден как нацист». Я читала, что там все ликвидировали, что остались прежние охранники, что там нет ни кладбищ, ничего... Там поставили белый крест. Мало кто оттуда вернулся, а мой отец был сильный человек...

Мама бы тоже не заболела, если бы так не нервничала. Как вы думаете - четверо детей, и всех накормить... Помню, что не было соли, и я не могла ничего проглотить, тонюсенькая была, как ниточка, мама, что ни достанет, все нам... Мы с детьми Турлайс по ягоды ходили, по грибы... Нести тяжело было, приносили, солили. Мы с мамой собирали бруснику, и когда она болела, я брусникой ее кормила. Во сне видела - Резекне красивый, а когда в 1956 году приехала... Послевоенные развалины, город уже не казался таким красивым, как в детстве. Но я люблю Резекне, нигде лучше не бывает.

Помните ли Рождество в Сибири? Первое... Жили мы вместе с Турлайсами. Принесли елку, и из бумаги мы наделали колец - чистой бумаги не было... Свечек не было, но нам все равно нравилось. Пели рождественские песни, пух из початков рогоза был у нас снег, пухом от початков набивали подушки. Помню, мама из мешка сшила мне сарафан...

Можно ли простить то, как поступили с вашей семьей? Простить надо, но невозможно... Если бы остались в Резекне, все остались бы живы, все бы выучились. Все мы хорошо учились...

Мне дороги все латышские обычаи, латышские песни.

Встретили меня тут дальние родственники. Вначале собиралась уехать, потому что никого тут у меня не было. Работала уборщицей в конторе. Все думала - ну зачем приехала? Потом послали на курсы. Пожила у двоюродного брата в Риге, среди латышей, и уже не захотела уезжать обратно. Здесь я нашла мужа, выросла и дочка, и внук уже взрослый.

 Mickāne Valērija Ambrozija m.,
dz. 1930,
lieta Nr. 14557,
izs. adr. Rēzeknes apr., Rēzekne, Dzirnavu iela 1a ,
nometin. vieta Krasnojarskas nov., Dzeržinskas raj.,
atbrīvoš. dat. 1956.07.19

Mickāns Ambrozijs Jāņa d., dz. 1901, lieta Nr. 14557, izs. adr. Rēzeknes apr., Rēzekne, Dzirnavu iela 1a , nometin. vieta Kirovas apg., Vjatlags

 Мицканс Амброзий Янович умер в Вятлаге 23 4 1942 страница 397 Aizvestie

 ===================================================

Valērijas Mickānes ģimene

Mickāne Valērija Ambrozija m., dz. 1930, dzīvoja Rēzeknes apriņķa Rēzeknē, Dzirnavu iela 1a, izsūtīta 14.06.1941. uz Krasnojarskas novada Dzeržinskas rajonu, atbrīvota 19.07.56. Lieta Nr. 14557.

Tēvs Mickāns Ambrozijs Jāņa d., dz. 1901, dzīvoja Rēzeknes apriņķa Rēzeknē, Dzirnavu iela 1a, arestēts 14.06.1941., ieslodzīts Kirovas apgabala Vjatlagā, miris 23.04.42. Lieta 14557.

Māte Mickāne Anna Fadeja m., dz. 1903, dzīvoja Rēzeknes apriņķa Rēzeknē, Dzirnavu iela 1a, izsūtīta 14.06.1941. uz Krasnojarskas novada Dzeržinskas rajonu, mirusi 10.02.47. Lieta Nr. 14557.

Brālis Mickāns Jānis Ambrozija d., dz. 1924, dzīvoja Rēzeknes apriņķa Rēzeknē, Dzirnavu iela 1a, izsūtīts 14.06.1941. uz Krasnojarskas novada Dzeržinskas rajonu, atbrīvota 19.07.56. Lieta Nr. 14557.

Brālis Mickāns Viktors Ambrozija d., dz. 1926, dzīvoja Rēzeknes apriņķa Rēzeknē, Dzirnavu iela 1a, izsūtīts 14.06.1941. uz Krasnojarskas novada Dzeržinskas rajonu, atbrīvota 19.07.56. Lieta Nr. 14557.

Māsa Mickāne Vera Ambrozija m., dz. 1928, dzīvoja Rēzeknes apriņķa Rēzeknē, Dzirnavu iela 1a, izsūtīta 14.06.1941. uz Krasnojarskas novada Dzeržinskas rajonu, atbrīvota 13.03.56. Lieta Nr. 14557.

Valērijas Mickānes atmiņas

"Es esmu Valērija Zutis, bijusī Mickāne. Oi! Izsūtīja mūs... redziet, nevaru! Veca jau, es jau tagad veca. Lai ierakstās. Man jau būs šogad 84 gadi. Nekad nedomāju, ka tik ilgi nodzīvošu. Jau visi mani brāļi, man divi brāļi un māsas, visi miruši. A vecāki mani mira jau sen, ļoti sen: tēvs – četrdesmit otrajā gadā, mamma februārī. I mēs Sibīrijā bijām palikuši bez vecākiem. Izveda mūs četrdesmit pirmajā gadā 14. jūnijā. mēs dzīvojām Rēzeknē, Dzirnavu ielā. Atbrauca dienā pie mums ar mašīnu bruņoti kaut kādi vīrieši. Es jau tā, tikai atceros, pateica, ka jālasās, ka mums jābrauc prom. Tēva nebija. Tēvs mums strādāja Gaigalavā. Un pirms[...], ka mūs izvest no rīta, atnāca kaimiņiene Jūrmaliete, tur mums blakus dzīvoja vetārsts Jūrmalietis. Tā Nellija atnāca [...] un pateica, ka tur pretī vienu ģimeni izveda. Nu i... viņš ar kaut kur strādāja. Mamma tad padomāja, ka varbūt mūsu tēvu paņēma. Nu viņa aizsūtīja Viktoru ar velosipēdu. Viņš brauca uz turieni, un atbrauca, pateica, ka tēva nav, viņu jau arestēja. Nu i mamma neļāva mums nekur iet. Mums jābūt visiem kopā. Ko ta mēs pa visu pasauli. Nekad nedomājām, ka mums tēvu... kopā neļaus ar mums. Bet mēs kad... mūs kad veda ar mašīnu, mēs piebraucām pie tur, tagad Atbrīvošanas aleja, pie tās lielās ēkas. I izveda tēvu, i mēs līdz otrai stacijai braucām vienā... nu smagajā mašīnā. Tēvs kaut ko ar māti runāja, ko, es jau neko neatceros. A, kad atbraucām uz otro staciju, tēvu aizveda atsevišķi, a mūs aizveda atsevišķi uz citu vagonu. I vairāk tēvu es neredzēju. Mēs, kad braucām, tikai, kā i vagonā, tur jau visu var dzirdēt. Nu, uzzina viens, ka mēs no sākuma braucām kā uz Daugavpils pusi kaut kur. Nu i, kur brauca vīrieši, tos vagonus, nu... paņēma atsevišķi. I mēs vēlāk braucām, to vagonu, kur vīrieši bija, jau nebija. Viņus vēlāk atsevišķi ved. Mēs ilgi braucām, tāpēc ka, kamēr mēs braucām, sākās karš. I mūs kaut kur, es jau tagad i neatceros, kā to staciju sauc, kaut kur mūs ieveda, i mēs tur vairākas dienas stāvējām, nebija brīvs dzelzceļš. A kad braucām, brauca karavīrus veda, i... a... visu ko veda uz... uz šitiem, uz rietumiem. A jauni vīrieši, laikam karavīri, vis skrēja, kā apstājās, skrēja pie mums... vagoniem. Atceros, gribēja padot maizi mums. [...] Kad atbraucām uz kādu staciju, kaut kas no... no vagona gāja, nesa zupu, citi maizes atnesa. Kad mēs braucām, mammai vēl bija līdzi paņemts ēdamais. Teica, ka, lai ņemtu ēdamo līdzi, kad mūs lasīja. Pa ceļam vēl mēs nebijām tur izsalkuši pavisam. Nu deva tur kaut ko, bet tikai ilgi ļoti braucām. Tad atbrauca... mūs atveda... braucām pāri Urāliem, i skatījāmies šinī logā, kur restes bija, vienalga. Atbraucām uz Krasnojarskas novadu, uz pilsētu Kansku. Un tad mūs visus no vagoniem... iz... nu lika iziet, un atveda uz kaut kādu laukumu. Tur mūsu daudz bija. Vesels, tur vesels taču ešelons brauca cilvēku. Un tad no kolhoza kas tur kaut kādi vai kaut kādi kā... tur zina, staigāja, kādas ģimenes ņemt līdzi uz savu kolhozu. Mūs ne ļoti gribēja ņemt, tāpēc ka mamma viena, četri bērni. Ko tad, kolhozam vajag, lai strādātu. Nu vēlāk mūs paņēma jau zem beigām. Jau visus, ir kur strādīgi, tos iepriekš paņēma. Nu i tad mūs veda ar zirgiem. I mēs braucām laikam no Kanskas līdz Makarovai kādu 120 km ar zirgiem. I kad atbraucām uz to Makarovu, mums tikai pa ceļam prasīja: "Uz kurieni jūs braucat? " A kas mūs veda, kliedza: "Makarova, Makarova! " Mums vis kliedza: „Oi, kādā jūs nabadzīgā kolhozā, uz nabadzīgu kolhozu braucat.” Bet, kad atbraucām, [...]tur daudz bija tukšu māju, kur ļaudis arī brauca prom kaut kur, nu vietējie. Mums no sākuma pie kaut kādiem atveda viņi, nu kuri dzīvo vietējie. Nu mēs tur ilgi nedzīvojām, tāpēc, ka mamma saka: "Kā mums – gatavot nav kur. " Ārā gatavojām. Mums pat trauku nebija līdzi. Mēs kā atbraucām, trauku nebija līdzi. Kur ta mēs varējām paņemt, ka mums neļāva daudz ņemt ko tur. Vai teica: "Drēbes ņemiet, i ēdamo ņemiet. " Nu i vēlāk mēs aizgājām atsevišķi dzīvot. Tur bija daudz pamestu māju, tāpēc ka brauca kaut kur prom. A tagad, kad bija aizbraukuši pazīstami uz to Makarovu, tur tā vispār, tā ciema nav. Tikai palikušas, kuras sabrukušas, visas labās mājas aizvestas prom, koka labas mājas. Nu mēs tur dzīvojām laikam kādu, nezinu... Mamma tur nomira Makarovā. Viņu mēs tur apbedījām. Tad mēs strādājām tur. Viktors apprecējās pirmais, jaunākais brālis. Tad aizbraucām mēs uz.. blakus ciems bija Šolanki. Tur tas lielāks ciems. Tur bija vairāk, kur strādāt. Pārbraucām... Nu i tā mēs Šolankos dzīvoja, kamēr piecdesmit sestajā gadā izsauca uz to... Braucām uz Dzeržinsku, izsauca uz to... NKVD vai miliciju, nezinu, kā tagad nosaukt. Nu i pateica, ka mēs esam brīvi, varam tagad braukt, kur gribi. Un es nolēmu, es nebiju precēta, un es nolēmu, ka jābrauc man uz savu dzimteni. Vienmēr dzimtene likās tāda laba, smuka. Viss tur bija labi. Nu es piecdesmit sestā oktobrī atbraucu uz Rēzekni. Nodzīvoju piecdesmit... piecpadsmit gadus Sibīrijā. Mammu apbedījām, tēvs nomira. Es atbraucu, Vera atbrauca vēlāk uz Rēzekni. Viņai meita mācījās jau devītā klasē. A brāļi mani neatbrauca uz dzimteni, viņi tikai ciemos brauca. Tāpēc viņi, es tā skaitu, neatbrauca, viņi tur apprecējās ar vietējām meitenēm. Un viņas negribēja braukt, latviešu valodu viņas nezināja, negribēja. Viktoram saslima sieva, un viņa vis teica: „Nomiršu tad, ko gribi, tad tu dari. A braukt nebraukšu. Te man i māsas, i brāļi.” I tā Viktors neatbrauca. Viņš dikti negribēja Sibīrijā mirt. Nu ko darīt, nomira. I vecākais brālis nomira. [...]"Gribētu pajautāt Jums, kad jūs tur bijāt, ko mamma strādāja, ko viņa darīja? "
"Ai, viņa kolhozā strādāja. Atbraucām, apavu ta viņai nebija. Kurpes uz augstiem papēžiem, pilsētā kā dzīvojām. Nekur viņa nestrādāja, bet apģērbusies bija normāli. Papēžus atcirta un gāju uz... nu tur sienu grābt, ta vēl kaut ko. Kolhozā strādāja. Vēlāk viņa ar govīm. Tur visus zirgus paņēma uz fronti, tad ar govīm kaut ko vadāja. Iejūgti bija tie zirgi. I kad no sākuma viņa kad kaut kur... to sienu kārtoja tur, tur lasīja kaudzēs. Citreiz mēs vēl tad bijām... vēl biju neliela, vēl Vaļa Turlajs bija dzīva. Mēs ar viņu skrējām uz turieni, kur mūsu mamma ar tanti Šuru. Viņas kā nosēdās atpūsties, viņas dziedāja dziesmas. Un tās sievietes, prasīja: "Lai viņas padzied, lai viņas padzied! " Es kā atceros, es domāju, mamma ar tanti Šuru tik smuki dziedāja. A kad saslima viņa... ļoti stipri. Viņa no sākuma nekā, tikai teica, lai mēs visi kopā turamies. No sākuma Veru it kā ņēma, kur to mežu... pa upi laiž. Tad mamma skrēja pie priekšsēdētāja ciema padomes, vai tā kā agrāk krieviski sovetsauca. Kaut ko viņam nesa. Nu i viņš tur zvanīja, i Veru atlaida, atbrauca atpakaļ. A ko viņa, vēl pavisam meituška bija, ko viņa tur, kur to... mežu pa upi laiž, ko viņa tur varēja darīt. A vēlāk puišus jau sūtīja kaut kur uz Tālajiem Austrumiem. Tad atkal mamma gāja pie priekšsēdētāja un atkal kaut ko nesa, kas jau bija palicis. Mēs, kas bija labāks, mēs visu tur. Mamma nesa pārdeva, lai kaut ko ēdamo dabūtu. Nu kaut ko nesa, i tad mūsu puiši atpakaļ atbrauca. Nu i tur strādājām, tikai ka vēlāk jau... Jā, mēs vēlāk jau... beidza Tirdzniecības tehnikumu jau... jau bija atbrīvots. I strādāja tanī tirdzniecībā. A Viktors, kā mežā strādāja, arī beidza to, arī, tikai neklātienē. Mežniecības to tur kaut ko. Viņi tur sveķi vis lasīja. Tur labi pelnīja. Viņš tur strādāja par kaut kādu tur, nezinu, nu kur lasa, viņš pats nelasīja, a kaut ko tur... nu kā beidzis, tur jau ļaužu nav tik daudz, tur izsūtītie un visādi, visādi sasūtīti. Viņš normāli, Viktors, dzīvoja. Viņš tā kā tuvāk te bija, viņš bites sāka audzēt. Viņam ļoti daudz bija bišu to mājiņu, ļoti daudz. Viņš, ka tagad, brauca uz Latviju, kad es te biju, mums vienmēr visiem veda medu. [...]"Sibīrijā, kad Jūs dzīvojāt, Jūs jau lielāka bijāt, Jūs kaut ko pati strādājāt, kaut ko darījāt? "
"Jā, es, kad beidzu vidusskolu, gribēju braukt kaut kur. Mani viena meitene vis sauca: „Brauksim ar mani. " Mēs tā drusku matemātikā nekas labāks sapratu. "Brauksim ar mani." Pateicu brālim vecākam, a viņš pateica: "Mums nav līdzekļu mācīties, ej strādāt. " Vot i, nav līdzekļu mācīties. Visu mūžu tagad domāju, varēja kaut kā, kaut tur i grūti bija tikt, vienalga varēja, citi jau kaut kā tika, kaut kur, kad mācījās. I gāju strādāt. Es strādāju piena kombinātā. Vai tur ne kombināts saucās, a maslazavod vienkārši. Es vienu laiku pieņēmu pienu, a tad no rajona atbrauca priekšnieks un prasa: "Kas tad tur jums strādā par meitušku? Kur viņa tur pie jums? " Es gāju, nesu tur dokumentus, i nesu, ko tur. A tā pateica: "Siļnaja latiška. " Tur vis kā uzprasa, kas tu tāda, visi teica: "Siļnaja latišska." A viņš pateica: "Ko jūs! Izsūtīto tādā darbā paņēmuši! " I mani tad pārveda uz pašu to cehu strādāt, kur sviwstu griež. Un ziemā vajadzēja to ledu gatavot, i sūtīja malku zāģēt. A tur bija izsūtītais vetārsts, Bilovs tāds. Un viņš tad kaut kā, nu zināja, mēs kaut kā tā visi tur latvieši kaut kā satikāmies, saka: "Ej pie manis strādāt uz to, kur veterinārie... tur... punkts. " Nu es aizgāju, mani tur noformēja par sanitāri. Es tur vienu laiciņu pastrādāju. A [...] Tas galvenais grāmatvedis saka: "Ko tu te par sanitāri sēžat? Nāc pie mums uz kantori strādāt. " Nu es aizgāju uz kantori strādāt, tikai es tad iestājos mācīties Krasnojarskā. Vot Krasnojarskā par grāmatvedi mācījos, laikam vienu kursu tikai beidzu, tad aizbraucu prom. Domāju, varbūt Rēzeknē atbraukšu, kur te iestāšos. A nekur es neiestājos. Es... nekur neiestājos un tā tur strādāju pēdējā laikā [...]grāmatvedībā strādāju par rēķinvedi. A uz Rēzekni atbraucu, ta, ar tas bija piecdesmit sestajā gadā, ar darbiem grūti. Nu i pazīstams tur, pazīstams bija tas pahominka, i mani paņēma uz to, kā to organizāciju sauca, hozraščotnij bufet. Es tur strādāju, i aizsūtīja mani uz kursiem konditoru. Es Rīgā pamācījos cik ta. Tad visu mūžu, kā atbraucu, nostrādāju par konditoru. Aizgāju pensijā, es jau biju konditors-meistars. Man bija iedots tas nosaukums, tad man bija 25 % pie algas... klāt vēl pieskaitīja algai. Nu es pelnīju normāli, tā i nostrādāju tur visu mūžu. Drusku es strādāju kantorī tur, arī tanī hozraščotna. Viņiem kaut ko tur, kaut kas aizbrauc, vai kaut kas aizgāja, tad mani galvenais grāmatvedis teica: "Ej drusku kaut pie mums nedaudz pastrādā. " Nu es aizgāju, viņš negribēja mani atpakaļ laist. Bet direktore pateica: "Mums nav, kam strādāt tur, konditorejā. Ko Jūs ņemat tos, kuri var strādāt labāk! " Es vienmēr vis zīmēju tos, tortes tās zīmēju. Biju brigadieris, biju ceha vadītāja. Nu i tā, nostrādāju savu mūžu. Man liels stāžs. Aizgāju pensijā, man jau bija 62 gadi. Varbūt i vēl strādātu, es vēl stipra biju, bet tad to hozraščotno likvidēja. Pie tirdzniecības pārvaldes pievienoja. Tur sāka iet viss kas. Sāka atlaist darbiniekus. A ko ta, es strādāju – pensiju saņēmu un algu, nu i vajadzēja man iet prom. A vēlāk tur visu, nepalika tā konditorejas ceha, visu tur likvidēja. Tas bija tur, kur Dārzu ielā, es visu nostaigāju, visu tur, cik te dzīvoju. Tā dzīve tur pagāja. "
[..] Atmiņas/intervija ar Valēriju Zuti (dzim. Mickāni) glabājas Rēzeknes augstskolas vēstures maģistrantūras 2. kursa maģistres Jeļenas Aleksejevas personīgajā arhīvā.

http://www.archiv.org.lv/aprinki1941/index.php?id=74

 Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используемзапрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

Дети Сибири ( том 2 , страница  93 ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.