14 06 1941

Лочмеле Беата родилась в 1938 году в Балтинаве, в Абренской волости Латвии.

СТРАНИЦА 1172

Моя мама Элеонора работала учительницей , отец Винцентс Лочмелис был секретарём волости.

Я родилась в Балтинаве, в Абренской волости. Моя мама Элеонора работала учительницей, отец Винценте Лочмелис был секретарем волости. Была еще сестра Ирена, которой в момент высылки было шесть лет, и пятилетний брат Юрис.

В три часа утра вошел русский солдат и местный «политрук» - еврей по имени Мильнер, по отцу Соломонович. Всех разбудили, отвели в Балтина-вскую милицию, потом на станцию в Абрене. Мужчин, отцов посадили в отдельный вагон, женщин с детьми - отдельно. И мы уехали.

Помню, были мы в Назарове, Красноярского края, на станции Ададым, сидели под открытым небом. Приезжали из колхозов и совхозов, забирали матерей с детьми постарше. У мамы было трое маленьких детей, с маленькими детьми никто не хотел брать, и так мы сидели и ждали. Начался дождь, мы плакали, мама успокаивала - вот приедут красные лошадки и нас увезут.

И увезли нас в тайгу. Стояли три дома, и больше ничего. Тот, кто привез нас, сказал: «Вздумаете бежать - тайга на 300 километров, рядом река Чулым» - и уехал.

Так мама и осталась с малыми детьми. Наступила осень. Пришли местные, вероятно, охотники, и предупредили, что все мы умрем, если останемся там зимовать. Потом один из пожилых сказал: «Вам на другой берег перебираться надо, иначе помрете. Но плот вязать придется самим».

Они вязали бревна, а наши мамы по воде подталкивали бревна к берегу. Когда плот был готов, мы забрались на него с вещами и поплыли к противоположному берегу. А сибирские реки стремительные. Когда мы были уже на середине, течением плот понесло на мель. Стала рваться

обвязка, бревна отрывались, и их уносило течением. На одном бревне стояло наше ведро, в котором были всякие мелочи, и это бревно оторвалось. Я помню, как закричала: «Мама, мама! Ведро!» Мама успела его схватить, пока бревно не унесло. Надо было сойти в воду, столкнуть бревна, которые зацепились за мель. К вечеру добрались до села Подсосное. Ночь провели в старом пустующем доме, спали на полу. На следующий день никто нас к себе не взял, с тремя маленькими детьми. Тех, у кого был один или двое, тех взяли. И остались мы на всю зиму в этом старом доме. Мама работала в колхозе, но денег не платили. После работы ходила менять вещи на продукты. Собирала хворост, топила. Тепла особого не было. Мы сидели возле печи, грелись. Когда вещи на обмен кончились, мама пошла к коменданту просить работу, потому что мы голодаем. И он ответил: «Для того вас сюда и привезли, чтобы вы умерли».

Этим все было сказано. И мама после работы ходила помогать местным, потому что все мужчины были на фронте. Пилила дрова, возила сено. Платили они продуктами, в основном картошкой. Другого ничего не было.

Когда не было работы, мама ходила побираться. Так мы и жили.

Началась зима. Зимней обуви не было ни у кого. Мама из одеяла пошила себе чуни, обматывала их тряпками. Так ходила на работу, в лес за дровами.

Когда мы подросли, летом маму почти не видели. Когда она уходила на работу, мы еще спали. Встанем - есть нечего, шли в лес. Местные научили нас, какую траву можно есть. Взбирались на деревья за птичьими яйцами. Она даже не знала, где мы были, что ели. Приходила, когда мы спали.

страница 1173

Мы уже жили в совхозе, когда маму взяли в школу учительницей. Но долго работать не пришлось -приехал новый начальник района и сказал: «Латышка - фашистка», и такая будет учить детей!

Мама из школы вынуждена была уйти, пошла ночным сторожем - сторожила скот. Зарплата была 90 рублей, а ведро картошки стоило 75 рублей. Была война, многие умерли от голода. Потом маму перевели в совхоз «Красноярский», на ферму № 3. Выделили нам хибарку, в которой раньше держали телят. Привезли соломы - на чем спать. Вонь была ужасная. Там пробыли недолго, опять перевели - в совхоз «Зверевский», на ферму № 2. Там брат и сестра пошли в 1-й класс. Начальник отправил маму сторожить пчел, за семь километров от совхоза. Жили в землянке. Один раз в неделю разрешалось сходить в совхоз за продуктами. Топили тем, что мама собирала в лесу, топора не было. Ломала ветки, чтобы поместились в печку. И все равно один конец из топки торчал.

Там жили долго. Когда приехали в деревню, встретили калмыков. Их привезли из степи. Калмыки говорили, что такого ужасного народа, как русские, они не знали. Они кочевали по степи, и русские по их кибиткам стреляли. Найти друг друга они не могли, были безграмотными. Жили мы вместе с калмыцкой семьей - с женщиной и двумя ее внуками. Девочка моего возраста, мальчик постарше. К нам относились хорошо. Искали в сене траву, которая называлась белоголовник, и варили чай. Добавляли соль. Ни сахара, ни молока не было. И детям давали.

Был случай, когда волки лошадь зарезали. Она долго лежала в лесу, пока кто-то не сказал, что начала портиться. Они из конины делали «махам», нам тоже давали. Русские нас, детей, все время обзывали фашистами, калмыки - никогда. Потом одну зиму жили мы с карельскими финнами.

Их выслали, когда началась война, но они были вольные. А у нас был комендант. Мужчин среди финнов не было, только женщины и дети. После войны все они уехали. Сбежали, потому что жизнь там тяжкая. Зимой мороз 50-60 градусов. Птицы на лету замерзали. Трудно было, особенно во время войны...

Все трое мы сидели дома в фуфайках. Маме фуфайку дала одна русская женщина. Фуфайка шевелилась от вшей. Они в этой одежде работали, спали и на собраниях не снимали, холодно. Если на улице минус 50-60, в углах комнаты лежит снег. У местных в каждом доме русская печь. Дети их и днем и ночью на этой печи.

Мама, которая обо всех заботится, все достает, -у нее одна фуфайка, больше ничего, в доме пусто. Ночью она тоже спит на печи. На нас были фуфайки, рассчитанные на взрослых, до самой земли. Кутались в них, так и бегали.

Начали уезжать финны. Мама заболела малярией. Болезнь ее трясла каждый день в одно и то же время. После того, как уехали финны, в комнате мы остались одни. Мама работать не могла, пришел управляющий, вынес наши вещи, поселил своих. И мы весь день сидели на улице, на ночь устроились в совхозной бане, обитали там какое-то время. Потом жили в землянке. Маму все еще трясла малярия, работать она не могла, голодали. Насколько я понимаю, она побиралась. Когда могла вставать, вставала и шла. Приходила, что-то приносила, в основном картошку. Мама сварит, мы съедим. В этой же землянке жили местные, больные туберкулезом. Кашляли, плевали на пол, где мы спали. Зимой оставаться там мы не могли. Ушли в другую деревню. У мамы была знакомая русская женщина. Мы стали жить у нее, тоже в землянке. Нам сказали, что вылечить маму может трава под названием трехлистник, растет она на болоте. Но в болоте и утонуть можно. А маме надо пить чай из этих трех лепестков. Женщина сказала, что покажет, где он растет, но сама идти боится. Я пошла и нарвала. Мама пила, сказала, что чай горький. Но и это не помогло.

Как-то, дело было осенью, подошла я к одному дому. В горшке у них рос перец. На лето они горшок выставляли на улицу, осенью вносили в дом. Я стою, смотрю, и хозяйка дала мне один перец. Принесла маме. Мама взяла его в рот, стала грызть, грызла, пока не задохнулась. Женщина в землянке сказала, что надо дать ей воды. Дома воды не оказалось. Сестра, она на три года старше меня, схватила ведро и побежала на реку. Когда мама попила, ее перестало трясти. Потом, когда ее спрашивали, как она вылечилась, отвечала: меня Беата вылечила.

Было мне тогда семь лет, и я думала, что мама шутит.

Это сейчас я понимаю, что перец погубил микробы. Мама начала работать, был у нас свой огород, хлеб, картошка.

В школе не было ни чернил, ни книг, единственный учебный материал - рассказ учительницы и то, что она писала на доске. Потом появилась азбука -одна на пятерых или шестерых. Потом директор дал чернила и листки бумаги. По-русски говорили спокойно, так как вокруг были только русские. И потом,

страница 1174

после войны, когда мы больше времени проводили с мамой, продолжали говорить по-русски. Меня в Сибирь привезли, когда мне было три года, а если слышишь вокруг только русскую речь, латышский быстро забывается. Вначале еще было несколько латышских семей, потом мы остались одни, разговаривать было не с кем. До последнего дня.

Когда из России в Балтинаву уже можно было писать, мама отправила письмо, чтобы узнать, кто из Гайлумсов жив. Оказалось, что и папа писал по тому же адресу. Только после войны, в каком году, не помню, кто-то прислал маме папин адрес: Свердловская область, станция Сорогулька. И он стал писать, как и что. Их тоже долго не держали на одном месте. Высасывали все силы. Случалось, после целого дня работы, не покормив, их отправляли в другой лагерь. Многие умерли. Я думаю, что он остался жив только потому, что был небольшого роста. Когда они были на станции, сын сестры принес ему полушубок. Это его спасло. А все высокие, рослые, крупные латыши погибли первыми.

Он десять лет отсидел в тюрьме и жил на вольном поселении в Красноярском крае. В 1957 году я была у него в гостях. При встрече я его не узнала. Брат поехал туда раньше, прожил год, приехал к нам, взял

меня с собой. Юрис сказал: «Вот наш отец». Но мне было все равно. Я отца не видела, не понимала, что такое отец. Если бы брат подвел меня к чужому человеку и сказал - вот твой отец, разницы не было бы никакой. Я его не помнила, чувств у меня абсолютно никаких не было. Если бы что-то сохранилось в памяти с довоенных лет, возможно, было бы по-другому. Но я его не помнила. Вернулись в Латвию мы в 1960 году.

Приехали в дом папиных родителей. Там жила сестра отца Анна. Папа писал, чтобы ему вернули дом. У него их было четыре - ни один не вернули. Везде жили чужие люди. Так что жить нам было негде. Брат уехал на Кавказ. Там жил его знакомый по Сибири. Написал, что там можно купить дом. Мы собрали денег, приехали к брату, купили на Кавказе дом и перебрались туда. Я в это время училась в Риге в техникуме, но все мои родные жили на Кавказе. Так я осталась в Риге, они там. И отец, и мама там и похоронены, брат в 1993 году вернулся в отцовский дом и живет с семьей в Балтинаве.

Я после техникума осталась в Латвии, получила в Рижском районе квартиру. Работаю в Риге, живу в районе. Сестра вышла замуж за русского и осталась в Сибири.

Ločmele Beāta Vincenta m., dz. 1938, lieta Nr. 16402, izs. adr. Abrenes apr., Baltinavas pag., Baltinava , nometin. vieta Krasnojarskas nov., Nazarovas raj., atbrīvoš. dat. 1957.06.12

Ločmelis Vincents Jāzepa d., dz. 1893, lieta Nr. 16402, izs. adr. Abrenes apr., Baltinavas pag., Baltinava , nometin. vieta Krasnojarskas nov., atbrīvoš. dat. 1951.06.14

Лочмелис Винцент Язепович был в Севураллаге  до 14 6 1951 года страница 120 Aizvestie

Дети Сибири ( страница 1172, том 1 ):

мы должны были об этом рассказать... :
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ;
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.

The Occupation of Latvia [videoieraksts] = Оккупация Латвии :
(1917-1940 годы) : видеофильм / реж. Дзинтра Гека ; авт. Андрис Колбергс.

Точный год издания не указан
[Диск включает 3 части: 1 ч.: 1917-1940 годы ; 2 ч.: 1941-1945 годы. ; 3 ч.: 1946-1953 годы]На обложке ошибочно указан исторический период: (1917-1940 годы), относящийся только к первой части.
Весь рассматриваемый период: 1917-1953 годы
Регионы: PAL