14 06 1941

Лиепиня Расма ( Лине ) родилась в 1926 году.

Наша семья занималась сельским хозяйством.

Брату нравились машины, занимались промышленной переработкой леса, пилили для себя и для других.

страница 1159

Наша семья занималась сельским хозяйством. Брату нравились машины, занимались промышленной переработкой леса, пилили для себя и для других. Потом брат приобрел молотилку, работал на ней, в определенное время, а так все дома. Отец, по крайней мере, один день в неделю - по четвергам, - работал в волости. Он занимался нетрудоспособными, распределял для них продукты. И еще был кассиром общества производителей молока. И, конечно, участвовал во всех общественных начинаниях. Молодым он играл в местном оркестре, потом дело его продолжил брат. В оркестре был весь цвет Рамули, оркестр участвовал во всех мероприятиях. Не ради денег. Возможно, брали деньги, когда выезжали в соседние волости, играть на танцах, в других случаях деньги никогда не брали. Позже оркестр стал считаться как бы при организации айзсаргов.

Спали мы на втором этаже, наша спальня была под крышей. Родители спали внизу. В другом конце дома жила еще одна семья. Какие-то дальние родственники, степень родства мы даже не знали. По существу у них было все - огород, пастбище для коровы и лошади. Когда в 40-м году вошла Советская армия, молодые мужчины из той семьи вступили в дружину, ходили с повязками. Называлась, кажется, вспомогательная служба, но

звались они иначе, не хочу даже повторять. Они наблюдали за всем, что происходит. Вероятно, сразу же было организовано наблюдение. Мы считались крупными хозяевами. От принадлежавших нам гектаров отрезали землю для двух новых хозяйств, у нас осталось 30 гектаров, а им каждому дали по 15. И вот настал этот роковой вечер пятницы. Стучатся в

дом чужаки, говорят на непонятном языке - открывайте! Предстоит отъезд. Одеваемся, спускаемся вниз.

Отец и мать встали. Двери открыты. Их, вероятно, ждали. Два были со штыками, два в штатском и один местный, бывший железнодорожник, а в 40-м году он был уже председателем Цесисско-го исполкома - Чоке. Недавно умер. Его взяли проводником. Он волость знал, так как до этого работал на железной дороге. Он нам объяснил, что мы здесь нежелательные элементы и нашу семью переселяют в отдаленные районы Сибири. Взять с собой теплую одежду. Стали искать оружие. А до этого уже объявляли - у кого есть оружие, следует сдать. Оружия, конечно, не было, все сдано.

Как обычно в пятницу, было белье замочено. Хозяйство большое - и емкость с бельем большая. Тесто замешано, хлеб пекли по субботам, когда делались все домашние дела. Так все и осталось. Взяли только то, что они сами достали из шкафа и завязали в одеяло, мы ничего не понимали - что надо, чего не надо. Один плачет, другой причитает. Сами мы, кажется, не плакали, те, кто был вокруг, ничего не понимали. Машина стояла на большаке. Не подъезжали, чтобы не тревожить. Да если бы мы и слышали, все равно не поняли бы. Нести они

помогли, и вышли мы на дорогу.

Взяли четверых - отца, мать и нас с сестрой. Пояснили - все имущество, что остается, будет продано, деньги вам вышлют. Так нам все пояснили. Пока были вместе, странным все это не казалось. Сели в машину, шофер тоже был нам знаком. Поехали к соседям, взяли семью Дзегузе - мужа и жену, молодых

страница 1160

не было. Отец уже начал кое-что понимать - бери деньги, бери еду. Хотел помочь. Фактически мы могли убежать, за женщинами не очень следили, но нам это и в голову не пришло.

Приехали в Цесис. И стали подъезжать машина за машиной. Посадили в вагоны. Двухэтажные нары, вместо туалета - корыто. Отца отправили в конец эшелона, в последний вагон - вместе ехать нельзя. Встретитесь, когда приедете на место. Нам из дому принесли хлеб, выстиранное белье. Двоюродная сестра. Она жила не с нами, пришла, все сделала. Из Цесиса выехали в воскресенье в три часа дня. Вдоль железной дороги было море людей. И мы поняли, наконец, что уезжаем далеко. Мама очень переживала, мне ее было так жаль. Долго стояли в Даугавпилсе. Кого-то звали подоить коров. У кого были маленькие дети, те пошли в сопровождении. Принесли воды. Вагоны с мужчинами уже стояли на других путях. Мы видели через окошко маячившие там мужские головы.

Ехали через Белоруссию. Нищета, скособочившиеся хибары под соломенными крышами. Вокзалы большие, грязные. Надо было ходить за кипятком. Единственное, что нам давали. Потом стали приносить жидкий суп, хлеб, очень соленый. Не ели, не нравилось. Тогда не ели. Позже, когда мы могли съесть невесть что, и такого хлеба уже не было. Стали встречаться воинские эшелоны - с оружием, с солдатами. Прослышали мы, что началась война. На вокзалах, когда ходили за водой, кое-что узнавали. Думали - раз началась война, мы, может быть, чего-нибудь дождемся, как повернется ход войны.

Пр иехали в Ачинск, недалеко от Красноярска. Большое огороженное пространство, большие сараи. Были эстонские семьи, их привезли раньше. У некоторых с собой было много продуктов, кастрюли. Проветривали одежду, жгли костры. Потом приехали торговцы - за работниками, удивились: а этих куда - с малыми детьми? Им рабочие нужны, но приходилось брать всю семью. Те, кто ехал в одном вагоне, старались держаться вместе. Набрали нас, посадили в баржу и потащил ее катер по Чулыму. Около 200 километров вниз по течению, где и высадили. Сначала поселили в клубе. Это была когда-то деревенская церковь. Дело было вечером, идем толпой, натыкаемся на огромную фигуру -стоит Ленин с протянутой рукой. Когда утром проснулись, кто-то сказал - я на алтаре спала, жизнь теперь удастся.

Стали распределять по колхозам. Нам местная колхозница показала дом. Дом поделен пополам -стена и с обеих сторон по комнате. В одной хозяйка, в одной мы, 15 человек из Цесиса и из других мест, пятеро детей и 10 взрослых. Спать пришлось на полу, ничего не было. Потом насушили сено, спали на сене. Сразу же пошли работать - метать стога трезубыми вилами. Вилы тяжеленные, в руки не взять. Мальчишек посадили на лошадей, волочить сено. Отработали несколько месяцев. Приходилось косить камыш в излучинх реки. А я в нем скрывалась с головой. Дома я была к работе приучена, но не к такой. И мошка ест, просто страх. Сетки как у пасечников. Жарко, мокрый от пота, а мошка не просто ест - грызет. Мама пару дней ходила, куда велели, лицо от укусов посинело. У нее была страшная аллергия, не переносила укусов мошки. Вообще у нее было слабое здоровье, она еще дома болела.

Сестру отправили на Енисей, осталась я одна с мамой. Мама договорилась с одной кадровичкой, что она будет отводить ее ребенка в детский сад, доить корову, за это ей полагалось пол-литра молока, но там ее и кормили. А я ездила с мешками, когда в амбаре было пусто, приходилось ездить по колхозам, собирать последнее зерно, везти на комбинат. Человек ко всему привыкает, закаляется. Прораб, правда, сказал, что мне надо уходить, невозможно смотреть - во мне 40 килограммов, а мешки под 80-90, не донести. Но надо было, если хотел есть.

Продолжалось это с лета 41-го и до весны 42-го года. Мне еще 16 лет не было.

Осенью 43-го года снова стали собирать молодежь в Красноярск, на стройку, был огромный эшелон. Ехали через Иркутск, Семипалатинск, вдоль озера Байкал. Природа удивительная. Но я была выбита из колеи, ничего не видела. Страшно было расставаться, думала - а что если больше не увидимся? Один раз разлучили, встретились и вот снова разлучили. На дорогу выдали сухой паек. Охраны не было, только проводник, который отвечал и за людей, и за продукты. Приехали во Владивосток. Снова ждал нас пароход, это был «Херцоге Екабс» - наш пароход, который остался работать на русской земле. Очевидно, находился в каком-то рейсе. В трюмы посадили заключенных, сказали - повезут на Сахалин. Мы на первой палубе. И проделали мы по Охотскому морю около 500 миль. Волны небольшие, но все равно непривычно,

страница 1161

подташнивает. Попали в большой деревообрабатывающий цех. Там сплавляли лес, плотами, весь берег был покрыт бревнами. И мы все распилили. Были мы там примерно год. С осени до осени. Выдали нам продуктовые карточки. Существовала норма. Это был хлеб, жир вместо масла. Американские продукты. Консервированная колбаса. Сколько всего получалось, не знаю. Давали сахар, табак, спирт. Табак копили и продавали, спирт тоже. На рынке, конечно. Там были армейские части, там знали, что мы продаем. Они меняли на какие-то продукты или на деньги. В деньгах все это стоило очень дорого. Тем, что нам давали, мы наедались в первый же вечер и еще оставалось на следующий день, до обеда. На другой день доедали остальное, а на третий уже ждали, когда снова выдадут. Белый хлеб тоже был кирпичиком, можно было его сжать, как гармошку. Вкусный, но мало.

Оттуда нас стали посылать по железной дороге в колонии, в отделения. Ванино - портовый город. Еще в самом начале пожилых мужчин отправили на склады в Ванино, в порт. Туда для всего региона приходили и материалы, и продукты. Нас распределили по отделениям, на лесоповал. Была так называемая шпалорезка - круглая пила, рядом валят дерево, подтаскивают. Привозили и увозили по узкоколейке. Отработала сколько-то недель. Вычищала ямы под пилой от опилок. Со мной работала еще одна девушка, сунула руку к пиле, отрезало ей два пальца. Там же находились и заключенные под охраной. Зона рядом. А на той же зоне, только в другом бараке, жили и мы. Проходная одна для всех. Им там якобы ходить никуда не разрешалось, был и дежурный. Но везде можно как-то обойти правила, что-то придумать.

Жили в постоянном страхе. Русских они не трогали, а ты приезжий, чужак, на таких и наседали. На лесопилке была военная часть, клуб. Приходили молодые ребята, знакомиться. Я познакомилась с одним летчиком. Он хотел познакомиться с латышкой. Я в той комнате была одна латышка. Мне соседка, украинка, говорит - выйди, там тебя один спрашивает. Вышла и заговорила с ним по-латышски. А он не понимает. Ну, я повернулась, пошла. Остановил, хочет все же поговорить. У него кто-то из предков был латыш, кажется, по отцовской линии. Его очень латыши интересуют -как, что. Познакомились. Он стал приходить, все время пытался мне помочь. А я трусоватая, стеснительная, поможет, а потом всякое может быть. Он

действительно был единственным интеллигентным человеком, ненавязчивым. А я-то глупая, да и недолго это продолжалось. Приглашали в клуб моряков, в их компанию, других девушек тоже. Были там и концерты, поездки ночью на катере, рыба выпрыгивает, сверкает. Я отказываюсь - надеть нечего, стыдно. Водил в кино, на танцы. Я говорю: «Как же в валенках танцевать?» - «Туфли за мной». Нет, думаю, опять я буду должницей. Приносил мне шапку, рукавички. Такая вот была дружба. Мы уехали, и его тоже перевели в другую часть.

В столовой отобрали у меня сухой паек. Заведующая сказала - ты же здесь уже поела. А повар сказал, чтобы я пришла, когда уйдет заведующая. Около шести. Шла я, все уже в вагонах. Полчаса ушло у меня, пока я сходила туда и обратно. Повар насыпал мне рису, еще чего-то. Прихожу - нет вагонов. Локомотив стоит. Вы, спрашивают, чего ищите? Говорю - вагон с людьми стоял. А они - мы за водой приехали, их отвели чуть дальше. Садитесь, воду возьмем, прицепим. Я и села. Господи, Боже мой, что началось! Думала, меня в топку затолкают или куда. И били, и ножом обрабатывали. Ничего уже не понимаю. Избитая, одежда порвана. И тогда я сказала - отстаньте, я больна. - Как больна? - Так и больна. - Что ты, зараза, раньше не сказала? Кто меня надоумил, не знаю. Выругались, остановились, выкинули меня.

В одном месте поработаешь, переводят в другое, работа кончилась - в третье. Так меня пять раз с место на место переводили. Последнее, пятое, называлось - база. Там была хлебопекарня, приезжали из колоний забирать. Начальник базы приметил меня еще со столовой. Там я раздавала обед по талонам. Спросил, как я здесь оказалась. Ответила, что переводят в лес. - Никуда не поедешь, мне на селекторе человек нужен. Дежурный. Я уже многое умела, говорила. Ни один не сказал, что я говорю с акцентом. Сижу я на селекторе, охранник меня сменяет, другой охраняет. В самом центре, где суд и все такое, там же секретариат, дома построены. Вырубка не чистая, кое-где пни торчат, но доски проложены, ходить можно. Иначе не пройдешь - хлябь. Потом перевел меня на централь. Там и платили больше. Работала хорошо, до последнего там и оставалась. Поляки стали уезжать, им разрешили.

Это был 1946 год. Там я подружилась с одной девушкой, она на талоны продавала хлеб. Когда я была свободна, приходила помочь ей наклеить

страница 1162

талоны на карточки. Крошки она сушила, и стали мы кумекать, как поедем домой.

Вдруг из чека присылают записку - прибыть во столько-то и во столько. Удивилась, но пошла. «Что здесь делаешь? Дежуришь? Не подружиться ли нам?» И так далее. Они же не спрашивают, хочешь - не хочешь. И решили мы - как можно скорее надо бежать. Только из-за одного этого и бежали мы оттуда. Тайком, тишком, страшно было, что поймают. Дело было зимой, оделись - фуфайка, ватные штаны, шапки, санки. Это был Амур, куда мы подъехали, где возводили мост. Рельсы через мост еще не проложены. Тащим мы за собой санки, ночь, хорошо, что не завьюжило, хорошо, что ночь светлая. Река шириной шесть километров, машинами дорога наезжена. Оказались мы на другом берегу. В Комсомольске. Оттуда поезд на Хабаровск. Купили билеты до Риги. Кусок порядочный. В Иркутске пересадка. А там мороз под 60 градусов. Надо билеты компостировать. Зашли на вокзал, два этажа, и всюду люди, люди. Надпись: гражданские - в порядке очереди. Люди там

по две недели сидели. Что делать? Ехали демобилизованные - им компостируют без очереди. Затащили нас в свою очередь - девушки едут с нами! А посадка выглядела так: один входит, багаж через окно, а нас просто-таки занесли. Добирались до Риги целый месяц. Так и оказались дома.

На ногах валенки, на плечах - тулупчик. И другая девушка была рижанка. У ее отца была гостиница на углу Марияс напротив вокзала. Пошли туда. Она была поражена. В их квартире жила двоюродная сестра с мужем, пользовались их мебелью, их одеждой, и она еще сказала, что они помогли им уехать. Мы вымылись, нашли кое-какую одежду. Сняли валенки. Надели сапоги. Пошли гулять по Риге, на набережной Даугавы все дома стояли с выжженными окнами, так вот.

Мне надо ехать в Рамули. Поезд идет вечером. У нее одна двоюродная сестра жила в Веселаве. И она решила ехать к ней, не хотела в Риге оставаться. Приехала я в Рамули, не ориентируюсь, темно. Сидит дежурный. Спрашиваю по-русски - где тут камера хранения? А он в ответ: иди ты с—ь! Мне

страница 1163

стыдно теперь говорить по-латышски. Сняла я ремень, привязала на спину свой фибровый чемодан и отправилась по шпалам. Шла километра два, дом возле железной дороги. Думаю - в какое окно постучать? Знаю, как было раньше. Пошла туда, где жил двоюродный брат, постучалась. Вскочили - ты откуда, как здесь? Рассказала. Назавтра обещали отвезти в наш дом. И у них хлеба не было, в Латвии не было хлеба. Мололи зерно в мясорубке и пекли. Всякие истории рассказывать можно.

Пришла я в отчий дом. Старики умерли, молодые еще были. Их немец за эту вспомогательную службу в Валмиерскую тюрьму посадил на несколько месяцев.

Соседи мне кое-что принесли.

Вышла я замуж, потом стали организовывать колхозы, а потом и 1949 год наступил. Поехали мы в Ригу. Мы расписались, но, как старое поколение говорит, - что это такое, не венчались, ничего. Поехали в Ригу, покупать кольца. Денег у меня немного было. 25 марта утром идем на станцию и видим, что происходит. По дороге едут повозки, стоят истребители. Их не из армии прислали, свои организовали, с оружием, стоят возле дверей, не выпускают, ждут, когда повозки подъедут. Была еще зима, на машине не подъедешь, на лошадях, а эти стоят, стерегут, чтобы не убежали.

Что теперь будет? Я говорю - хорошо, что я уже через этот ад прошла, второй раз не вышлют. Шесть лет там отбатрачила. И если бы вина какая! Никакой за мной вины нет! Так поговорили, но решили не возвращаться. Но и в Риге переночевать негде - родственники и сами дома не ночуют. Сделали свои дела, поехали в Юрмалу, от греха подальше. Знали уже, что идут аресты, людей вывозят. Поехали домой, снова на дороге повозки с людьми и скарбом. Подумала - меня миновало.

В ноябре 1949 года меня арестовали. Муж работал в лесу, в Лаункалне. Маму тоже, отправляют обратно.

Мама приехала ко мне осенью 1948 года. И снова обеих нас взяли. Отвезли в Цесис к начальнику - он орет: убежала, такая-разэтакая! Я объясняю. А он: стоять смирно! Расстрелять тебя надо!

Отправили меня в тюрьму. Пробыли мы там одну или две ночи, и снова в вагон. В Центральную тюрьму. А там женщин полно. В то время арестовывали женщин, которые в колхозе колосья подбирали. Колхозное имущество! Вызвали меня

на санитарную проверку. Видно, в бумаги заглянули. Мама осталась на месте. Вероятно, здоровье мое было не очень, я уже давно была в положении. Пролежала там две недели, решили, что отпустят меня домой. Сестра говорит: тебя домой отпустят. Я не поверила, взяла вещички, и пошли мы на проходную, к воротам.

За воротами стоит эшелон. Вагоны уже не телячьи, пассажирские, только с решетками на окнах. Вызывают. Назвали мое имя. Эй, стой! Вызывают маму. Спрашивают - сможет ли мать ехать без вас? Ей в то время было уже 66 лет. Она не могла, мы о ней заботились. Она, конечно, шила, штопала, варила обед, но в поле работать уже не ходила. Я ответила так - я не знаю, поедет ли она, но я без нее не могу. - Поезжайте домой, пусть и ваша мать едет с вами. И нас обеих отпустили. Купили трамвайные билеты, посадили. - У вас есть где переночевать? -Есть. - Так поезжайте. У нас ваша подпись, что вы не поменяете местожительства, никуда не уедете. Так вот было дело. Зашли к родственникам, а там муж - нас разыскивает. И поехали мы все домой. Приехали, и началось - за большие деньги откупились, вместо вас вывезли других. Какие деньги? Ничего у меня не было, все отобрали: свидетельство о браке, часы, кольца, все это осталось в тюрьме. Доверенность на мужа писала, чтобы все выбрал. В сельсовете заверили подпись, удивились - первый такой случай.

Я знала, что отпустили не навсегда. Это могло случиться каждую минуту. Так это тянулось до осени 51-го года. Нас тайно проверяли - не уехали ли мы, что мы делаем. Как я переживала! Кто-то ехал - думала, ну, вот, за мной. Все это во мне, я слышу каждый шум. До сих пор в мозгу записано. Сколько раз мне один и тот даже сон снится... В то время леса прочесывали, партизан искали, бункеры искали, сбежавших. И я думала - кто знает, может быть, сейчас и нас возьмут?

И вот осень 51-го года, надо ехать, и ничто не может помочь. И из вагона в вагон... И трое детей. Слава Богу, в дороге вели себя тихо, были здоровы. В дороге кормили, они были сыты.

Младшему было шесть месяцев, старшему три года и семь месяцев. А между ними еще один. Муж пока оставался в Латвии.

До Красноярска путешествовали из тюрьмы в тюрьму. Избавляли от вшей, дезинфекция. Сестра уже была в совхозе. Я попросила, чтобы и меня туда отправили. Пообещали. А шофер говорит - мы

страница 1164

уж мимо едем. Я с малышом в кабине, а четверо наверху, в кузове. Когда приехали в Казачинск, оказалось, что все украли. Иду к начальнику, прошу - дайте чем-нибудь укрыться, у нас все украли. Кто же это у вас украл? Сами все распродали. Кто тут украсть может? Расстрелять вас надо, бандитов! Бандитов привез! Зачем вас сюда привезли? На месте расстрелять надо было! Бандитов. Так у меня эти бандиты и сидят внутри.

Младшего, он еще не ходил, не взяли, а двух взяли в детский сад. Там их кормили. Прихожу, а меня спрашивают - почему ваши дети не разговаривают? Говорю - как же им говорить, если они не понимают? Пока научились. Потом стали болеть. Приехал муж. Ближе к весне. Старшего мы брали с собой в лес. Укладывали спать на листья, еду с собой брали. Он не слышал, а там стал говорить, что слышит, как птички поют. Природа сама и вылечила.

Ужасно было. Только плакала и... целыми ночами детей кутала, топила, чтобы не замерзли, все делала. Там я и не то еще делала. Начальнику говорю - дайте квартиру, в этом углу снегом заносит. Вас, ссыльных, отвечает, никто и брать не хочет к себе. Я говорю - ну, так покажите, что вы возьмете! А он - да вы что, с ума сошли!? Я говорю - это как? Начальник пример должен показывать, остальные следовать. Набралась смелости все это выложить.

Я все время спрашивала - за что второй раз выслали? В чем моя вина? Та же вина, за что отец был осужден, арестован. И у мамы было то же, ее тоже не сразу освободили. У нее даже паспорта не было. Вначале паспорт не дали, потом все было. Так она и умерла без паспорта. Как перепись, так бежать надо.

Людей считают и проверяют, как выборы, а показать нечего, нет документа. Жила, имея только свидетельство о браке, без паспорта и умерла. Она сказала - я счастлива, что могу умереть на родной земле, только этого я прошу, больше ничего. Она и вторую ссылку выдержала, болели легкие. Суждено было ей вернуться.

Когда в первый раз я вернулась домой, был какой-то праздник песни или что-то в волости.

Молодые собрались, Чоке идет навстречу. А я-то знаю, что Чоке присутствовал, когда высылали. Я ему говорю - здравствуйте, вы меня помните? Вы сказали, что на 25 лет высылаете, а я вот вернулась. Ну, хорошо. А когда мне надо было пенсию оформлять, он был в том комитете по пенсиям. Я подумала - боже ж ты мой, мне придется с ним лицом к лицу столкнуться, не вспомнит ли он, что я ему тогда сказала?

В колхозе работали тяжело. Возвращаться в то же место не имели права, но мать мужа была одна. Отец умер, муж, брат - одна осталась. Меня прописывать не хотели, но что поделаешь - нужны были работники. Латвия опустела, порядочные люди все уехали. Те, кто пришел, бродяги, с ними работать было нельзя. Поработают, в магазин и - ищи ветра в поле. И так все время, пока была в колхозе, - там работа, дома работа, дети.

Я внучке говорю - я своих детей и не воспитывала. Хорошо, что мама была, дети сами росли, не так, как нынче.

В 1956 году все вернулись домой. И снова жизнь пришлось начинать сначала. В который уже раз. Когда в первый раз приехала из России. Потом - пока жизнь наладили в доме мужа. Потом все распродали, муж ко мне приехал. А там опять пришлось все нажитое продать, чтобы деньги на дорогу были. Поросеночка держали - жить-то надо.

Сюда приехали - опять все начинай сначала. Сколько средств тех осталось. Откуда им взяться. Одна корова, и за ту расплачиваться надо было. У колхоза купили, она нас и содержала. Молоко сдавать вначале надо было, налог. Оставалось, в масло перерабатывали, продавали, себе оставалось.

В 1989 годуя сразу же стала писать, узнавать, где отец, что с ним. В лагере был, и там в 42-м году расстреляли.

Я говорю - разве ж крестьян тоже расстреливали? Да, он был белогвардеец, командир айзсаргов, воевал против большевиков. Я говорю -каким же он мог быть начальником, командиром, если у него даже формы не было? Таких командиром и назначать было нельзя. Вот так проводили следствие...

Liepiņa Rasma Mārtiņa m., dz. 1926, lieta Nr. 17307, izs. adr. Cēsu apr., Rāmuļu pag., Lielkalni , nometin. vieta Krasnojarskas nov., Biriļusu raj., atbrīvoš. dat. 1956.05.05

Liepiņš Mārtiņš Dāvida d., dz. 1882, lieta Nr. 17307, izs. adr. Cēsu apr., Rāmuļu pag., Lielkalni

Лиепиньш Мартиньш Давидович расстрелян в Севураллаге 18 8 1942 года страница 189 Aizvestie

Дети Сибири ( том 1 , страница 1159  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.

The Occupation of Latvia [videoieraksts] = Оккупация Латвии :
(1917-1940 годы) : видеофильм / реж. Дзинтра Гека ; авт. Андрис Колбергс.

Точный год издания не указан
[Диск включает 3 части: 1 ч.: 1917-1940 годы ; 2 ч.: 1941-1945 годы. ; 3 ч.: 1946-1953 годы]На обложке ошибочно указан исторический период: (1917-1940 годы), относящийся только к первой части.
Весь рассматриваемый период: 1917-1953 годы
Регионы: PAL