14 06 1941

Карклиньш Роландс родился в 1927 году.

Учился в основной школе имени Саулиетиса.

В семье меня воспитывали в патриотическом духе, себя 13летнего я помню уже 

как гражданина Латвии,

которому суждено в будущем формировать нашу маленькую Латвию.

А потом наступил печальный 1940 год.

страница 896

Учился в 30-й основной школе им. Саулиетиса. В семье воспитывали меня в патриотическом духе, себя 13-летнего я помню уже как гражданина Латвии, которому суждено в будущем формировать нашу маленькую Латвию.

А потом наступил печальный 1940 год. В школе как будто бы сразу ничего не изменилось. Этот год прошел в непонятном бреду; я был скаутом, был очень активным для своего возраста, но в школе все это сразу запретили. Весь наш класс приняли в пионеры, не помню, чтобы у кого-то была возможность отказаться, ни у меня, ни у сестры. Летом, как обычно, мы жили у бабушки в Вабите, в то время все дети на лето уезжали в деревню. Отец работал в «Турибе», мама Лайма тоже, и отцу неожиданно на работе дали две путевки в пионерский лагерь (смена длилась 45 дней), это выпало как раз на июнь. Сестра отказалась и осталась в Вабите, а я поехал с большой радостью. Приехал в лагерь в Яуногре, отец меня проводил. А потом началась война. Тех, за кем приехали родители, отпустили домой, остальные остались в лагере, и мы тоже. Приехал человек по фамилии Милтиньш, который весь наш лагерь с 29 по 30 июня по узкоколейке перевез в Сунтажи, там стояли грузовики, на которых нас отвезли в Эргли, там передали в распоряжение армейского офицера, прождали мы до вечера, и отвезли нас в Цесис. В машине сидели два солдата с пулеметами. В машине говорили, что в лесу айзсарги, что может быть перестрелка, и в это время мы должны лечь на дно кузова, но ничего не произошло. В Цесисе нас посадили в вагоны, в эшелоне были такие же, как мы, ребята из других лагерей, были взрослые с заводов, которые просто хотели бежать от немцев. На

другое утро проснулись от бомбежки. Начальником эшелона был латыш, он обошел все вагоны, сказал, что если начнется бомбежка, всем надо выскакивать из вагона и прятаться в поле. Такой случай был под Великими Луками, и все мы, детишки от 8 до 13 лет, выскочили в панике. У нас было трое пионервожатых, они помогали выбраться из вагонов, а бомбежка продолжалась.

Потом нас отвезли до села Савино, снова посадили в машины и повезли в Куницынский пионерский лагерь, разместили на лето, осенью отправили в детский дом, и мы пошли в школу. Нас посадили в 4-й класс, а я окончил основную школу, довольно прилично говорил по-русски, мама знала русский язык, но и мне в школе было непросто. Тогда я думал, что так все оставаться не может, что я хотя бы пешком доберусь до дома, детские фантазии. Мне хотелось получить хоть какую-то специальность, чтобы, вернувшись, я что-то уже умел делать. У меня и у еврея Лида Иоселя появилась возможность поехать в Ковров и поступить в ремесленное училище. С нами поехала и директор детского дома - спасибо ей за это! - она радовалась, что мы хотим учиться, да и думали мы, что война скоро кончится. За годы войны мы окончили училище, технически профшкола была отлично оснащена. Я с детства мечтал только о ВЭФе, еще и потому что сын крестной работал на заводе, а полученные в училище знания позволяли мне работать там по-настоящему. Так я на ВЭФе проработал 54 года. Должен сказать, что в детском доме нас не пытались превратить в советских детей, а в училище мы тут же должны были вступить в комсомол, начались политзанятия, и мы получили то, что вбивали в го-

страница 897

ловы каждому советскому гражданину, ибо они верили, что победят в войне и что мы будем теми, кому предстоит и дальше строить социализм. Нам с Иоселем было очень трудно. Мне особенно, потому что у нас в семье все были убеждены, что Латвия развивается и станет сильным государством, и в моем понимании советский человек ничем от остальных не отличался. Я жил словно в трансе, я ждал, что вернусь домой, у меня же есть отец, мать, сестренка, и я обязательно вернусь к тем ценностям и испытаю то, что испытывал дома. Конечно, каждый день подчеркивали, что ты «советский человек» и ты должен думать вот так, а все остальное - ошибочно. Были и такие, которые всей душой отдавались происходящему. Один из моих коллег ушел в НКВД, и позже я встретил его здесь, в Латвии. Но должен сказать, что там, в глубине России, где я встречался с простыми русскими людьми, там они действительно были хорошими, когда узнавали, что мы здесь одни, без родителей, они приходили и приносили, что могли, предлагали поработать в поле, чтобы что-нибудь заработать,

потому что на те 400 граммов хлеба, что давали в профучилище, выжить было трудно. Там русская душа и проявила себя, я это почувствовал и могу подтвердить. Мой мастер был старый человек из интеллигентной семьи, отец его был священником, он интересовался странами Балтии и был уверен, что все должно измениться - во всяком случае, такое впечатление у меня сложилось. Нельзя было не заметить, что многие интеллигентные люди думают иначе, чем представляла себе советская власть, а жили просто в страхе, что и с тобой могут расправиться - сегодня ты есть, а завтра тебя нет. Это мы начали понимать к концу войны - начали сравнивать, оценивать. Когда русские перешли границу и я получил первое письмо из Латвии, когда родители узнали, что я жив, мною овладела одна-единственная мысль - любым способом добраться до Латвии. И я стал копить деньги - каждый день продавал 100 граммов черного хлеба, это стоило 10 рублей. Скопил 500 рублей и решил: все равно, хоть ползком, но домой все же попаду, в этом я был твердо уверен.

страница 898

Иосель в Ригу не поехал - не к кому было, все его родные были расстреляны в Саласпилсском гетто, в живых остались лишь два брата, но и они уехали в Россию. Он проводил меня на вокзал, спустя много лет он приезжал в Ригу и очень хотел вернуться в Латвию, но к тому времени он был уже женат, жена русская, ехать в Ригу она не захотела.

Профучилигце было полувоенным - при военном заводе, и снабжение, казалось бы, должно было быть хорошим, однако мы получали 400 граммов хлеба в день и дважды в день суп или кашу. Когда я приехал сюда, то по сравнению с ребятами, которые здесь выросли, я был слабым - именно из-за недостаточного питания.

Однажды нас, все училище, отправили на Владимирский тракторный завод помогать на стройке, там работали румынские военнопленные, и они получали по 700 граммов хлеба. Тогда я впервые пережил нечто сходное с забастовкой- если нам не будут давать те же 700 граммов... И весь месяц мы получали по 700 граммов. Когда вернулись в училище, всякое бывало. Кто-то ходил воровать на базар, просто потому что очень хотелось есть. Тетеньки держали в руках пирожки, били их по рукам и тут же пирожок съедали, а тетеньке мальчишку, конечно, не поймать.

Начали переписываться, я получил уже второе письмо и написал, что я все равно сбегу, любым способом, но отец пытался меня отговаривать, боялся, как бы в дороге чего не случилось, ведь

еще шла война. Он пошел в военкомат и поинтересовался, как можно помочь сыну вернуться домой. А там сидел латыш, участник еще Первой мировой войны. Завязался разговор. Комиссар сказал: давай поговорим по-латышски, не забыл ли я еще. Между ними возникли приятельские отношения, и он пообещал, что постарается вернуть меня домой. И действительно, очень скоро на имя начальника училища через Москву из посольства пришло распоряжение оформить все документы на отъезд, тогда отпускали в освобожденные республики только партийных и комсомольских работников. В поезде со мной рядом сидела тетенька, партийный работник, и стала меня уже чему-то учить. Так 13 апреля я приехал в Ригу и пошел своим путем.

Сестра была на два года старше меня и рассказывала, как они здесь жили. Встретил я и своих школьных товарищей, как и предполагал. Несмотря на тотальную ложь там, в России, я все же не верил, что такая цивилизованная страна, как Германия, может так жестоко обходиться с детьми и подростками, останься я здесь. Освоился я быстро, мои самые близкие друзья тоже не изменились - оставались такими же патриотами. На заводе другом моим был Александре Полис. 18 ноября у него были именины, в Пурвциемсе у него был дом, мы всегда собирались и пели «Боже, благослови Латвию!» Я, как только приехал, причастился и жил с верой, что рано или поздно все изменится, и, спасибо судьбе, дожил до момента, что наше государство снова стало государством. Такая вот судьба. Единственно, о чем сожалею, что эти четыре года были как бы вычеркнуты из жизни, так как мои замыслы были совсем иными. Хотел окончить школу, хотел научиться играть на аккордеоне, хотел стать летчиком - те четыре года притормозили, даже язык подпортили. Я приехал домой, отец пришел с работы и спрашивает: «Ну, сынок, рассказывай, как тебе там жилось!» Начал я по-латышски, а потом говорю: не могу, буду рассказывать по-русски. Тогда-то я и понял, что эти четыре года оставили свой след, хотя сам был виноват - мог и после войны учиться. Я пошел в 1-ю гимназию, но с языком было трудно, не хватило настойчивости, начал играть в футбол, это отнимало время, работали много - я ведь приехал совершенно голый и самому все надо было покупать, родители были не из богатых. А потом семья, дети... Ну что ж, как прожито, так прожито...

в базе данных не найден

Дети Сибири ( том 1 , страница 896  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.