14 06 1941

Калниня Инесе ( Ласмане ) родилась в 1931 году.

Kalniņa Inese Lūcija Viktora m., dz. 1931, lieta Nr. 13393., izs. adr. Rīgas apr., Rīga, Zolitūdes iela 95-1 , nometin. vieta Novosibirskas apg., Kargasokas raj., atbrīvoš. dat. 1946.12.15

Калниньш Виктор Андреевич умер в Усольлаге 24 10  1941 страница 433 Aizvestie

Kalniņš Viktors Andreja d., dz. 1896, lieta Nr. 13393, izs. adr. Rīgas apr., Rīga, Zolitūdes iela 95-1

страница 880

В 1941 году, когда нас выслали, мне было десять лет. Помню страшный шум. Когда стучали и звонили в дверь, только-только светало. Мама сказала, чтобы я быстро оделась. Я выбежала на балкон, посмотрела вниз, возле парадной двери стояло несколько военных с оружием. Нам в течение 20 минут приказали собрать все вещи, мы недавно отметили мой день рождения, и я взяла пачку со своими книгами - было их около десяти, они мне так помогали в те жуткие годы, я все же читала на родном языке.

Отвезли нас в Торнякалнс, там было все переполнено, повезли в Шкиротаву. Здесь мы последний раз видели отца.

Мне в то время было 10 лет, сестре не было еще и пяти, брату - 25 лет. И начался наш путь. До Резекне или до Даугавпилса мы ехали, кажется, целый день, потому что навстречу шли эшелоны с вооружением. Нас никуда не выпускали. Выпускали за кипятком. Забрасывали в вагон какой-то соленый хлеб, а потом ничего больше не давали. 22 июня мы были в Кирове. Возле эшелона оказалась женщина, латышка, которая рассказала, что началась война, и подарила сестре маленькую игрушку - кукушонка.

Ехали, как мне кажется, больше месяца. По-моему, только в конце июля мы приехали в Новосибирск, нам посчастливилось попасть на тот белый пароход, о котором часто писали, что на нем увозили людей еще дальше. Он привез нас в Щучий Мыс, где жили мы до 1943 года. Как-то ночью переехали в Каргасок, сложили все вещички в санки. Мама тащила, сестренка сидела на санках, я толкала сзади. Брат устроился в Каргасоке столярничать.

В первые годы, когда мы еще жили в колхозе, брат ловил рыбу, работал в лесу, позже, зимой, мастерил лыжи.

Кое-кто говорил ему, чтобы не трудился на враждебную власть. Шел 1942 год, люди стали умирать. Умерла матушка Акмене, госпожа Акмене, потом и сам Акменис. Кажется, только их мы похоронили в Щучьем Мысе. Помню, три елочки росли в том углу кладбища. Самые трудные годы прожили мы в Каргасоке, хотя работа у брата была легче - в столярке, мама работала на промкомбинате, шила, вязала. Но голод был ужасный. Я обязана была обеспечить дом дровами, летом - хворостом. Зимой с братом ездили в лес, вдвоем пилили. Летом собирала траву, другой еды не было. Хлеба было мало, кусочек на весь день, потом было и полкусочка на день. И эти полкусочка делили еще на три части, так что каждый был величиной с шоколадную конфету. У нас был неписаный закон - если кто-то получал что-то, все делилось на четыре части. И голод мы вытерпели, потому что не съедали все сразу. Брат получал 200 граммов хлеба, мы - по 100 граммов.

В первые годы весной еще росла лебеда, щавель, конский щавель, мокрица. Случалось, что кто-то выбрасывал картофельные очистки, их тоже можно было есть. Потом объели все обочины, ни одной съедобной травки поблизости уже не росло. В тайге можно было нарвать конского щавеля, но его надо было несколько раз отварить, потому что был он такой горько-кислый, что есть было невозможно. В предпоследний год мама продала свою каракулевую шубу за заплесневевшую муку. Ночью она спала на мешке с мукой и ловила мышей. Так что историй очень много...

И одна из самых тяжелых - это история о бывшей оперной певице Грете Викмане. Она была со своей мамой. Она нигде не работала или не могла работать. Она была похожа на

страница 881

мумию, что нынче показывают, - кости, обтянутые коричневой морщинистой кожей. Они так долго не ели, что когда им принесли, то мать ночью умерла, а когда наутро рядом проснулась дочь, то и она тут же умерла, - обе в один день. Они были настолько истощены, что их положили в один гроб.

Многие еле ходили. За то, что я осталась жива и чего-то в жизни достигла, я должна быть благодарна маме, ее любви. В 1946 году она отправила нас с сестрой, надеясь, что они с братом смогут убежать. Плыли мы тогда на последнем пароходе, многие заболели скарлатиной, потому что с последним пароходом матери отправляли и своих больных детей, ведь никто не надеялся, что следующую зиму удастся пережить. Второй раз, когда мама уговаривала меня уехать за границу, у меня была возможность уехать в 1975 году, но родина всегда казалась самой лучшей, самой любимой. Благодарить надо многих, кто помог выдержать все, что пришлось пережить. Надо благодарить и брата, который работал, несмотря на малярию, на энцефалит, врачей ведь не было.

Я пошла в школу. В первый класс. Месяца через три мы уже сносно говорили по-русски. Из сажи делали чернила, дали нам старые тетради, которые мы переворачивали вверх ногами и писали между строчек. Это было в первые годы. Вначале и русские дети

над нами издевались, потом уже мы подружились. Мы, конечно, старались с ними сравняться и, возможно, останься мы там, ассимилировались бы. Потом с учебой стало труднее - начался голод. Это ужасно, когда у тебя нет сил дойти до школы, да мы и болели. У меня одно время страшно болела голова и сводило все суставы, утром меня поднимали с постели, укладывали на русскую печь, вечером снова в кровать, где мы спали все вместе, как кильки - голова-ноги. Мама, я и сестра спали на одной кровати, это была, конечно, не кровать, а топчан, а брат спал на трех сбитых вместе досках, которые на ночь укладывались на чурбаки.

Когда стали мы уже постарше, после 5-го класса, с русскими детьми дружили, некоторые учителя были хорошие, понимающие, но были среди них и такие, которые нас просто ненавидели, особенно учительница русского языка Пляскина. Она по-русскому поставила и мне тройку. И вот объявляет она оценки, я встаю и громко заявляю, что не согласна со своей оценкой, потому что я все знаю. И весь класс, все, кто там был, - русские, евреи, поляки, украинцы, - стали топать ногами и кричать, что я заслужила пятерку. И она заставила меня на уроке повторить весь курс грамматики. А потом сказала, мол, сегодня вы ответили на отлично, но все же я ставлю вам четверку. Если бы класс меня не поддержал, осталась бы

страница 882

у меня эта тройка. Потом друзей появилось много, не знаю почему, но мы учились лучше, задачки лучше решали, вот и появились друзья, которым нужно было списать (смеется).

Расскажите, пожалуйста, подробнее, как вы возвращались в 46-м году. Плыли мы последним пароходом. Я там заболела скарлатиной. Когда приехали в Томский детский дом, медсестра велела всем пить керосин, и когда нас поместили в больницу, краснота в горле уже прошла. И меня, и Зигриду Гобе постригли. 12 октября выехали из Каргасока, в Ригу приехали на второй день Рождества - 26 декабря. В Рождественский вечер проехали Резекне, там впервые за последние годы видели белый хлеб. Денег не было, и я обменяла сестрины ботиночки на булочку. На нас были какие-то фуфайки, волосы срезаны «под ноль», многие ребята из детского дома были подстрижены так же.

Привезли нас на улицу Капселю, в детский дом. За нами приехала мамина сестра. Поехали мы к ним, приходили родственники на нас смотреть, и все плакали - почему, мы понять не могли. Мы же себя не видели в зеркале лет пять или шесть. Замухрышки были, хотя в Томском детском доме немного нас откормили. Старшая двоюродная сестра меня и сестру взяла под свою опеку, у нее была работа, и, возможно, некоторые фамилии нас оберегали. Первое, что я сделала, - пришла в этот дом. Здесь оставался мамин брат, которого в 47-м году выслали, его уже нет в живых. Тетя не разрешала мне здесь жить, но я хотела именно здесь остаться. Она говорила: «Тебя найдут и ушлют обратно!». Вскоре нас отправили в школу. Сестра маминого первого мужа очень помогала нам деньгами, пеклась о нашем здоровье, в Детской больнице нам сделали рентген, все анализы и т.д. Мне сказали, что у меня туберкулез, но это оказались спайки. Благодаря ей и многим другим я живу, несмотря на все перенесенные мучения. Тетя меня устроила в профтехучилище, потом я пошла в вечернюю школу. Там было много таких, как я. Окончила профучилище и вечернюю школу, пошла работать. На работе требовалось заполнить анкету, и на вопрос «Был ли осужден?», я отвечала отрицательно, и никто меня не искал. Только когда в 1972 годуя поехала за границу и пошла за визой, у них были абсолютно все сведения - кто отец, кто мать, когда был выслан. Позже я работала на административной работе, в какой-то степени на руководящих должностях. Когда все шло гладко, никто меня не трогал, как только что-нибудь случалось, тут же «враг народа», особенно старались приехавшие латышские коммунисты - часто являлись и говорили, что мне нельзя доверять такую работу из-за моего прошлого. Когда я окончила вуз, наступили времена Берклавса, никто за мной уже не следил. Одно время нужны были национальные кадры, и так это время я пережила.

Фактически я никогда ничего не боялась, единственно, за своих, кто здесь остался, особенно за семью брата, мама была уже старенькая. Дети брата ходили в школу, в институт, и я не могла рассказывать о Сибири. Рассказывала в университете Западного Мичигана, но с условием, что мое имя и фамилия не будут опубликованы в латышской прессе Америки.

В 1992 году я впервые снова приехала в Латвию, и с тех пор бываю здесь ежегодно, в последнее время живу по полгода. Возвращение трудно. Я когда-то думала - почему российские латыши не уезжают домой ? Если мне, приехавшей из свободного мира, приходится сталкиваться с такими трудностями и с такой несправедливостью, то я начинаю думать - как себя чувствуют эти люди? Им же еще труднее, чем мне! Потому что обещали многое, но не сделали ничего. Я знаю законы, стараюсь их соблюдать, слежу за прессой. А эти люди? Они приехали оттуда, где им абсолютно ничто недоступно, им не оказывают абсолютно никакой помощи. Я надеюсь, что когда-то вернусь, но это очень сложная проблема. Потому что Родина тебя не принимает, она тебя все время отталкивает. Я чувствую себя здесь нежелательной персоной.

Сколько уж нас осталось?!?! Немного, совсем немного! Наши отцы и матери, наши деды - все они уже ушли. Только дети и остались! Может быть, кто-то из старого поколения еще и жив. Но это абсолютно ничто! Какие права человека! И притом еще скрывать все, что мы перенесли, какие муки претерпели! Мы посчитали - со стороны отца в те годы погибло восемь мужчин. Кто-то вернулся сломленный, больной. Дети остались здесь без родителей, больные. Люди моего возраста и моложе все уже умерли. Просто не умели пережить все это, да и болезни. Не было у них никого, кто бы их приласкал, пожалел. Как бы ни было нам трудно, но у нас была мама, был старший брат. Брат был нам вместо отца, он во всем помогал маме. Мне кажется, семьей можно назвать ту, которая помогает все пережить, все преодолеть. Если семья крепкая, то и люди сильные.

У меня сын, который живет и работает в Америке. Родился он в Латвии, он 100-процентный латыш, надеется со временем перебраться сюда насовсем, продолжить начатое мною дело.