14 06 1941

Каган Элла  ( Сливкина ) родилась в 1926 году.

---

В Латвии мы жили в Даугавпилсе.

Я родилась в семье Исая Кагана.

Моя мама Герта Каган.

У меня был брат, на 4 года моложе меня.

В Даугавпилсе я училась в латышской школе.

Это была 5ая основная школа.

Дома  мы разговаривали по-русски, мои родители знали и еврейский язык, но с нами разговаривали по-русски.

Так что я находилась как бы среди двух культур, между русской и латышской.

Так как в школе мы учились на латышском.

У моего папы была фирма  Импорт хмеля - он его импортировал в Латвию из Польши, Германии, Австрии, Чехословакии.

---

 

 

 http://docplayer.ru/31655551-Globalnaya-situaciya-v-oblasti-prosveshcheniya-po-tematike-holokosta.html#tab_1_1_2

 

 

http://docplayer.ru/73070195-.html#download_tab_content

История из сети .

СЛИ́ВКИНА Элла Исаевна (родилась в 1926 г., Даугавпилс), книгоиздательский деятель, редактор.

Родилась в семье владельца импортно-экспортной фирмы И. Кагана (1884–1979).

В 1938 г. семья переехала в Ригу. Сливкина училась в еврейской школе.

В июне 1941 г. члены семьи были арестованы советскими властями и вместе с тысячами граждан Латвии высланы как «политически и социально опасный элемент».

Отца Сливкиной заключили в Тайшетский исправительно-трудовой лагерь (Иркутская область); Сливкина и другие члены семьи были сосланы в поселок Ново-Югино (Томская область), работали в колхозе.

В 1943 г. Сливкина переехала в Томск. В 1946 г. без разрешения властей вернулась в Ригу, окончила среднюю школу.

 

В 1948 г. поступила в Латвийский государственный университет на романское отделение филологического факультета. В 1950 г. была исключена из университета в связи с высылкой мужа, к которому уехала в Красноярский край. Вскоре семья поселилась в Томске. Сливкина продолжила учебу на филологическом факультете Томского государственного университета (окончила в 1957 г.). В 1957–63 гг. преподавала английский язык в средней школе, а затем в Томском политехническом институте. В 1963 г. Сливкина вернулась в Ригу, работала учителем.

 

В 1966 г. Сливкина уехала в Израиль. В том же году стала работать в Институте научных переводов (Иерусалим). После его объединения с издательством «Кетер» работала в издательстве. Была одним из инициаторов издания Краткой еврейской энциклопедии (КЕЭ) на русском языке (см. Общество по исследованию еврейских общин; Энциклопедии). В 1972–2002 гг. занимала пост заведующей редакцией КЕЭ и сыграла большую роль в расширении первоначального замысла издания и в осуществлении проекта. В 1976–86 гг. Сливкина также возглавляла издательство «Библиотека-Алия».

 

http://eleven.ort.org/state-of-israel/education/13838/

страница 822

В Латвии мы жили в Даугавпилсе. Я родилась в семье Исая Кагана. Моя мама Герта Каган. У меня был брат, на четыре года моложе меня. В Даугавпилсе я училась в латышской школе. Это была 5-я основная школа. Дома мы разговаривали по-русски, мои родители знали и еврейский язык, но с нами разговаривали по-русски. Так что я находилась как бы среди двух культур, между русской и латышской, так как в школе мы учились на латышском.

У моего папы была фирма «Импорт хмеля» -он его импортировал в Латвию из Польши, Германии, Австрии, Чехословакии. И в 1938 году в связи с работой они с компаньоном Овсеем Мароном решили перебраться в Ригу. В результате выслали и компаньона. В 1938 году, когда Германия начала войну с Польшей, папа отправился спасать свои накопления, которые находились в польских банках, и пропал на два месяца. В это время мы с мамой переехали в Ригу, так как уже была снята квартира. Мы не знали, что с папой, где он, вернется ли вообще, но однажды ночью отец вернулся, конечно, ни с чем, но счастливый, что спасся. Он рассказал, что на границе его ждали латвийские пограничники. Они знали, кто выехал из Латвии, радостно встретили его, и так отец вернулся в Ригу.

Жили мы обеспеченно, в хорошей семье. Живы были только папины родители. Одна сестра отца с детьми жила в Литве, в Паневежисе, вторая училась в Ленинграде. Самое интересное, что буквально накануне высылки все собрались у нас, в Риге. Из Паневежиса приехала папина сестра с мужем и детьми, из Ленинграда - наша тетя. Это было в начале июня 1941 года. Конечно, никто из нас не знал, что готовит нам будущее. В тот момент, когда за нами пришли,

в квартире была и тетя, ей, естественно, вместе с нами пришлось квартиру покинуть. Отец в ночь с 13 на 14 июня был в Май ори. Одна рука не знала, что делает другая. Его назначили директором гастрономического магазина в Майори, и они занимались подготовкой к открытию. Когда в пять утра за нами пришли, его дома не было, а мы спали. Звонок, вошли пятеро. Один красноармеец. Латыш полицейский, еврей из парторганизации и еще двое. Они сказали: «Мы должны вас перевезти в другое место поблизости, но вы скоро вернетесь». Партийный деятель подошел к моему брату и стал дергать его за ноги: «Просыпайся, вставай! Вырастешь хорошим комсомольцем!». А брат ткнул его ногой в живот. Это я прекрасно помню. У меня было такое ощущение, что ничего с собой брать не надо. Полицейский открыл шкаф, сам стал забрасывать вещи в чемоданы, а я ходила и выбирала. Захватили и какую-то еду, что оказалась дома.

Посадили нас в грузовик, и поехали мы к другим, которых тоже высылали. Следующей была семья Укманисов, жили они напротив Армейского Экономического магазина. Вывезли отца, мать и двоих детей, мальчик был постарше, и еще девочка. Имен их я, к сожалению, не помню, хотя потом мы почти все время были вместе в колхозе, куда нас привезли. Забрали еще несколько семей.

Когда мы стояли науглуулицы Вальню... Жили мы напротив «Отто Шварца». Вдруг мама говорит: «Смотри, папа! Сказать или не надо?». Она спрашивала совета у меня, у ребенка, и мы решили, что сказать надо. И папу, естественно, тут же привели к нам. «Помилуйте! - воскликнул папа. - Тут же ни-

страница 823

чего нет! Разрешите подняться наверх, взять кое-какие вещи». И он в сопровождении полицейского пошел домой, собрал и принес чемодан со своими вещами.

По-моему, нас отвезли в Икшкиле. Отца тут же увели, и мы его больше не видели. Нас посадили в разные вагоны, и не видели мы его до того момента, пока его досрочно не освободили в 1944 году, так как у него была пеллагра, болезнь от перегрузки. Он приехал к нам в деревню, где мы обитали.

В 1941 году нас посадили в вагоны для перевозки скота, и начался наш путь в Новосибирск. Куда нас везут, мы не знали. В дороге узнали, что началась война, навстречу шли эшелоны с военными. Условия были жуткими, туалет находился прямо в вагоне, а там же были и дети, и взрослые. В Новосибирске нас перегрузили на баржи и по Оби и Васюгану развезли по колхозам. Васюган -это приток Оби. Нас везли по Васюгану и через определенное расстояние высаживали по несколько семей и на правом, и на левом берегу, там, где находились села с высланными в 1929 году раскулаченными хозяевами. Вместе с нами находилась и семья УХманисов. Поселок назывался Новоюгино, в Каргасокском районе. Встретил нас председатель, разместили у колхозников - каждая семья должна была принять кого-нибудь. Высадили здесь шесть или семь семей.

Мы с мамой и братом попали к старообрядцам - к мужу и жене. Они уже были люди в годах, колхозники. Они завели нас в дом, выделили место прямо под иконами, что можно было считать их «салоном». Была там и кухня с русской печью, где жили они сами, была и прихожая. У них мы прожили год. Они нас кормили и поили, направляли на работу. Мама сразу же пошла работать. Работа была в лесу. Как сейчас помню, мама в шелковых чулках, в сандалетах на деревянной подошве. Мы, конечно, не готовы были к столь сложным условиям. Они давали маме молоко, давали с собой и завтрак.

Мы, дети, пошли в школу. Новоюгино считался районным центром, была там и школа. Приезжали сюда дети из окрестных деревень. Мне кажется, я ходила в 6-й или в 7-й класс, брат был на четыре года младше. Учителями работали эвакуированные из Ленинграда и Москвы. До сего дня помню прекрасного учителя литературы - украинца Василия Степановича. На одном из уроков литературы, когда мы изучали Гоголя, один мальчишка из соседнего

села (были такие два брата Собко) вскочил и крикнул: «Знаем мы этих евреев!», или даже «жидов», вот не помню. Было это, вероятно, в связи с тем материалом, который мы тогда проходили. Василий Степанович остановился: «Да? И что же ты знаешь?» И прочел целую лекцию об истории евреев. «Знаешь ли ты, что это народ Библии? Книжный народ?» И весь урок посвятил евреям. Мы с подружкой, тоже еврейкой, сидели на первой парте -были отличницы. Она была настоящая отличница, а себя я считала «притянутой за уши» отличницей. Волнение было страшное. Казалось, на голове каждый волосок поднялся, мурашки по телу побежали, чувствовала я себя прескверно. Это был один из самых неприятных случаев.

И нам приходилось работать в колхозе. Убирать урожай, ловить рыбу. Неожиданно послали меня на лов рыбы. Я должна была забросить в воду сеть. Почувствовала, что отпускаю, бросилась бегать вокруг толстого дерева. Мои действия, как вы догадались, сопровождались страшными ругательствами. А я из семьи, где меня держали словно в вате, я не знаю, что бы из меня вышло, если бы не эта ссылка.

Было мне тогда 13 лет, брату девять. Сельскохозяйственные работы были в порядке вещей. Потом я вызвалась вместе с группой в тайгу. Там был заводик, где получали пихтовое масло. Там работала молодежь. За это кормили, в сельпо давали хлеб, по норме выдавали и сахар. Я пошла, все это получила, принесла домой. Там было две буханки хлеба, еще что-то. Мама спрашивает - откуда все это? Я рассказала. В ответ услышала: «Ты никуда не поедешь, немедленно отнеси все обратно». И пошла я в сельпо, и все отнесла обратно. Рано утром мама вышла на берег, где меня уже ждали и откуда должны были отплывать лодки, и сказала: «Элла никуда не поедет!». Председатель был, конечно, недоволен, что мама не отпускает меня на все работы, но не пускать меня на лов рыбы - тут она не возражала. Против того, что меня посылают стоять в воде, что я должна чинить сети, она не возражала.

Но однажды из поселка «Военторг», который находился на берегу Оби, в Казальцево приехали на лошадях и сказали, что им нужны помощники. И мы с мамой были первыми, кого председатель усадил в телегу. С нами поехали еще несколько семей.

В 1943 году отвезли нас в другое село - в Казальцево. Это был рыбацкий поселок, готовили

страница 824

продукты для фронта. Начальник поселка, директор, приехал из Новосибирска, такой Янин, бывший или настоящий полковник. Съехались сюда люди многих национальностей, были поволжские немцы, враги народа, матери с детьми, женщины из Смоленска, и они были врагами народа, и их мужья, и всех их выслали сюда. Возник рыбацкий поселок. Зимой, когда Васюган замерзал, ловили в прорубях. Жили мы в землянке. Мама сумела даже в землянке навести уют. На столе были салфеточки, и так было везде и всегда. Окна были, конечно, на самом верху, мы жили как бы в подземелье.

Летом нас посылали на север, в тайгу за брусникой. Были женщины из Смоленска с детьми, поволжские немцы, ездили и мы с братом. Были из Латвии. Помню Медне с мальчиком, который заболел дифтеритом и, к несчастью, умер. С Медне мы жили в одном бараке, в одной комнате были Медне, госпожа Дункелс и Женя Седова. Все они были из Латвии.

Командовал нами антисемит. Издевался, глумился над нами. Отвратительно относился не только ко мне. Я была единственная еврейка. Была Женя, латышка, русские девушки. Мы с Женей решили, что напишем письмо бригадиру. Одна русская женщина, жена офицера, сказала, что отсюда уедет. Как доберется до места, не знает, но уедет. Мы отдали ей письмо, адресованное начальству. Описали условия и отношение к нам.

А меня одолели вши. У меня были густые вьющиеся волосы, и когда я запускала в волосы руку, там было их миллион. Смоленские девушки постригли меня «под ноль», это было единственное спасение. То, что вши ползали по одежде, к этому мы уже привыкли. Мы были в летнем, из теплых вещей ничего не было.

Река начала замерзать, а за нами не приезжали. Лодок не было, угнали все до одной. Огромная лодка появилась, когда вдоль берега уже появился лед. За это время набрали в бочки и бруснику, и клюкву. Бочки тоже надо было погрузить и отправляться домой. Плыли, вероятно, неделю. Когда высаживались на берег, нас встречал волчий вой. Мы их видели. Приходилось разводить костры и бросать в волков горящие головешки. Это нас спасало. Когда приехали домой, мама спросила: «Элла, где твои волосы?».

Что бы с нами ни происходило, мы все же считали это лучше, чем оказаться в лапах немцев. Говорили, что вот они, советские люди, спасли нас

от зверств, если бы нас не выслали, оказались бы у немцев.

В этом селе в тот сезон занимались ловом рыбы и сбором ягод. В 1944 году к нам приехал папа. У него спросили: «Куда хочешь ехать?» В большие города въезд ему был запрещен. Он ответил: «Хочу поехать к семье!» Он не подумал, что это ведь Сибирь, что он мог бы поехать куда-нибудь под Ленинград. Но, как бы то ни было, его привезли к нам, поместили в том же бараке, в той же комнате - с Медне, госпожой Дункелс, с Женей, с этими тремя женщинами, с которыми жили и мы. И он работал там же - сторожем, Янин посылал его на разные работы.

Помните ли Вы тот день, когда он приехал? Он приехал на катере. Сообщение было катером. Конечно, это нас всех потрясло, хотя мы, кажется, знали. Точно не помню, как все происходило. Вначале ни он, ни мы не знали, кто где находится. Его сестра жила в Ленинграде. Там она провела всю блокаду. Отец с ней переписывался, и так он узнал, где мы, и мы узнали, где он. И в один прекрасный день, когда мы были еще в Новоюгино, получили записку, написанную на бересте. Береста выполняла тогда функцию открытки, на другой ее стороне был адрес. Жаль, я долго ее хранила, но так и не сохранила. Он писал: «Я на Урале, в Соликамске. Работаю в лесу. Тридцатиметровые ели качаются, как спички». Он всегда был настроен немного поэтически. «Валим деревья». Мы плакали, получив это письмо, оно нас потрясло, потому что... Мы, по крайней мере, уже знали что-то друг о друге. Я не помню момента, когда он приехал, знали мы о его приезде или это был для нас сюрприз. Скорее всего, последнее. Момент, когда он сошел с катера, мне не запомнился.

Его освободили из-за пеллагры. Выглядел измученным, но потом пришел в себя. С нами он жил год. Потом приехал Янин и сказал, что прибыли люди, собирают бригаду на строительство в Томске. И его туда отправили. Мы стали просить, умолять, чтобы его оставили, но нам сказали: «Это единственный способ вам отсюда выбраться! Он уедет в Томск, начнет работать, пришлет вам вызов на учебу, вызовет туда мать. Это единственное, что может вас отсюда...» Так и случилось. Все женщины, которые там были, стали собирать ему продукты в дорогу, проводили его в Томск.

Это было в 1945 году. Там мы узнали о конце войны. Вскоре от него пришел вызов. В Томске

 

страница 825

его посылали рыть канавы, работа тяжелая, долго там не выдержал и пошел в Отдел по рабочему снабжению, к начальнику, рассказал, чем занимался раньше. «Может быть, вы предложите мне соответствующую работу вместо рытья канав?» - так он ему сказал. Начальник ОРСа ответил: «Поглядим!» Мы в жизни встретили великолепных людей, таких, как Янин, как начальник ОРСа, как же его фамилия... Сергей... Не помню. Он дал отцу приличный ватник, штаны и сказал: «Дам тебе задание. Если справишься, тогда...» И направил его в горком, мол, строительный трест просит помощи, что-то в таком роде. Отец справился, и начальство его оставило в ОРСе. Отец потом все повторял: «Встречают по одежке, провожают по уму». Отец прислал нам вызов, и через некоторое время мы все приехали в Томск. Он там уже снял квартирку.

Что значит «вызов»? Вызов, чтобы учиться там в школе. А разве там, где вы жили, школы не было? Была, только семь классов. Чтобы учиться дальше, надо было ехать к Каргасок, но мама меня не пускала. От Новоюгино это несколько десятков километров. Шел 1945 год, мне было уже 17-18 лет. А тут отец записал меня в фармацевтическое училище, и брата записал в школу. Приехали мы в Томск, пошла я в училище, мне там страшно не понравилось, там были семиклассники, которые только-только из школы, а моя мечта была окончить среднюю школу, получить аттестат зрелости. Я бросила, экстерном сдала за 8-й и 9-й класс, стала готовиться.

Хочу еще рассказать про Новоюгино, про колхоз... По вечерам было очень холодно. Год мы прожили у хозяев, которые о нас всячески пеклись. Через год нам выделили какую-то конюшню, мы привели ее в порядок - замазывали щели, чистили, скребли. Сидели по вечерам с братом у печки и пели песни, которые помнили, - и латышские, и русские, и на идиш тоже. Между прочим, идиш я знаю не очень хорошо. Все понимаю, но говорить не рискую. Такой вот эпизод о том, как мы проводили зимние вечера.

А как было в первые месяцы? Жили мы у чужих людей, у хозяев, они о нас очень заботились. Жила с ними и дочь с ребенком. Дольше мы у них оставаться не могли. Потом из Томска мы посылали им посылки, папа посылал. Жизнь в Томске после войны стала как-то налаживаться. Отец дослужился уже до начальника отдела.

Люди голодали. Да. В лагерях в первую очередь умирали латыши. Они не могли приспособиться. Им было очень трудно и физически, и морально.

Это вам отец рассказывал? Да. А как отцу удалось выжить? Он заболел пеллагрой. Если бы его не освободили, его бы тоже к тому времени уже не было в живых. Ему помогала наша ленинградская тетя. Хоть она и была в осажденном Ленинграде, но потом ей удавалось посылать папе папиросы, бумагу, махорку. Это было очень важно - можно было обменять на что-то. Это было для него подспорьем, и все же пришел он в плачевном состоянии.

Условия там были жестокие. Надо понять, что такое советский режим. Мы ведь до 1940 года жили в Латвии. Жили хорошо, у отца были связи в высших кругах. Наша семья жила хорошо и в материальном отношении, и вообще.

Томск стал для нас спасением. Там мы не чувствовали антисемитизма. Не могу сказать, относились ли там к нам как к «спецпереселенцам», возможно, что нет, и все же, несмотря ни на что, нам надо было ходить отмечаться.

В 1946 году прибыл эшелон, забирали детей, у которых погибли родители, в Латвию. Меня тоже куда-то увезли. Кажется, отец. Я не знаю, как ему это удалось. На мне была шинель. Я даже помню человека из представительства. И вместе со всеми я уехала в Ригу. Брат мой отправился в Ленинград к тете. Дети уехали, родители остались в Томске.

Я до сих пор испытываю чувство ностальгии по Риге. Каждые два года приезжаю. Люблю Ригу, боготворю ее. Помню детство, как катались на санках. Думаю, это был Гризинькалнс. Мы выезжали за город. Я тогда, кажется, училась в 6-м классе, вместе с друзьями выезжали под Ригу.

Когда я в 1946 году вернулась в Ригу, жила у сестры. Выросла я в Даугавпилсе, но с 1938 года жили в Риге. И сестра моя жила в Риге, работала и училась. И я в Риге пошла работать. Во-первых, поступила в школу, в 10-й класс. Потом работала в Лесохозяйственном институте, не помню, кем. Латышский язык я тогда знала лучше, чем сейчас.

А потом поступила на филологический факультет Латвийского университета, на латышский поток. Училась, пока меня не выгнали. В 1950 году мы уже были мужем и женой. Абрам вернулся тем же путем, что и я, только они вернулись всей семьей. Их было пятеро детей. Когда стали собирать

страница 826

сведения, узнали и о них. В 1950 году все евреи знали, что их вышлют, поэтому уезжали кто куда. А они остались. Поженились мы в 1948 году. Я училась, Абрам работал. В январе 1950 года всю его семью забрали. Пришли и к нам на улицу Блауманя. У меня даже не спросили, кто я такая. Моего имени в списках не было. Абрам Сливкин, собирайтесь! Пришли к сестре, замужней женщине, забрали ее, родителей, детей; Беньяминь, и всех отправили на пересыльный пункт. Помнится, что январь 1950 года был очень холодный. Я приносила им туда передачи. Продержали их там несколько недель. Потом отправили по этапу вместе с преступниками; на прежнее место ссылки. Я уже была в положении. Все! Вызвали меня в отдел кадров, был там такой Озолиньш. Почему я не рассказала, что муж мой был выслан? А что рассказывать? Я и о себе не рассказывала. Он заставил меня написать какое-то признание или что-то в этом духе, и меня выкинули из университета. На 3-м или 4-м курсе. Я подумала - все равно, закончится учебный год, я уеду к мужу, в сентябре я должна была рожать. И я поехала в Боготол, туда, где они жили во время ссылки. Там в сентябре у нас родился сын. У меня уже был паспорт, я была свободным человеком. Родители жили в Томске, но в Томск меня не звали, так как боялись, что из-за них я должна буду снова встать на учет. Но в один прекрасный день отца вызвали и спросили: «Где ваши дети? У вас же были дети?». Отец ответил, что не знает. «Как не знаете? Вам что, здесь плохо? Отправим вас на север, а детей привезем по этапу!» Он испугался и сказал: «Я попробую выяснить». Послал телеграмму и мне, и брату в Ленинград.

Я с сыном приехала в Томск. Приехал и брат. Узнали, что нам надо явиться в комендатуру. Для меня это была не новость - не покидать город. Но для брата! В Томске был дом офицеров, он ходил туда на танцы, познакомился со своей будущей женой, с которой по-прежнему живет в Томске. А я год просила, чтобы Абрама из Боготола, из Красноярской области... а здесь была Томская область. Год мы просили, чтобы ему разрешили приехать в Томск. Когда он приехал, сын сказал: «Дядя папа приехал». Он приехал, устроился на работу. Я еще не рассказывала о том, что, еще учась в университете в Латвии, подала документы в педагогический институт. Меня приняли на факультет иностранных языков. Там я его окончила, в 1957 году, вечернее отделение. Работала, потом

перешла в техникум, потом преподавала в политехническом институте.

В 1957 году вышел закон о реабилитации всех высланных. Это, во-первых, касалось учителей. А так как я работала учительницей, меня с учета сняли сразу же. Но мы еще никуда не могли уехать, ведь чтобы вернуться в Ригу, нужна была там прописка, нужна была там работа. И мы продолжали жить в Томске. Абрам работал в «Теплоэлектропроекте» и получил квартиру в новом «хрущевском» доме. Мы эту квартиру обменяли на квартиру в Риге. В Риге это была двухкомнатная квартира в деревянном доме на Кипсале. Рядом жил рыбак, у которого мы покупали лососей. Как же его звали? Тот, что спасал евреев.

Там жил Жанис Липке, в этом районе мы получили квартиру и переехали в Ригу.

И я пришла работать во 2-ю основную школу, в вечернюю, где училась рабочая молодежь. Она находилась на улице Ленина, на улице Бривибас. В то время, в 1965 году, мы получили вызов из Израиля. Там жили две сестры Абрама. Они вышли замуж за польских евреев, которые имели право, и через Польшу выехали в Израиль. Абрам с детства был сионистом. Я об этом ничего не знала. В нашей семье, правда, отмечали Пасху, еврейские праздники, отец тоже был связан с синагогой, кажется, в связи с пожертвованиями, дедушка и бабушка были люди религиозные, но у нас был «светский дом».

И так как Абрам хотел уехать, какое у меня было право его задерживать? Но для меня это был смертельный номер. Я была первой учительницей, которая выезжала! И я придумала глупейший план. У Абрама был туберкулез. Я решила, что об Израиле вначале говорить не буду. У нас родственники жили в Польше, муж якобы хочет к ним съездить, и так далее. А потом мы хотим переехать в Израиль. Когда с губ моих сорвалось это слово, директор вскочил совершенно испуганный. Он уже боялся дышать со мной одним воздухом! Он вылетел из кабинета, я вылетела за ним. И так легко у меня стало на сердце в эту минуту. Все! Больше мне сказать нечего. Сказала все, что надо. Я еще не хотела уходить с работы, не знала, разрешат или не разрешат мне уехать. Он говорит: «Знаете ли вы, что в Израиле дети учатся в подвалах? Знаете ли, что...», второе, третье, десятое. Знаю или не знаю, но характеристику он мне все же не дал. И тогда я решила, что уйду с работы. Подала заявление и устроилась в клуб железнодо-

страница 827

 

рожников. Там были ребятишки 4-5 лет, я учила их английскому языку. Мне кажется, в моей жизни это было самое счастливое время. Дедушки и бабушки приводили ребятишек, дети меня любили, я к ним привыкла, мы играли, пели. В результате заявление об отъезде мы подали в декабре 1965-го или в январе 1966 года. Меня вызвали в марте. Абрам снова лежал в больнице. Вызвали меня, и женщина-полковник говорит: «Вам разрешен выезд в Израиль». Разрешение было получено в течение двух месяцев, это когда люди ждали годами. В марте мы должны были покинуть Советский Союз и выехать в Израиль. Одна эпопея закончилась.

Что еще вы хотели бы сказать о том, что было пережито в России, в Сибири? Как это отразилось на вашей судьбе? Если бы не война, если бы не наша первая ссылка, мы бы сказали: «Хоть лес и рубят, но щепки не должны лететь ». А так как шла война, многое, как будто, можно было оправдать. Страдали все, весь народ. Вот то, что меня в 1950 году выгнали из университета, когда война уже давно кончилась, прошли годы, дети учились в советских школах, - это было непонятно. Это говорило о том, что с советским режимом было не все в порядке. О Холокосте подробнее мы узнали уже будучи в Израиле. И моя жизнь здесь повернулась неожиданно, в том смысле, что приехали мы сюда ни на что не претендуя, не требуя, принимали все, как должное. Мне повезло с работой, так как я знала английский. Я устроилась на работу переводчиком в институт, поскольку в школу попасть в Израиле чрезвычайно трудно, особенно преподавателю английского. Здесь было много американцев. Места предлагали в первую очередь им. Я устроилась переводчиком в институт, который затем преобразовался в издательство. Проработала я 10 лет. Мы начали издавать Еврейскую энциклопедию на русском языке. 11 томов.

 

Kagana (Kogana) Ella Šajas m., dz. 1926, lieta Nr. 16103, izs. adr. Rīgas apr., Rīga, Vaļņu iela 19-10 , nometin. vieta Novosibirskas apg., Kargasokas raj., atbrīvoš. dat. 1957.10.23

Kagans (Kogans) Šaja Movšas d., dz. 1894, lieta Nr. 16103, izs. adr. Rīgas apr., Rīga, Vaļņu iela 19-10 , nometin. vieta Tomskas apg., Tomska

 

 

 

 

Дети Сибири ( том 1 , страница 822  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.