14 06 1941

Гоба Бригита ( Шварцбаха ) родилась в 1938 году.

 страница 516

Я Бригита Шварцбаха. В момент высылки мне было три года. Отец был молокозаводчик, но незадолго до ссылки работал в отделе кадров Университета. Это, очевидно, и послужило причиной депортации. Отец не состоял ни в одной организации, во всяком случае, я думаю, что нет. Он высказался о комиссарах, которые были назначены, в том духе, что не им учить, и впал в немилость, так как позже, когда мы оформляли документы о реабилитации, в бумагах были «донесения». Прочесть мы их не могли, видели только подпись - Лифшиц, очевидно, доверенное лицо. Мама вела дом. Была у меня еще маленькая сестренка Зигрида.

14 июня 1941 года часов в 12 ночи раздался звонок. Отца не было дома, мама переволновалась, потому что за нею всюду ходил вооруженный солдат, даже одеться она не могла, он следовал за ней. Тогда один из пришедших открыл шкаф, достал простыню, расстелил ее на полу и принялся складывать зимние вещи. Мама еще сказала: «Зачем мне зимние вещи?» - «Ну, если не вам, то вашим детям пригодятся». Так что кое-какие вещи у нас с собой были. Была у нас одна вилка, одна ложка и один нож. Сестре в тот вечер поставили компресс. И уже под самый конец пришел папа. Дворник, правда, его предупредил, чтобы не входил, но он вошел. И нас всех в грузовик и на станцию Шкиротава. Разделили - мужчин в один вагон, матерей с детьми в другой. Из Риги эшелон тронулся в мамин день рождения. Повезли через Даугавпилс, там в первый раз дали суп. Никакой еды от волнения не взяли. Положение было ужасающее. В маленьких вагонах ехали на нарах в два этажа.

Отец, словно бы предчувствуя, принес домой много фруктов, и на мамин вопрос: “Зачем так много?”, ответил:

“Ешьте, пока есть, никто не знает, как будет”. Нас кто-то хранил, многие страшные болезни нас миновали. Когда болела вся деревня, мы спаслись.

Из поездки в поезде запомнились отдельные эпизоды - платьице в цветочек, помню, как переезжали Урал, а на вершине горные козочки. Помню, как наш эшелон остановили возле какого-то пруда и всех погнали мыться. По другую сторону был поселок и открытые уборные с выходом к пруду. Как увидели, так мыться уже не могли.

Раздавались крики, и тогда двери открывались и вносили суп, вносили воду. Давали хлеб, кирпичики, сырой, разваливающийся. А на краю села конвойные вытряхивали мешки, в которых лежал хлеб, и сбежались местные. Видно, им было еще хуже.

Помню, как шептались, что началась война. Эшелон стоял, а навстречу с Дальнего Востока шли эшелоны с солдатами. В Новосибирске мы были в

начале июля.

В дороге было страшно. Умирали... Рядом с нами была мать с ребенком, у нее с собой не было ни одной пеленки, только зимнее пальто, которое она ему подкладывала. На нем он спал. Отчаяние, слезы были страшные.

В Новосибирске нас перегрузили на баржи, предстояла поездка по Оби на Север. Сестра, может быть, расскажет подробней, как отец и еще четверо мужчин из эшелона уговорили охрану, и на барже наша семья ехала вместе. Довезли до Каргасока, выгрузили на высоком берегу Оби. Местным колхозам была предоставлена возможность набирать рабочую силу. Первыми выбирали передовые колхозы, они выбрали семьи, где были мужчины. Поэтому мы остались жить в 35 километрах от Каргасока. Начальники между собой

страница 517

говорили, что делать с оставшимися семьями, потому что там было четверо детей. Один сказал: «Те сами сдохнут!». И они попали в Верхний Васюганск. Мы оказались в селе Щучий Мыс, там была четырехлетняя школа, колхоз назывался «Победа». Поселили нас у местных русских. Вместе с отцом мы были до 1942 года. Вероятно, его бумаги оказались в Вятском лагере, и его стали разыскивать. Просто так взять его, видно, не могли, и снова стали собирать бумаги - то он что-то не то сказал, то не так поставил забор, и отца судили. Запомнилась мне плохая дорога. Зимой ездили по реке. Пришел катер НКВД, помню, как все были напряжены, когда он подходил, в школе светились все окна, латыши ждали, что же теперь будет. Помню, как я вцепилась в руку отца, не отходила от него ни на шаг, заснула, обхватив его за шею. Мама хотела забрать меня, но уговорить меня было невозможно, ни по-хорошему, ни по-плохому, а когда я проснулась, его дома уже не было. И вошла какая-то и сказала: «Знаешь, твоего отца здесь больше нет». Его отправили в Каргасок, потом в Новосибирск, несколько раз пригоняли обратно, приговор зачитали только зимой. Гоняли его пешком, и один местный старичок рассказывал, что когда их ввели в дом погреться, обувь у них примерзла к ногам. Он был с какими-то людьми, а потом их всех собрали, и тех четверых тоже. В поселке жили сосланные в 1929 году с Алтая. Их выслали во время коллективизации. Сердиты они были на нас, мол, вы-то приехали на все готовое, а нас выбросили в болото, без ничего. Они рубили деревья, мостили дорогу, чтобы можно было выйти. Дети меня на улице обзывали: «Жидовка, жидовка!» Они не понимали, кто мы. Агитация тоже была ужасная, вначале они считали нас каким-то чудовищами. Постепенно, постепенно начали понимать.

Папу после этого я больше не видела. Суд состоялся перед Новым годом. Мама пошла, когда их уже гнали в Новосибирск, охранник сказал - ждите, сейчас они выйдут, а через минуту другой сказал - вон, они уходят по реке! Мама видела только силуэты. В Новосибирске он пробыл меньше года - от него приходили весточки. Он писал, что боится любого дуновения ветра, - к тому времени он весил 43 килограмма. Это мхжчина ростом под метр девяносто! Мама отправила ему посылочку, но 23 октября 1943 года она вернулась, на ней было написано: «Освобожден 22 октября, е был по месту жительства». И так по сей день.

В 1946 году мы узнали, кажется, написала тетя из Риги, что Министерство образования организует группы, которые приедут за детьми. У тети было золотое сердце, она была готова отдать все, что у нее было. Что-то организовали официально, что-то частным образом. Тетя расплачивалась одеждой. Приехала такая Валтере, у нее был список. Написали, что моя сестра родилась в 1931-м или в 1932 году, хотя она родилась в 1928-м. Помню, мама пришла домой чуть ли не в истерике, что мне придется ехать одной, что сестра ехать не может. И вот мы поехали, до Каргасока надо было пройти 35 километров, мама меня отвела. Там я жила три или четыре дня. Вокруг шушукались, я думала, от меня что-то скрывают. Это был последний рейс в навигацию, нас было 24 человека, потом нас посадили на пароход. Картина была жуткая, все рыдали, думали, что никогда больше увидимся. На пароход надо было пройти через баржу. Мама стояла на крутом берегу Оби как окаменевшая. Я думала только о маме, она стояла совсем одна, во тьме... Это было ужасно. Хлеба мы давно не видели, на ужин дали кусочек кирпичика, намазанный топленым маслом. Но мне не хотелось. Я смотрела на него, а один из мальчишек сказал, мол, она не понимает, что это такое. А я видела только маму... Пароход плыл медленно, и через два дня мы с одной девочкой ночью, в темноте пошли в туалет, и в дверях я столкнулась со своей сестрой... Девочка закричала, а я сказала, чтобы она не называла ее по имени. И тогда я поняла, почему шептались, видно, мама отдала все, лишь бы сестра тоже могла уехать. Помощник капитана обещал отвезти сестру в своей каюте до Томска. А в Томске выяснилось, что двое детей больны скарлатиной. И началась эпидемия. Всех с парохода поместили в какой-то пересыльный пункт, закрыли на карантин и не выпускали, пока все не переболели. У многих начались осложнения. После этого нас отправили в санаторий. У меня был миокардит, говорили, что все уедут, а меня оставят. Но там была сестричка, русская, замужем она была за литовцем, тоже высланным. В книге, которую написал Риек-стиньш, упоминаются Валтере и Гайдзилюне. Так вот, она придумала, что сможет попасть к своей свекрови в Вильнюс и сопровождать больных детей, которых нельзя было оставить без медицинского наблюдения. Через знакомых она оформила командировочное удостоверение и должна была вернуться обратно.

В Ригу мы приехали 26 декабря, а выехали в октябре. Больше месяца пробыли в Томской больнице. Муж Гайдзилюне работал на железной дороге, через него достали вагон. В Томске мы встретились с группой Миллерса, где были ребята из ближайших мест. В Ригу приехало 56 человек. В Томке нас одели. На мне было пальто, в котором я уехала в трехлетием

страница 518

возрасте, рукава надставлены. Когда я приехала, тетя держала меня за руку и горько заплакала. Но я не могла понять, почему она плачет.

На обратном пути мы тоже ехали в товарных вагонах, на станциях было много демобилизованных солдат. Когда ехали, все время приходилось быть настороже, никого в вагон не впускать, случались грабежи. У Балтере были какие-то талоны, она ездила за продуктами, брала с собой старших ребят, а оставшимся было строго-настрого наказано не открывать двери. Продукты нам выдавали по норме, но так как детей было больше, чем в списке, старшие выходили на станциях, кое-чем торговали. Цены тогда были умопомрачительные.

Мне никуда выходить не разрешали, я была одна из самых маленьких, была еще Иевиня, она ничего не помнит. Сестра за мной присматривала.

Помнится такой эпизод. Детям школьного возраста не разрешали ходить в школу. А в 1944 году разрешили. Школа была за 12 километров. Сестра жила у хозяйки, была у нее прислугой и ходила в школу. Ей давали 200 граммов хлеба, и в конце недели она обязательно приносила мне кусочек, примерно со спичечный коробок. Сестра меня любила. Один раз принесла, другой, а однажды хлеба не было. Забралась я в кровать и ужасно плакала.

В Латвии несколько дней были в детдоме на улице Кулдигас. Были каникулы. Детей ждали, очевидно, раньше, уже потеряли всякую надежду. У детей были адреса тех, кому сообщили о приезде, и за нами приехали. Сестре было уже 18 лет, директор разрешил ей поехать самой, мы идем, я за ней... думаю, как Ригу она хорошо знает, и вот мы на трамвае приехали к тете. Тетя открыла нам... Вид у нас был, должно быть, ужасный - в новых валенках, пальто из хлопчатобумажной ткани, с блестящими пуговицами. Сестра рассказывала - когда ехали в трамвае, на нас оглядывались, рассматривали. Я плакала, но никто не задал нам ни одного вопроса, вероятно, такая картина после войны была привычной. Тетя, увидев нас, даже отпрянула. Завела меня наверх, там спала бабушка, укрывшись одеялом с головой. Она посмотрела, потом снова закрылась одеялом, видно, думала, привиделось. У нас и вши были, посадили меня посреди комнаты, отмыли. Мы просили, чтобы нас сфотографировали, но тетя боялась, а вдруг снова заберут, ведь сестра была без документов. У меня была какая-то бумажка, а у сестры ничего.

У тети была знакомая в Лесной школе, туда меня и устроили. Никакого туберкулеза у меня не было.

Видно, иммунитет на всю жизнь. Жило нас там пять семей. И был такой Акменс из Красного Креста. Видно, у них был туберкулез. Умерла его мать, щеки румяные, через год или два умерла его жена. Как вечер, так щеки у них розами расцветали, взрослые говорили, что это чахотка. Потом умер и сам Акменс. Мы, пять семей, жили в одной комнате, носовые платки, куда сплевывал, он сушил возле печки. Концентрация микробов была чудовищная. Когда мне в Лесной школе сделали пробу Пирке, рука распухла страшно, тетя все плакала, а докторша сказала - не плачьте, у нее иммунитет. Никаких проблем потом у меня не было. Видно, поэтому я в Лесной школе проучилась лет пять. Тогда, если реакция Пирке была положительная, было очень строго. Нас очень хорошо кормили. Золотая школа, какие там были учителя, и если я знаю народные песни и все латышское, то это оттуда. Теперь я понимаю. Была там жена священника госпожа Вилманис, у которой детей тоже привезли оттуда, Видвудс Эглитис преподавал рисование. И, вероятно, благодаря всему этому я и выжила. Следили за мной все, чтобы я ела.

А от мамы весточки получали? Только когда начиналась навигация. А до того она не знала, приехали мы или нет, не арестовали ли сестру. Только с первой навигацией стали приходить письма. Осенью 1947 года мама сама сбежала. Гайдзилюне в Томске купила ей билет, посадила в поезд, и мама счастливо доехала. Я жила в деревне у тети. Люди были хорошие. Я всегда была среди хороших людей. И относились ко мне, как к собственному ребенку. Когда отец руководил молочным заводом, они жили в Валкском районе, в Карки, и я была у нее. Мама туда и приехала. В 1947 году меняли латвийские паспорта на русские. Договорились со знакомыми, что они помогут маме выписать паспорт. Заплатили, кажется, 2000 рублей, и тот же человек, который взял эти деньги, ее и выдал. Сказал, что нет бланков, и велел ей идти в Эргеми, за 27 километров. А когда она пришла туда, ее арестовали. Я тогда училась в 3-м классе, в Карки. Помню, как мы прощались. Она пошла в Эргеми, я в Карки. За спиной у меня садилось солнце, и когда я пришла в школу, начала рыдать, не могла остановиться. Никак меня не могли успокоить. Утром, когда проснулась, узнала, что ночью был обыск, что маму арестовали. Все навозные кучи штыками проткнули, что искали, не знаю, но и в хлеву, и на улице искали. Что-то ужасное искали... Привезли меня в Ригу. Мама была в тюрьме. Ей велели подписать бумагу, что она сотрудничала с лесными братьями. А до этого убили парторга, мама якобы с

страница 520

ними сотрудничала и участвовала в убийстве. Бумагу подписывать мама отказалась. Сутками ее держали в помещении, где была овчарка без намордника. Мама сказала: «Мне все равно, что будет, но бумагу я не подпишу!». Мама родилась в 1901 году. Следователь был молодой, и мама сказала: «Сынок, ты же заешь, что все это ложь, то, что ты меня заставляешь делать!». Он глаза на маму не мог поднять. Мама подписалась, что она никуда не уедет, и ее отпустили. Прожила она здесь месяца два. Видно, ее искали. Помню, она сказала, что поедет в Валку, послала меня посмотреть, нет ли кого на улице. Я, глупое дитя, вышла, а когда вернулась, мамы уже не было. Она вышла через вторую дверь. Видно, боялась, что я расплачусь, а когда я выбежала, мама была уже далеко. Я знала, что поезд из Валки пройдет мимо, побежала на лужок, видела, как мама уезжала... Было это в 1948 году. Потом я ее встретила уже в 1954 году. Когда она уехала, ее арестовали, уже на улице Сарканармияс, где жила тетя и бабушка, которая болела и никуда не выходила. Мама хотела выйти через черный ход, но ее взяли. Когда я проснулась, окно было открыто. И в Валке маму искали. До мая ее продержали в пересыльной тюрьме. А со мной была такая история. Я была в школе. Прозвенел звонок, учительница долго не приходила. Ребят в классе было мало. Потом зашел классный воспитатель, велел мне собрать портфель и выйти в коридор. Завел меня в гардероб и говорит: «А теперь быстро в окно, через лес, но не ходи по улице Бривибас, домой иди вдоль железной дороги. Здесь тебя ждут в учительской». Со слезами я пришла к бабушке. Но и сюда за мной приходили. Маму держали до тех пор, пока искали детей. Меня отвели в Пурвциемс, на улицу Стопиню, к маминой двоюродной сестре. Сестра уехала в Талсы. Держали маму, держали, детей не нашли, и отправили маму обратно, без приговора суда, просто так. Этап в Каргасок собрать не смогли, и маму отправили в Красноярск, в село Тасеево. Там было в десять раз лучше, земля плодородная. Меня удочерила тетя. Мама прислала бумагу, что отказывается от меня. И исчезла моя фамилия. Такой был порядок, а маму еще долго вызывали и говорили, что дети жалуются, что вы им не пишете. Нас так и не нашли. Сестра на всякий случай приготовила вещи, чтобы взять с собой. А потом сестра вышла замуж, и все затихло, а меня удочерили. Я страдала, оттого что у меня в графе «отец» стоял прочерк. Директор сидит и говорит: «Это вам чести не делает!» Тетя меня успокаивает, ты, ведь, говорит, все понимаешь. Я понимала больше, чем надо, я знала, что у меня есть отец. Но если ты не знаешь, где

могилка... Я перестала ждать в 1998 году. Подумала вдруг - вот уже и 100 лет. Они все время требовали от матери свидетельство о его смерти, потому что в бумагах было сказано - убыл по месту жительства. В следующий рай написали, что отец остался жить в Новосибирске. Такие приходили бумажки. Мама, конечно, знала, что никто ее не освободит. Один даже сказал ей: «Может, он в Китай сбежал!» Там почти рядом был Барнаул. Позже я встретилась с одним, он рассказал, какое это было освобождение. Дают тебе хлеба на два дня, человек тут же за воротами его съедает и остается сидеть возле ворот. Вот так.

30 лет я проработала в Инфекционной больнице, пациентами моими были и чекисты, я с ними разговаривала, и один мне сказал - возможно, его актировали в лагере. Потом написали бумагу об освобождении. Но конкретных сведений нет. В 1967 году мы решили добиться реабилитации мамы. Она приехала, когда ей исполнилось 55 лет. Не имела права даже на половину пенсии. Проработала она 20 лет, на пенсию вышла в 75 лет, с наработанным стажем. А те годы не засчитывались. Переписка о реабилитации тянулась три года. То отказывали, то требовали, чтобы заявление было отпечатано на машинке. Добились мы реабилитации отца. А к маме даже домой пришли, пожали ей руку, поздравили - вы теперь такая же гражданка, как все мы. И нам с сестрой прислали бумажки о реабилитации. Я потом много рассказов выслушала о лагерях. Мама не ходила, не бегала, она была из людей твердой породы. Спасибо тому чекисту, который расстелил на полу простыню. Там было много вещей на обмен - папины костюмы, пальто, все меняли на корзинки, ведерки с картошкой. Помню, обменяли мамино пальто с меховым воротником на восемь ведер картошки, а русские женщины бегали по селу, искали самое маленькое ведерко! И эти восемь ведер уместились в одном мешке. У мамы был сильный характер. У нее была корзиночка - складывала туда на один день. Больше не давала. Жили впроголодь, помню, сестра в школу ходила с расстройством желудка. Мама была - кожа да кости. А все это потому, вероятно, что мама была из небогатой семьи. Отец был стрелком, мама работала в редакции газеты « Яу-найс Варде», был конкурс среди 14-летних детей, она победила - у нее оказался самый красивый почерк. Сидела в редакции, работала, писала адреса. Она хорошо знала русский язык.

Я вышла замуж, когда мне исполнилось 20 лет.

Мы многое вспоминаем, когда собираемся. Многое я рассказывала своей дочери.

Goba Brigita Vizbulīte Paula m.,
dz. 1938,
lieta Nr. 14053,
izs. adr. Rīgas apr., Rīga, Ropažu iela 130/138-10 ,
nometin. vieta Novosibirskas apg., Kargasokas raj.

 Goba Pauls Teodors Jāņa d., dz. 1898, lieta Nr. 14053, izs. adr. Rīgas apr., Rīga, Ropažu iela 130/138-10 , nometin. vieta Novosibirskas apg., Narima, atbrīvoš. dat. 1942.09.16

Гоба Паулс Иеодорс Янович умер по дороге из Нарыма в ссылку в 1943 году страница 516 Aizvestie

 Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

Дети Сибири ( том 1 , страница 516  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.