14 06 1941

Фелдмане Малда ( Ратке ) родилась в 1932 году.

Меня зовут Малда Ратке, в девичестве Фелдмане.

Родилась я в 1932 году, в школу пошла в возрасте 7 лет и в 1940 году окончила 1ый класс в Мерниекской школе.

страница 863

Меня зовут Малда Ратке, в девичестве Фелдмане. Родилась я в 1932 году, в школу пошла в возрасте семи лет и в 1940 году окончила 1-й класс в Мерниекской школе.

Жили мы в «Пунчи». Отцовское хозяйство насчитывало 86 гектаров. Земля, как вся земля в Видземе, не очень плодородная, но отец окончил сельскохозяйственную школу и внедрял все новинки. Дела у него шли хорошо. А вообще жили мы очень просто. Благополучно, но не богато, все вкладывалось в хозяйство. Семья наша состояла из отца, матери, меня, брата и двух сестренок, младшей было два года. Помню, как в Латвию вошла русская армия. В Янов день у нас всегда собирались соседи, приходили даже совсем незнакомые люди, отмечали широко, потому что отец был Янис. А в 1940 году к отцу пришли всего несколько соседей, обстановка была гнетущей, мама с подругой пытались петь, но мужчины их не поддержали.

Когда с последней речью по радио выступал Улманис, мы с мамой были в Риге, я помню парад у памятника Свободы, людей было очень много. В Верманском саду вдоль дорожек были высажены белые и красные розы - в цвет Латвийского флага. Помню, как садовница обрезала розы и дала мне один цветок.

В Айнажской волости было много активных мужчин, очень активно действовала организация айзсаргов. Потом пошли разговоры, что приезжает «Черная Берта» и исчезают мужчины. Потом национализировали хозяйство «Каниши». Хозяев выгнали из дома, все отняли и организовали там госхоз. У нас готовились, что следующими будем мы. От меня не скрывали, что отца могут арестовать в любую минуту.

И вот 14 июня 1941 года. Я проснулась от шума в соседней комнате, там паковались и плакали. Вошли мужчины с винтовками и примкнутыми к ним штыками. Мама сказала, что надо вставать и одеваться, нас увозят. К этому мы не были готовы, не понимали, зачем надо одеваться. Я взяла альбом с фотографиями, отцовские награды - медали, крест Признания, орден Трех Звезд и книгу об образцовых хозяйствах Латвии. Вышла в столовую, возле стола с опущенной головой сидел председатель исполкома Калниньш - главный предатель, больше никто об отце ничего не писал. В доме все были растеряны. Отца никуда не выпускали. Я вышла в сад, нарвала нарциссов, весна в том году была поздняя, эти цветы доехали с нами до России. Я могла убежать, за мной никто не следил, но мне такая мысль даже в голову не пришла.

Потом посадили в грузовую машину, в которой находилась уже семья Шведе, семья из Салацгривы с двумя маленькими детьми и по углам солдаты с блестящими штыками. Я была в шоке. Очнулась, когда забирали Рейнвалде с дочерью, она была замужем за русским Покидовым - их тоже взяли.

Поездку помню как в тумане. Не говорили, куда нас везут. Ехали через Стайцеле в Алою. Мама позднее рассказывала, что отец сказал: «Берите меня, но не трогайте семью». Ему ответили: «Что же вы за отец, если хотите с семьей расстаться»...

В Алое посадили в вагоны, часть вещей отобрали, слишком, мол, много, они отнесут в соседний вагон. Не помню, как все происходило, но отца сразу же увели -неудобно мужчинам ехать вместе с женщинами и детьми.

В вагон мы вошли первыми, заняли место наверху, возле окошка с решет-

страница 864

кой. Повезли в Ригу. Отец добился, чтобы нас вызвали из вагона, на перроне прощались. Не знаю, о чем они с мамой говорили, но отец гладил меня по голове, а я поцеловала его руку. Мама отдала ему одеяло и подушку. Он так и уехал во всем летнем, в чем был...

Вагоны перевели на другие пути. Рядом, на соседних рельсах стояли вагоны с мужчинами. Вечером они уехали, пели прощальную песню. Нам сказали, что в конце пути встретимся. Не говорили, куда везут, не говорили, что расстреляют.

Когда подъезжали к Даугавпилсу, стали говорить, что нас везут в Россию. Осталось воспоминание о чем-то сером - деревни, дома, люди. Эти грязные станции, люди, которые свои естественные надобности справляли тут же, возле насыпи... Помню Великие Луки - серый-серый город. В вагоне нас было 30 человек, естественные надобности нужно было справлять в деревянную трубу. Принесли нам ведро супа и ведро пшенной каши, с собой у нас был хлеб, его мы испекли накануне.

В России нас часто переводили на запасные пути, стояли сутками. Мимо шли эшелоны с сол

датами, на открытых платформах везли лошадей и военную технику. Война еще не началась. Сказали нам об этом солдаты, в Янов день.

Пока у нас были свои продукты, кашу не ели, выбрасывали в ту самую трубу. Не знаю, она точно варилась для скота, потом стали давать кирпичики хлеба, соленого, есть было невозможно. Вдоль вагонов бегали ребятишки, в каких-то хламидах, мама проталкивала хлеб через решетку, они подбирали и убегали... Нам и в голову не приходило, что нет хлеба. На станциях приносили кипяток, двое ходили в сопровождении солдата. Местные торговали вареной картошкой, клюквой, можно было купить.

В вагоне ехали маленькие дети, не знаю, как они выдержали дорогу. Сестричке было тоже всего два года, но в нашем вагоне все доехали до конца...

Помню Янов вечер. Поезд остановился, зеленый луг, лес, вдоль насыпи цвел подмаренник. На открытых платформах сидели солдаты с автоматами. Мама попросила, чтобы нарвали, и один из солдат принес в вагон целую охапку. В вагоне отметили

страница 865

Лиго, кто-то пел, каждому досталась веточка. Единственное светлое воспоминание о дороге.

Ехали до Новосибирска, потом выгнали из вагонов на берег Оби, приказали садиться на пароход. По узким мосткам согнали на баржу, в самый низ, было тесно, сидеть можно было только на собственных вещах. По бортам над водой висели два туалета, у людей начался понос. И воду черпали из реки. Хотелось пить, а на палубе выстраивались огромные очереди в туалеты. Несколько дней ехали вниз по реке, привезли в Парабель. Обь - ужасная река, ветвится и ветвится, не раз мелькала мысль, что утопят нас на ее просторах.

В Парабелн нас пересадили в баржи поменьше. Потом начали делить по селам. Наша семья была большая, никто брать не хотел, остались мы среди последних. Латыши сидели на берегу, скрючившись на своих пожитках, набежали русские рассматривать - на многих из них были черные сетки, пропитанные скипидаром и дегтем. Появились тучи москитов и комаров. В селе было 30 или 35 изб, когда мы проплывали мимо (нас потом отвезли обратно в Соиспаево) мне показался даже красивым этот заливчик с тремя избами и многочисленными сарайчиками и хлевушками. Оказалось, в этих трех избах жили остяки. Две избы были с четырехскатной крышей, с большими окнами, третья была барак. Дома, которые я приняла за сарайчики, были жилыми, размером три на пять метров, внутри была русская печь, так они там и жили. И нас к ним еще подселили. Не думаю, что они были счастливы, но и не слышала я, чтобы они на кого-то набрасывались. Нас и семью Шведе из Салацгривы поселили в домике, где на полу оставались еще следы половодья. Мама отвела меня туда первую, я осталась одна, а она пошла за остальными. Я положила голову на стол и горько заплакала. Пол кое-как очистили, и там же на полу спали. Пришел бригадир и стал гнать на работу. Дал женщинам лопаты и велел копать землю. Была норма, за норму полагалось 600 граммов хлеба, а нас было пятеро. Мама насушила сухарей, у нас из дома еще сыр оставался, этим и питались. Потом стали продавать одежду. У местных можно было купить картошку, вначале в магазине - сахар. Он напоминал лед - синеватый, большим куском, было какое-то печенье. У латышей какие-то деньги были с собой, в магазине потом и соль можно было купить.

Мама ходила на работу, я сидела с малышами, а в одном остяцком доме был детский сад, в другом жили директор больницы и фельдшер, в бараке

была больница, и когда начался понос, стали давать какой-то серый порошок, ничего больше не было. Малышей можно было отдать в детский сад, давали 200 граммов хлеба, но продолжалось это всего несколько месяцев, потом, чтобы всех прокормить, стали продавать одежду.

Варили на улице, в котелке на трех ножках. Каждый день я приносила в дом валежник, воду приносила из реки, река была быстрая, бурная. Кажется, осенью давали еще по три килограмма муки в месяц на ребенка, но потом и это прекратилось. Обмолачивали в колхозе горох, есть его нельзя было, стали подворовывать. У русских еды тоже не было, но у них хоть картошка еще оставалась, у кого-то и корова была. Горох и зерно уносили в сапогах. Зимой на работу не ходили - делать было нечего, жили тем, что добывали в обмен. За простыню давали иногда ведро картошки.

У директора больницы вокруг дома была большая территория, картошки было много, но она гнилая была, болезнь была такая - сухая гниль. И гоняли женщин натирать картошку, делали из нее крахмал, за работу давали эти гнилые ошметки. Пекли на плите, ели.

Весной разрешили вскопать землю на лугу, посадить картошку. Наменяли на одежду семенную картошку, латыши вокруг все засадили, но надо было забор ставить, потому что скот бродил повсюду. Картошка выросла, но мало, на зиму не хватило, и зима была тяжелая. В 42-м и мы, дети, уже ходили сорняки полоть. Трава густая, а хлеба жидкие. Траву на край поля носили, обедом кормили, вареную картошку есть можно, сколько хочешь. Но жиров ни крошки не было.

В первый же год мы переболели желтухой, корью, у меня была и дизентерия. И все без лекарств.

Весной 1943 года сказали, что перевезут нас в другое место. До чего же наивными мы были - думали, что нас скоро повезут домой. Все ходили как на крыльях. Посадили в баржу, привезли в Парабель, поселили в бывшей церкви. Вот и Сандра Калниете пишет, что ее мать жила в той же церкви. Нас в церковь не пустили, остались мы на улице. Дело было весной, холодно. Нашли лодку, переспали ночь под лодкой. Средняя сестра заболела воспалением легких, помощи никакой. Оставшихся отвезли обратно в Парабель, вверх километров 100, привезли в село к старообрядцам. Необычные они были люди. Когда начались колхозы, они сбежали в леса, но должны были платить налоги, тоже были бедные, но друг

страница 866

другу помогали. Нас они игнорировали, словно мы пустое место. К ним нас и поселили, летом мы ходили в лес по ягоды, собирали грибы, детям давали по 200 граммов хлеба, женщинам 600 или 700. Сдирали бересту, приносили из леса. Я начала траву варить. Осенью отвезли нас на старое место, но картошки уже не было, и снова мы остались ни с чем.

Поселили нас в Смольном, в пустой избе. Внутри была плита, я поехала в Соиспаево, там как раз солили капусту, дали мне мороженых капустных листьев, из них суп варили. Одежды уже никакой не было. Тот год был страшный. В колхозе дохли лошади, и коровы стали дохнуть. Мама пошла работать на свиноферму. Весной свиньи страшные были - скелеты, но чем-то все же в колхозе их кормили. Мама приносила немного свиного корма, как ей удавалось, не знаю, там ведь сторож был. Приносила и гнилую картошку с песком и трухой. Рядом жила учительница, у нее мы доставали картофельные очистки. Весной было ужасно - у младшей сестренки на голове стали выскакивать синие нарывы, мама думала, что она не выживет. А потом появилось солнышко, в лесу трава такая росла, по вкусу чеснок напоминает, колба, так, кажется, они ее называли, ее ели. Весной русские дали нам мелкой картошки, очисток, мы даже глазками сажали. Но этого было мало.

За лето немного отошли, даже в погреб какой-никакой урожай убрали. Газеты получала только колхозная контора. Там я пошла в школу, во 2-й класс. Все четыре класса сидели в одном помещении, у всех была одна учительница. Ни книжек не было, и писать нечем было. Чернила делали из сажи и из свекольного сока. На стене висела карта Советского Союза, писали на газетах. Ходила в школу еще и потому, что там давали два картофельных пирожка. Потом стали говорить, что русские снова вошли в Латвию, что немцев прогнали. Я сказала маме, что мы должны написать в Латвию. Мама не верила, что может что-то дойти, да и бумаги не было. Совсем мы приуныли - уже была осень 1944 года, но меня все время не оставляла мысль, что надо писать.

В школе была библиотека, и в ней три книги, я все их прочитала, а последний листок без текста, я осторожно его вырезала, и мама отправила треугольник в Латвию соседям. Каждый день варили картофельную баланду, набивали животы, и все равно есть хотелось страшно. Спали на печке, ни одеял, ни подушек уже не было. Жили мы страшно, все в чирьях, опухшие, думали, не выживем.

Как-то в марте пришла птичница и попросила меня придти в курятник топить печь, чтобы куры не замерзли. Сидела я, топила, зернышки из половы выбирала. И эти 100 кур снесли два яйца, и все бросились их клевать. Одно я схватила, испекла в золе -я не завтракала, не ужинала. Сидела возле плиты и думала, кто из нас окажется первым, кто умрет. Вышла на улицу - яркое солнце, снег блестит, кругом тайга. Красиво и холодно. Настроение жуткое. Пришла домой, а там сообщение о том, что пришел перевод. Это было как свобода, дарованная осужденному на смерть. Прислали 800 рублей, можно было купить картошки, больше ничего, но это уже была жизнь. Соседка разыскала тетю. Тетя работала в школе. Мы ожили. Осенью пришли две посылки с одеждой. Посылать тогда еще нельзя было, но тетя ходила к Кирхенштейнсу. Когда-то он жил в наших краях — в имении Вики, дал разрешение на эти две посылки. Сестры отца были учительницы, они и ходили к Кирхенштейнсу. Так мы оделись. А позже разрешили присылать бумагу, книги.

В соседнем селе жила семья Гобземс, он вернулся из лагеря к семье, мы с ними менялись книгами. Мы тогда уже горох купили в соседнем селе, огород посадили. И хотя хлеба не было, зато была картошка, из дома кое-что присылали - мед, сало, крупу. В Латвии после войны тоже ведь ничего не было. В 1946 году пришло письмо, что тетя получила разрешение и едет к нам. Нам это казалось невероятным. Она прислала телеграмму, в какой день будет в Парабели - пароходы ходили два раза в неделю, - и я пошла на пристань ее встречать. Пароход не пришел, наступила ночь. С кем-то договорилась, меня переправили на другой берег, шла вдоль кладбища, светила луна и вдруг кто-то шевельнулся. И я бежала без оглядки два километра до дома. Только потом поняла, что это был, скорее всего, бурундук. И тут прибежала соседская девочка и говорит: тетя приехала. Со мной случилась истерика, и в этот момент вошла тетя. Она опоздала на пароход и приехала на лошади.

Был уже сентябрь, надо было оформлять бумаги в комендатуре. В Томске она получила разрешение забрать детей, но деревни одна от другой были далеко. Там коменданта все боялись, но с тетей он разговаривал вежливо. Тетя сразу ему дала пакетик: для вашей супруги. Он взял, зашел в другую комнату и вышел сияющий. Обещал всем сообщить и сообщил. Район громадный, и когда пришел пароход, там уже были латышские дети. Расставание было ужасным, мама осталась на берегу. Госпожа Дексне

страница 867

ее поддерживала. Я стояла на палубе. В Парабели жить было негде, тетю приютила одна латышка, дети с мамами ночевали на пристани, в помещении кассы, на полу, на скамейках. Мы обязательно должны были уехать, это были последние пароходы, но вдруг оказалось, что нет билетов. Потом не захотели пускать тех, кому уже было 16 лет. Не знаю, как все устроилось, но и они поехали. Уговорили капитана, он разрешил нам спать в столовой на полу. Нам казалось - лучше не бывает: крашеный пол, тепло. В Томске поселились в детском доме, кормить кормили, но скудно. Мальчишки таскали с поля капусту, уже подмороженную.

Наконец достали вагоны, теперь очередь была за продуктами. Было нас человек 60-65, с хлебом трудно, а ничего другого вообще не было. В одном вагоне ехали девочки, в другом мальчики. Нижняя полка была загружена буханками хлеба. Сначала ели от души, потом стали выдавать по норме. Так мы приехали в Москву. Тетя должна была встретиться с Кирхенштейнсом в представительстве, и она взяла меня с собой. Помню светлую красивую лестницу с красным ковром в вестибюле. Кирхенштейнс ждать нас не мог, для нас были оставлены талоны на хлеб и одежда, американская помощь. В Риге нас отвезли в детский дом. И вот утром сидим мы за длинным столом, и перед каждым тарелка, едим, и начинают приходить родственники. Мальчику одному сказали, что за ним пришли, а он в ответ: «Вижу, вижу...» и продолжает есть. Так мы за дорогу изголодались.

Поехали мы к маминой сестре в Ригу, тетя еще несколько дней побыла в Риге, утрясала дела, распределяла детей. И мы поехали в Айнажи, в Мер-ниекскую школу, там работала тетя. Ехали мимо «Пунчи», там узкоколейка. Я вышла на перрон, ощущение непередаваемое - воздух Родины. И мы поехали дальше. На следующей остановке, у мельницы в Мерниеки на Салаце, нас встречали на лошади владельцы мельницы. На мельнице нас ждал накрытый стол. Вымыли нас, постелили постели. На простынях не спали пять лет, а еще и матрас. Мне этот вечер никогда не забыть. Муж хозяйки тоже был арестован, сгинул на Урале.

Тетя, моя крестная, забрала только меня, остальных отдала другим. Крестные забрали своих крестников, и росли мы отдельно. Мне было уже 14 лет, а я окончила только 1-й класс. Тетя, она преподавала математику, сказала, что идти надо в 4-й. Вначале я чувствовала себя неуютно, но когда решила задание

по арифметике, которое не смогли решить другие, как-то повеселела. Окончила отлично, летом освоила материал 5-го класса, а осенью пошла в 6-й.

И тут тетю мою стали преследовать. Она в той школе проработала всю жизнь. Участвовала в организации айзсаргов, руководила кружком мазпулков, ее очень уважали. И вот в 1948 году ее перевели в Стайцеле. Вместе с ней уехала и я. Через два года перевели ее в Алою. Каждое лето она должна была проходить аттестацию, по политической части, чтобы можно было придраться. Аттестацию она не прошла, но работать ей разрешили. Потом перевели в Озолскую школу, а в 1953 году вообще отстранили от работы в школе, появились молодые учителя. Стала она работать в школе бухгалтером, но и тут ей не давали покоя... Не разрешили.

Мама осталась в Сибири. В 1954 году мы с дядей принялись оформлять бумаги, чтобы маму отпустили, и тут меня вызвали в чека. Охрана у дверей, я думала, меня не выпустят, но там вежливый латыш только задавал мне вопросы. В 1956 году, в январе, мама получила разрешение, но приехала только в июне, когда началась навигация.

Она поехала в Балдоне, там жила ее сестра, у мужа сестры, профессора Галениекса, был там дом, в котором он прожил года два или три. В доме хозяйничал некий Меднис. Потом там организовали колхоз «1 Мая». Когда сестра окончила школу, мама устроилась в детском саду в Бауске - это было ее последнее место работы. Пенсия у нее была крохотная, в то время годы в Сибири не засчитывали. В 1988 году, когда начались все эти перемены, я писала, чтобы пересчитали ее пенсию. А потом и закон вышел о возврате собственности. Брат стал жить. Барахтался.

Отца в последний раз видела на станции. Когда мы вернулись домой, из Магадана пришла странная телеграмма: жив, пришлите деньги и посылку. Бабушка сразу же послала посылку по адресу: Хабаровский край, город Магадан и номер. Это было в 1956 году. Посылка вернулась. Потом я отправила туда несчетное число писем, ни одно не вернулось и больше никаких сведений оттуда не поступало.

После войны пришла справка, что отец был приговорен к высшей мере наказания. Приговор был приведен в исполнение 7 апреля 1942 года в Устьсовлаге. Это Урал, а в документах, которые я получила из чека, написано, что приговорен к высшей мере наказания в 1943 году... Не верю я ни одной дате, ведь для них человек ничего не значил...

Feldmane Malda Jāņa m.,
dz. 1932,
lieta Nr. 17197,
izs. adr. Valmieras apr., Ainažu pag., Punči ,
nometin. vieta Novosibirskas apg., Parabeļas raj.,
atbrīvoš. dat. 1946.10.01 

Feldmanis Kārlis Anša d., dz. 1894, lieta Nr. 17680, izs. adr. Liepājas apr., Kalētu pag., Brieži

Фелдманис Карлис Аншович умер в Вятлаге 2 7 1943 года дело 17680 и P-9233* страница 343 Aizvestie

№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№

Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

https://nekropole.info/ Человек умирает не тогда, когда перестает биться его сердце, а тогда, когда о нем забывают те, кто его любили

Дети Сибири ( том 2 , страница 863 ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.