14 06 1941

Фелдберга Аусма ( Кривенкова ) родилась в 1935 году.

В хозяйстве Чуки Алойской волости Талсинского края.

Дед мой был крестьянин, а в те времена крестьяне умели всё.

Он был изобретателем, его брат делал органы, на которых играл дед, играл он и на скрипке.

Где-то в 40ом году дед построил новый дом, хозяйство было ухоженное,

соседи приезжали смотреть, как обустроен хлев.

страница 854

Я Аусма Алма Кривенкова, девичья фамилия Фелдберга. Родилась я в хозяйстве «Чуки» Алойской волости Талсинского края. Дед мой был крестьянин, а в те времена крестьяне умели все. Он был изобретателем, его брат делал органы, на которых играл дед, играл он и на скрипке. Где-то в 40-м году дед построил новый дом, хозяйство было ухоженное, соседи приезжали смотреть, как обустроен хлев. С детства помню, что свиньям варили в больших котлах зерно, горох, потом все это сушили на солнце, и дед возил все это на мельницу. Помню жившего у нас аиста. Очень красивые были канавы вдоль дороги, поросшие земляникой.

Я родилась 12 декабря 1935 года. Среди самых ярких детских воспоминаний - корзина, полная грибов, которую принес отец. Вероятно, это было в 1940 году. Выслали нас 14 июня 1941 года. А корзина была такая красивая, что я и сегодня помню. Помню некоторые цветы, запах травы, траву мы рвали для свиней. Все мы без устали работали. В Сибири мама вспоминала, сколько мы все трудились, много и тяжело. Потому, вероятно, и вывезли. Помню некоторых людей, природу. День, когда вывозили, не запомнился. У нас была соседка, к которой я иногда заходила. Так вот, она рассказывала, что мама вышла на улицу в пять утра, ее разбудили. Я помню, что у мамы в руках был белый узелок. Сестра сидела на руках, я шла, держась за

мамину руку. Сестра родилась в сентябре 1937 года. Разбудили нас с трудом. Надо быстро одеться... Помнится мне, что вагон был большой, не такой, как сейчас стоит в Торнякалнсе. Испытывала ужас, когда надо было ходить в туалет - дыра в полу. Боялась провалиться. О дороге помню, что мы с мамой устроились на верхней полке, и однажды мама упала, когда поезд дернулся.

Единственно, что было у нас с собой, - белый узелок, в котором был хлеб. Хлеб раскрошился, ни чашки не было, ничего. Помню только, что нас иногда выпускали из вагона, очень хотелось пить, и мы черпали воду из лужи и пили, но ни с кем ничего не случилось. Я спрашивала у мамы, куда мы едем, едут ли соседские девочки, есть там кто-то или нет. Ответить на мои вопросы мама не могла. Приехали в Красноярск, пришлось топать по грязи. Был переезд, рядом Енисей, на берегу стояло большое строение, нас было там много. Мы обрадовались, что встретили тетю, мамину сестру. Мама не думала, что и ее вышлют. У нее было два малыша, одному всего несколько месяцев, он родился в феврале 1941 года. Тетя была в отчаянии - у нее пропало молоко. Такие вот мы туда приехали. Отправили нас в совхоз, недалеко от Красноярска. Назывался он Дрокинский откормочный. На полпути от Емельяновки - районного центра. Разместили нас в клубе. Одежды с собой не было, уехали, в чем стояли. Потом семьи разделили, мы оказались вместе с маминой сестрой. С нею был и муж, на станции в Торнякалнсе он переоделся женщиной. Был он красивый и умный, его отец в Дундаге был мастером по дереву, выполнял дорогие заказы, получал деньги. Деньги принес в Дундагу на станцию сосед, завернув их в детские

пеленки. Была еще семья Шварц, там тоже был мужчина, но в колхозе они жили недолго. Когда нас распределили к 1 местным, с маминой сестрой была и свекровь - она оставалась с детьми. Поселили нас в пустом помещении, спали на полу. Было лето, накосили

страница 855

травы, высушили, вот и вся наша подстилка. Мама и крестная ходили на работу. Разная была работа. Зимой холодно. Люди были настроены против нас. Вообще-то люди там хорошие, отзывчивые, но настроить их против нас было очень легко... Обзывали нас фашистами, эксплуататорами. С годами, конечно, трудности забылись. Всем было нелегко.

Как маме удавалось вас кормить? Ведь ничего не было... Ну, что-то было. Дети знали, какие травы можно есть. Росли лилии. В горах красно-оранжевые, в лесу фиолетовые. Луковицы и листья можно было есть. Был и борщевик по берегам рек. Летом много трав было, крапива, лебеда. От местных ребят многое узнавали. Спустя годы я туда ездила, ничего уже не осталось. Был и репейник, корешки которого можно было есть. Но лето там короткое. Зимой с топливом было трудно. Мама работала, мы маму почти не видели. Как-то послали меня за молоком, я его случайно вылила, но всю вину свалила на мальчика, сказала, что он ужасный хулиган. Когда он меня встретил, спросил - какое это я у тебя молоко вылил? Стыдно мне было очень. Им сказано было, чтобы нас не трогали. Вначале мы, дети, ничего не понимали, когда освоили язык, повзрослели, стали понимать, что над нами смеются - одежды у нас не было никакой, даже штанов не было. Переживали ужасно. До сих пор помню: «Латыш, латыш, куда летишь, под кровать, говно клевать». И это еще не самое грубое из тех, что мы слышали. Прошло совсем немного времени, мы тоже стали работать, только зимой надеть было нечего. Однажды, когда гнали овец, - это был совхоз Красноярского мясокомбината, - мама с крестной нащипали от овец шерсти. Прялок, конечно, никаких не было, но у кого-то из местных нашлось веретено. Мама накрутила ниток, связала что-то. Так появилась у нас одежда. Так щипали они шерсть несколько раз. В садоводстве был садовник, который сам и охранял территорию. Он тоже был из сосланных, и когда мама подходила к огородам, отворачивался и уходил. И тогда мама могла что-нибудь нарвать. Мама ухаживала за скотом, туда тоже нам разрешалось приходить... Ходили и к курам, там все было на строгом учете, надо было охранять. Снесет курица яйцо и тотчас же принимается его клевать, а мы должны были ее опередить. Все учитывалось, и даже мысли не было съесть яйцо. Нам доверяли, знали, что мы не украдем, но где-то взять кое-что можно было... Местные тоже были бедные.

Когда надо было идти в школу, нас поселили поближе. Жили все вместе. Однажды мама достала

уголь. Топили экономно, угли еще были красные, и чтобы сберечь тепло, закрыли вьюшку. И я так захотела спать... Бабушка не давала заснуть, помню, что проснулась я на улице. Фактически я уже была на том свете... Мама болела малярией, мерзла, пила горькие лекарства, волновалась, когда летом мы уходили далеко от дома. Летом школа посылала нас полоть. В совхозе никакой химии не применяли. Пололи все, из младших классов тоже. В 3-м или в 4-м классе я ходила к садовнику. Теплицы он доверял только немцам. Я ходила сажать капусту или томаты. Женщины должны были поливать. Воду привозили на быках. Сажали утром, пока было не очень жарко. В обед ходили купаться. Быки тоже забредали в реку.

Лошадей практически не было. После обеда снова шли сажать. Женщины иногда говорили так - « а-а, эксплуататорский гаденыш, поливай», и ставили меня на полив. Это было трудно. Бочка высоко, пока вытащу, вся мокрая. Я их не виню, работа была тяжелая, они тоже уставали. Хотелось и выспаться, а норму выполнить надо было. За день надо было посадить 5000 саженцев капусты и 2500 - томатов. Посадят, и тут же про них забудут, больше уже не поливали. Капуста вырастала, колхозная. Частники имели право сажать только картошку. И на поле вырастала капуста, вырастали томаты, без полива, без удобрений. Коров водили поить на реку. Мама и крестная носили воду издалека. И пили воду из реки, никаких колодцев не было. Весной вода была кофейного цвета. И такую пили. Потом уже муж маминой сестры смастерил нож, был и топор, и весной мы кололи лед, складывали в погреб, укрывали соломой, и была питьевая вода, пока вода и в реке не становилась светлой. Навоз в поле не возили, скидывали в реку.

Когда пришла пора идти в школу, я сидела дома - идти было не в чем. Пошла в школу в девять лет. Школа небольшая, параллельно учились 1-й и 3-й классы и 2-й и 4-й. Учителя менялись. После 4-го класса надо было ехать в другое село, сдавать экзамены за 4-й класс. Было интересно - поехать в незнакомое место. Училась хорошо, даже премировали меня. Однажды учительница достала где-то резинку, поделила пополам среди нас двоих, среди лучших. Второй тоже был высланный. Тогда же и карандашей не было, писать было нечем и не на чем. Помню, как в школе ребята наелись белены, на стены лезли, кругами ходили. Недаром же говорят - белены объелся. Запомнилось многое из ранних школьных лет. Как нужно было разгонять цыплят, чтобы они друг друга

страница 856

не подавили. Однажды петухи повадились нападать на людей. Даже на птичниц. Их забили, но одного оставили. И этот один напал на брата, клевал в голову, бил крыльями. Младший братишка больше всех пострадал. Потом был случай, когда его бык на рога поднял и перекинул через себя.

В центре совхоза был один-единственный туалет. И мальчишка, убегая, свалился в эту яму. Долго мы не могли его отмыть - мыла не видели давно. Первое мыло, которое люди там увидели, было сваренное мамой. У мамы высшего образования не было. Я со своим высшим образованием мыло сварить не могу. Подохла свинья. Что делать? Закопать. Закопали, но калмыки, что там жили, откопали и ели. Не до страха было. Мама договорилась, что ей привезут какие-то химикаты, варила на свиноферме мыло. И каждый работавший на ферме получил кусок мыла. В теплицах выращивали огурцы, томаты, капустную рассаду. Капусту осенью делили среди всех. Выписывали, надо было заплатить, и начиналось великое квашение. Это было большое мероприятие...

Иногда можно было купить и томаты. Осенью квашеную капусту выносили на мороз, потом рубили топором, вносили в дом и варили щи. Картошка и капуста не переводились. В первые годы как было, так было... Мы не сразу стали сажать. Осенью и мы, дети, ходили убирать картошку. Ходили и весной. Колосья собирали, официально, их надо было сдавать. Какой-то год посадили горох, мы, естественно, тоже туда ходили, но его охраняли.

По берегам реки росла черная смородина. Ели и ягоды черемухи. Со временем и вокруг многое менялось, пропадали некоторые травы. Сначала у нас появилась корова, потом поросенок, потом и телочка. У нас появилось молоко.

В 1949 году выслали и маминых родителей. Я окончила 4-й класс, надо было учиться дальше. Мама отвезла меня в город, в школу. Два года училась в женской школе. Когда выслали бабушку и дедушку, они оказались в Канском районе. Мама писала в Москву, просила, чтобы им разрешили переехать к нам. Разрешили, и они приехали в Красноярск. У бабушки от переживаний открылись на

страница 857

ногах язвы, она ходила с трудом. Я их встретила, привела к нам домой. Через два года меня вычислили, мама ведь не могла тут жить... Мама хотела жить от семьи сестры отдельно, и нам дали маленькую комнатку, где можно было разместить два топчана. А больше ничего и не требовалось. Главное -где спать. Сестренка, как младшая, спала у мамы в головах, я в ногах. Спали все на одной кровати. В другой комнате жила немка с дочерью. Потом приехал начальник, ему квартира понравилась, он хотел, чтобы мама ушла. Мама возражала. И вот, пришла она вечером с работы, топчан на улице, и все... Мама к коменданту, и тогда ей выделили место в комнате с женщиной, которая была известна, как знаменитая воровка. Дядя смастерил топчан, сделал ножик. Соседка ножик этот украла.

Когда приехала бабушка, жилье дали побольше. Меня отыскали, в городе учиться уже не могла, только в районном центре. В Емельянове.

Кто же вас нашел? Наш комендант находился в Емельянове, а не в том селе, где мы жили. Как-то нашли, я не знаю. И мне пришлось ходить к

коменданту, отмечаться и говорить, куда иду... Село тянулось на семь километров вдоль Московского тракта. От совхоза так вообще почти восемь километров. Мама договорилась с жившими там латышами, они меня приютили. Там я окончила 10-й класс.

Естественно, не было ни автобусов, ничего. Как-то попробовала пройти напрямик, через горы -вверх-вниз. Можно было проголосовать - ходили грузовые машины. Зимы были лютые, пойдешь, руки, где кончались рукавицы, нос - все было обморожено. Но, к счастью, ампутацию делать не пришлось. Хуже всего было, когда жила в Красноярске. В Емельянове жила сосланная латышская семья, вернулась в семью и женщина из Дудинки. В семье были две сестры и мать, еще девочка, младше меня. Анта Хартмане. Из Дудинки их перевезли сюда, со здоровьем у обеих были проблемы. Помещение крохотное. Разве сейчас кто-нибудь согласился бы принять еще кого-то в дом, как приняли нас с сестрой? Школа наша была недалеко, на горе. Туалет на улице.

страница 858

Дочка с мамой спали на одной кровати, на другой - бабушка со своей дочерью, их было четверо да нас двое. Стояли три кровати, стол, стул. Мы сидели на кровати. Перед кроватью стояла клетка с курами и петухом, на ней ведро с водой. Жили плотно. Учились мы там с 7-го по 10-й класс. Когда я училась в 9-м классе, умер Сталин. Рыдала вся школа, я тоже плакала. Сумасшествие какое-то... И я вместе со всеми. А потом стали говорить -«только один фашист немец» из 10-го класса не плакал. Какие же мы были, все мозги наизнанку... Все для нас было так, как нам говорили. Все в одном направлении. Радио в совхозе не было. Был там паровозоремонтный завод, раздавался гудок, и по гудку все шли на работу. Была рельсина, в которую колотили, кто-нибудь из работников конторы оповещал, что наступил конец рабочего дня. Так мы и узнали, что кончилась война. Вдруг стали бить в неурочное время. До конца рабочего дня было еще далеко...

Появились надежды... Люди надеялись, что с окончанием войны все закончится... Сможем домой поехать... Какое там домой! В Красноярск нельзя было съездить... Ходила в школу. Появился новый учитель, историк, жена его - математик. Класс поехал в Красноярск, в театр. Меня комендатура не отпустила. Нельзя! А вот в комсомол вступать можно! Я хотела учиться дальше, мама меня поддержала. Учитель сказал - если хочешь учиться дальше, надо вступать в комсомол. То, что у меня не было паспорта, что я не могла никуда поехать, меня особенно не волновало, у местных колхозников тоже не было паспортов. Был у нас такой предмет - конституция, учитель был неприятный. Классный руководитель, молодой, историк. У меня по конституции была тройка, потому что все, что творилось вокруг, было прямой противоположностью тому, что было написано.

И еще. Была там женщина, куда я пришла жить после Красноярска, она мне сказала - ну и дурочка же ты, ведь всю твою семью порушили! Кое в чем она нас просветила... Она была командиром айз-саргов в Кулдигском районе.

Там было много поляков. Запомнилось мне это потому, что им присылали красивые шерстяные нитки. Они быстро уехали, в совхозе осталась только одна пани Зайцева.

После школы стали вербовать на работу -зачем учиться, надо идти работать. Но я хотела учиться, и мне разрешили. Пошла на математику,

сдала вступительные экзамены. По отметкам меня должны были принять, но не приняли. Сказали, чтобы ждала, может быть, примут кандидатом. И я, взяв разрешение, поехала в колхоз. Это мне позволили. Плыла на барже. Красивые окрестности, красивые берега. Колхозная жизнь есть колхозная жизнь. Осенью вернулась. Кто-то из молодых преподавателей сказал, что шансов у меня никаких нет, что-то с биографией, с отцом не так... Там еще были педагогический, медицинский и лесотехнический. Лесотехнический меня не привлекал, хотя природу, лес я любила. Еще в средней школе посылали нас заготавливать дрова, и несчастен был тот, кому приходилось в паре со мной работать. Заготавливали бревна для строительства. Дома там ставили без фундамента. Потом меня перевели на рубку сучьев. Кажется, в том же году я сопровождала человека с мясокомбината, которому поручили закупить скот, но ему не очень доверяли. И вот вручили мне чемодан с деньгами - хочешь ты или нет, но поезжай. Он должен был измерять скот, я - выдавать продавцу деньги. Была зима, ехали в санях. Ночевали в избах, на полу, сверху клопы сыпались. Сплю, но всю ночь чемодан в руках держу. Но все кончилось благополучно, хоть люди вокруг знали, что едем мы вдвоем с большими деньгами. Мама волновалась за меня, я волновалась за деньги.

Следующей осенью снова стала поступать и поступила. Сдала чуть хуже, но приняли. Это было уже в хрущевские времена. Я Хрущева близко видела. Ехал мимо, в его честь красили заборы.

Летом можно было поехать на целину. С нашего курса поехала одна эстонка и я. Никто не хотел уезжать на все лето. Я работала каждое лето. Была у меня и стипендия. Мне не сказали, что я могу ехать, просто что могу не приходить отмечаться. И в 1958 году я приехала к бабушке, к папиной маме, пока только в гости. Мама тоже была еще там же. Приехала я в Ригу, автобус шел через Юрмалу. Боже, какая красота, какие дома красивые, как люди живут! Автобус шел в Талей, между Цирули и Талей жила бабушка. Ехали мы вместе с двоюродной сестрой. Ее освободили годом раньше.

Она и до этого была в гостях у бабушки и привезла в Сибирь несколько картофелин. Там в то время и понятия не имели о сортовой картошке. Я приехала в 1958 году. Вышли мы, темно, и я почувствовала, что я в Латвии - как здесь пахнет трава, в Сибири трава так не пахнет. Я - дома! Бабушке оставили половину дома, часть сада. Она

страница 859

жила одна. Остальное отошло колхозу. Но мы-то поняли - раз колхозное, значит, «наше». Яблоки на земле валялись... Естественно, их нужно было поднять и съесть!

Двоюродная сестра была замужем за летчиком, он достал маме бесплатный билет. В последние годы наша семья в совхозе жила уже, можно сказать, хорошо. Мама многое умела. Там никто не видел ни пирожных, ни тортов. А когда нелегально приехала бабушка, она тайком привезла в кармане семена сахарной свеклы. Было это в 1949 году. Свекла выросла. У мамы была хорошая корова. Условия были благоприятные. Осенью забивали свинью, зимой мясо замерзнет, хватало на всю зиму. Замораживали в мисках молоко. Мясо и молоко давали с собой в школу. Подружки до сих пор вспоминают нашу сметану. Дедушкин брат прислал в контейнере швейную машинку, дедушкин орган, скрипку, сепаратор, он был только у нас. Работы было много. Вывезли маму голышом, бабушка не ходила, но она вязала. И мама ходила на работу и вязала по дороге. Были у нас и гуси,

и гусак провожал маму на работу. Дома был теленок, дедушка построил хлевушку. Был с нами и муж сестры, помогал, сколько мог. Мама была очень работящая. Была корова, свиньи, овцы...

В 1960 году мама должна была подписаться, что в Талсинский район не поедет, на имущество претендовать не будет, и только на таких условиях ей разрешили уехать. Дедушка ни здесь, ни там ничего не подписывал. Ему было 78 лет, маме - 48. И мама приехала в Латвию к кому-то из своих родственников. Продала все, что было можно. У нас там была даже такая шикарная вещь, как диван. Вернулись и стали строить дом - без проекта, без документов. Мама устроилась работать в Милгравский док, грузила соль, рыла на кладбище могилы. Дед сказал -где силой не взять, умом брать надо. И построил этот дом. Семья Гринберге тоже вернулась, потом приехали на Родину и остальные наши родственники. Я осталась, хотела закончить учебу. Потом должна была еще три года отработать. Вернулась в Красноярск. Меня хотели оставить в аспирантуре. Работала под Красноярском, в знаменитой « Девят-

страница 860

ке». Потом там образовался Емельяновский район. Была там геологическая экспедиция, где я встретила своего мужа. Вышла замуж, родился сын. Прошло три года, летом я ездила в Латвию, помогала. Мама была прописана в другом месте, и здесь все было на другой фамилии, легализовать было трудно. Земля принадлежала колхозу «9 Мая». Сначала вернулась сестра с мужем, в 1963 году приехала я. Образование я получила на русском языке, работать могла только в русской школе. Устроилась в школу в Милгрависе, преподавала математику. Потом обучала больных детей. Самое лучшее место работы было у меня в 3-м медучилище, где я проработала последние 19 лет, в основном там был латышский коллектив. Со страхом вошла в латышский класс. После практики меня упрекали, что я слишком мягко с ними обхожусь. Меня же поразило, когда учителя в разговоре с учениками столь часто употребляли слово «пожалуйста». В селе меня очень ценили, но в то же время могли обругать последними словами. Естественно, это было самое лучшее мое место работы, среди латышей. В школе были и русские группы. И тут одна наше коллега вернула землю, и все бросились на курсы новохозяев. Когда я работала в медучилище, нам выделили Талсинский район. И мое отношение изменилось. Мне в Талей понравилось, однажды я даже осталась там дольше, чем было нужно. Был случай, когда мне довелось работать на земле моих предков. И я захотела узнать об отношении людей к этой высылке. Но мне посоветовали молчать. Тогда я еще этого не понимала... Я возобновила бабушкины знакомства. Еще в 1958 году, когда приезжала гостить, поняла, что все не так, как рассказывают, что вывезены они незаконно... Сейчас я счастлива, что живу на земле, где знают моих предков, где их помнят. Знаю некоторых друзей отца.

Бабушка прислала фотографию отца, написала, что это дедушка. Но в документах центра тоталитаризма совершенно ясно сказано, кто это. Бабушке привезли мертвого отца - чтобы опознала. Труп отца, как вспоминают свидетели, возили по деревням для устрашения остальных... так людей не возят... Где он лежит, неизвестно. Было это в 1947 году. В биографии я писала, что не знаю, где отец, но я знала... Ложь была везде и всюду, во всем. Я от отца не отреклась, просто писала, что не знаю, где он. Но это мало на что влияло. За границу не ездила, только по СССР.

Отец видел, как нас увозили. Стрелять он не мог, потому что впереди были дети. Потом он решил нас догнать, но не знал, куда нас повезли. Он собирался нас искать, это рассказала жена папиного брата, она много нам рассказала. Он был в легионе. Потом вернулся, чтобы сражаться здесь... Говорили, что они сражались, чтобы отомстить. Я думаю, что это была не столько месть, сколько любовь к своей земле. Возникла группа, и довольно большая, потом он узнал, что за его голову сулят большие деньги, допрашивали, истязали соседей -его искали. В 1947 году отца расстреляли. Недалеко от того места, где они были - под Дундагой. В 1947 году большинство группы вышли, легализовались, кто-то был расстрелян, кто-то отправлен в лагерь. В лесу осталось несколько человек. Братья отца и одна женщина вышли в 1953 году, так как обещали, что их не тронут. Естественно, все они оказались в лагерях. Один брат жил недолго, жена его еще жива, сейчас живет в Лауциенском пансионате - она потеряла зрение. Люди, которые там живут, многое могут рассказать. А я принадлежу к тем счастливцам, которые вернулись. Благодаря маме. Я несколько раз побывала в Сибири, у меня там друзья и знакомые латыши.

Последний раз была там в 1989 году, здесь уже наступили времена, когда всех звали в село, стояли свободные дома. Друзья дали мне список домов, хозяевами которых они с удовольствием увидели бы латышей, которые вернулись бы из Сибири, и с этим списком в 1989 годуя поехала в Красноярск. Поехала к той семье, которая жила с нами в совхозе - к семье Гайдзис, там было трое детей. Когда-то она обратилась к маме, чтобы та помогла ей вернуться. Заехала к ее дочерям, они были старше меня, в школу их уже не принимали. То, что я увидела там в 1989 году, очень меня огорчило. Предложила съездить хотя бы в гости, но не получилось - лететь самолетом она боялась. Жили они в страшной нищете, ничего, абсолютно ничего не было, пустой дом... Грустно. Список забрали у меня друзья, но вернуться, видно, не так-то просто - у всех семьи. А в то время это было просто - столько пустующих домов было... Ничего не получилось. Я никого не нашла, друзья тоже. Было это во время Атмоды. Мама моих друзей была латышка, в царской России, в Петербурге готовила учителей для латышей, живших в Сибири. В последнем письме, которое я от нее получила, она написала, что вернуться не в силах. Она была старше меня. И знакомых латышей там у меня больше не осталось, за исключением этой семьи.

Feldberga Ausma Alma Ernesta m.,
dz. 1935,
lieta Nr. 16801,
izs. adr. Talsu apr., Ārlavas pag., Čukas ,
nometin. vieta Krasnojarskas nov., Jemeļjanovas raj. ,
atbrīvoš. dat. 1958.07.12

http://www.mvz.lv/?page_id=1024

есть фото

отец Фелдбергс Албертс Эрнестс национальный партизан

 Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

Дети Сибири ( том 2 , страница 854  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.