14 06 1941
убийство отцов
Дрейфелде Лигита ( Калниете ) родилась в 1926 году.
Dreifelde Ligita Jāņa m., dz. 1926, lieta Nr. 20293, izs. adr. Rīgas apr., Jūrmala, Slokas iela 29 , nometin. vieta Novosibirskas apg., Kolpaševas raj., atbrīvoš. dat. 1957.01.06
Dreifelds Jānis Kristapa d., dz. 1878, lieta Nr. 20293, izs. adr. Rīgas apr., Jūrmala, Slokas iela 29
Дрейфелд Янис Кристапович умер в Вятлаге 31 1 41 страница 560 Aizvestie 20293
страница 654
14 июня 1941 года все экзамены были сданы, и за каждый экзамен мне был обещан танцевальный вечер. И в ту субботу, когда нас взяли. В момент ареста отец уехал в Кемери, мы были в Юрмале, в своей квартире. В спальню вошел человек и сказал, чтобы я вставала. Зашла мама, сказала, что нам надо уезжать. Мама всю жизнь жила за папой, он была глава семьи, и без него она была как без рук. Объяснила им дорогу до Кемери. Его нашли, отец приехал, стали паковать вещи, но потом все они оказались у отца, мы остались с одним чемоданчиком. Отец умер 31 декабря 1941 года, узнали мы об этом в 1990 году. Только сейчас его реабилитировали.
Никакого желания бежать не было. Мой младший брат был офицером. Жил он на втором этаже, но мама сказала, что там живут квартиранты. Он лежал на полу и слышал, как нас забирают, потом выбрался, в Сибири он не был. Старший брат работал в Скрунде, заместителем директора торфоза-вода. Средний был женат. Все они остались в Риге. Все за границей. Сейчас младший брат часто бывает в Латвии.
Солгали, что довезут нас только до Огре. В эшелоне мы поняли, что повезут дальше. В вагоне нас было 30 человек. Были вместе с мужчинами, с отцом. Примерно через три дня мужчин увели, сказали, что в конце пути встретимся.
Поездка была ужасная, эти лавки, эта труба в стене, потом прикрыли ее одеялом. Хлеб, который нам давали, мы не ели. Когда приехали в Россию, увидели, что люди там голодают, мы отдавали им эти буханки хлеба, как они были счастливы! Привезли нас на берег Оби, все вымылись. Загрузили в баржи. Люди
болели. У мамы началась дизентерия, она шевельнуться не могла. В Парабели нас поделили. Нас отвезли в колхоз Большой Чегас. Мы думали, что сможем сесть в телегу, но лошади тащить все были не в силах, еле-еле тащили вещи, гнус житья не давал. У местных были защитные сетки. В колхозе нас завели в школу, потом распределили по домам среди местных.
Это ужасно, когда ты настолько беспомощен, что не можешь накормить собственных детей.
Но я, конечно, столь трагически все не воспринимала. Когда мы добрались до цели, я совсем разболелась, страшно кашляла, мама волновалась, не туберкулез ли. Меня на работу не посылали, но все женщины были отправлены теребить лен.
Тем, кто работал в колхозе, давали хлеб, мне не давали ничего. В первую зиму было плохо с продуктами, но как-то пережили, осенью ходили к русским убирать картошку, ведро можно было заработать. Картошки было мало, считали каждую, чтобы протянуть до весны.
Местные и сами были высланные, хорошие, но очень темные люди. Обходились картошкой, капустой, мяса не видели. В сильный мороз держали корову в доме, жила она с нами вместе, чтобы не замерзла. В чемоданчике было мамино пальто, подкладку от него продали отдельно, как платье. Первый год вытянули.
С мыслями о Латвии ложились и вставали. Когда собирались вместе, говорили в основном о еде.
Как сейчас неисчерпаемая тема -здоровье.
Следующей весной соорудили небольшой хлев, там мы провели одну зиму. Следующей зимой мы уже заработали картошки больше,
страница 655
вырыли в хлевушке погреб, к счастью, картошка не померзла. Мама научилась делать кирпичи из коровьего навоза и глины.
Когда топили печь, забирались на крышу и прикрывали трубу досками, сверху на них груз, чтобы тепло не выходило.
Никто из нас школу не посещал. Уже гораздо позже мой муж учился в Томске. Вероятно, можно было учиться, но не было ни одежды, ни обуви, и купить было не на что. Были отцовские ботинки, я надевала носки, обматывала ноги тряпками и так ходила. Весной нас отправили на пустынный остров Былино. Обратно везли на лошадях, у мамы была малярия. Привезли в Парабель. Надо идти обжигать кирпичи и носить кирпичи на спине. Босые, оборванные. Два парня носили кирпичи, два кирпича впереди, два на спине. Босиком по грязи, ноги в ссадинах, болят. Кирпичи надо было загрузить в баржу, и везли их на остров Былино.
Нас везли на пароходе, в грязных трюмах. Выгрузили под открытым небом, главное было нарезать дерн и соорудить себе жилье. Стекол не было, оконные проемы заделали тряпками. Они замерзали. Внутри минус 50 не было, зато снаружи было. Зимой пилили дрова, весной Обь выбрасывала на берег бревна, пилили, пекли хлеб, его было много, но мы съедали порцию и ждали следующую.
Книг было мало. У госпожи Упитс была «Унесенные ветром», еще парочка, «Тиран» Кронина. Передавали из рук в руки. Это был одинокий остров, когда Обь разливалась, до него добраться можно было только на лодке. Еще до того, как мы построили бараки из дёрна, начался период дождей. В километре от нас рыбаки построили избушку, позвали к себе и накормили рыбой.
В то время русские внимания к нам не проявляли. Позже - да. Силу не применяли, я не помню, чтобы кто-то вышел замуж за русского. В 1944 году меня один обихаживал. В 1944 году у нас уже была своя картошка, мы были сыты.
Событием стало окончание войны. Были там и ссыльные немцы. Немец вбежал к нам: «Война
страница 656
закончилась!». Мы были как на крыльях, теперь-то поедем домой. Я очень хотела уехать.
Из Латвии пришло много посылок. Я ехала с одной девочкой младше меня. Ехали за свои деньги. Билет не достать. На пароходе приехали в Томск, на Новосибирск билетов не достать, но как-то все-таки добрались. В Новосибирске пристал какой-то русский офицер, мол, он поможет, билет купит, купил в другой кассе. Приехала в Москву, там были дальние родственники. Когда граница с Латвией осталась позади, хотела на землю встать, тут же появился солдат с винтовкой: кто я и что я. Больше не выходила.
Ощущение непередаваемое. От волнения плакала. В Риге идти некуда. Хотела попасть в Лиепаю. На вокзале в Риге встретила знакомую докторшу, госпожу Эмергоне, они приехали раньше, позвала к себе. Поехала в Тукумс. В Тукумсе: на работу без прописки не принимают, не прописывают, пока не устроилась на работу. Жить тоже негде. Образования никакого, пошла работать счетоводом в потребобщество, прожила неполных два года. Услышала, что снова забирают. Пыталась сопротивляться. Посадили в Тукумскую тюрьму. Отвезли в Ригу, в пересыльную тюрьму, посадили в вагон 14 января 1950 года. Из Тукумской тюрьмы написала маме письмо, что, возможно, приеду назад. Мама, получив письмо, умерла в хлеву, она работала у одной учительницы домработницей. Я приехала, мне говорят, мама умерла. Так я осталась одна в Колпашево. Отправили меня на пилораму, была
сыта. Потом познакомилась со своим мужем. Его маму прислали в больницу, она сломала ногу, он получил разрешение ее навестить. Мужчины были нужны, комендант разрешил ему остаться. Через год мы поженились. Тогда уже в магазине можно было достать и хлеб, и масло.
Он пришел к нам со своим другом. Жили мы вместе в Марой Калнынь. И с мужем вот уже 50 лет вместе прожили. Не могу говорить... Через год родилась Сандра. Сандру поставили на учет в комендатуре. Решили, что больше рабов рожать не будем.
Работали на пилораме, там можно было дешево купить бревна. Построили бревенчатый дом. Потом сняли нас с учета в комендатуре.
С братьями переписывалась, они присылали мне посылки. Одеты были. Муж хорошо зарабатывал, я тоже была контролером высшего разряда.
В Латвии никого не осталось, братья в Америке, в Канаде, один брат в Англии. Были проблемы с квартирой. В Риге уже можно было прописаться, но негде было. Коллеги мужа сняли дачу - баньку в Асари. А зимой куда денешься? Жена отца Лео-полдса Озолиньша пригласила к себе. Муж устроился работать на ВЭФ. В Томске окончил 1-й курс. В Латвии с тобой дела иметь не хотят, потому что ты был в ссылке. Потом все образовалось, через четыре года окончила институт.
Я думала, что на работе никто о ссылке не знает, это надо было держать в тайне. Вначале не работала. Если на работу принимал латыш, он боялся, если русский, то было надежнее. Русских тоже среди высланных много было.
Сейчас жизнь спокойнее, только старые мы стали. Нет дня, чтобы перед глазами Сибирь не возникала с ее ужасами. Часто вижу во сне, как нас хватают и высылают. Во сне я думаю: в прошлый раз это был сон, а на сей раз по-настоящему. Просыпаюсь вся в поту, слава Богу, это только сон. Давно не видела. Страшно, когда тебя хватают ни за что, разрушают семью. Сандра ходила в чека узнавать, что пришили отцу: домовладелец, владелец сельских домов, сдавал квартиры и годовой доход был 1200 латов. Торговал лесоматериалами, социально-опасный элемент. Отец был очень толстый. Как подумаю, что он от голода умер... И мамина смерть ужасная, сердце не выдержало. Когда мы в первый раз прощались, я сказала: «Мамочка, ты не ходи на пристань, я уехать не смогу...». Мама прибежала, я была уже на пароходе, и видела я ее тогда в последний раз.
Еще совсем недавно во сне маму видела...
ВЯТЛАГ
Июль 2000 года. Я в Государственном архиве Латвии и держу в руках папку с коричневатой, тонкой бумажной обложкой. На ней по-русски начертано: «Дело № 13 207 по обвинению Дрейфедда Яниса Кристаповича»63. Дело начато 14 июня 1941 и окончено 3 марта 1942 года. В нем тридцать девять страниц.
Не могу собраться с силами и открыть «Дело» моего деда. Руки не поднимаются, дышать тяжело. Ведь я — первый из близких ему людей, кто увидит эти бумаги и узнает, что произошло после того, как бабушка Эмилия и моя мама Лигита были высажены на станции Бабинино из вагона и их муж и отец остался один. И какая тонкая папка! Невозможно поверить, что там, внутри, заключены страдания и смерть деда Яниса, шестнадцать лет ссылки моей матери и бабушки!
Открываю наконец. Первый документ — написанное 17 декабря 1941 года постановление об аресте. Я остолбенела. Как это понимать — постановление принято лишь 17 декабря, шесть месяцев спустя после фактически произведенного ареста! Быстро перелистываю последующие страницы — анкета арестованного, протокол допроса, решение о предъявлении обвинения, заключение обвинителя и т. д. Все датировано тем же самым 17 декабря. И затем следует серый, размером примерно 9 12 сантиметров клочок бумаги, на котором корявым почерком что-то написано. В смятении я успеваю увидеть только несколько слов и дату — 31. XII. 41. И я понимаю вдруг, что это справка о смерти моего дедушки!
63 LVA, 1987. f., 1. apr., 20293. 1., 51. Ip.
Этот злополучный листок, вырванный из какой-то разлинованной амбарной книги, — документ, констатирующий смерть моего деда... Собравшись, пытаюсь разобрать слово за словом, однако расшифровать эти каракули не могу. Прошу помощи у историка Динара Бамбалса. Справка выдана в больнице 7 отдельного лагпункта Вятлага64, и в ней сказано, что Дрейфелд Янис Кристапович умер от крупозного воспаления легких и хронического миокардита 31 декабря 1941 года.
Опомнившись от первого соприкосновения с лагерной машиной смерти и ее примитивностью, я вернулась к первой странице и стала читать систематически и подробно. Запретила себе предаваться переживаниям. Мне нужно пройти дело моего деда с начала до конца, ибо меня еще ждут девять томов об отце моего отца Александре Калниетисе, а также дело матери отца Милды и самого отца, Айвара.
Однако на четвертой странице меня ожидал новый эмоциональный удар. В анкете заключенного рядом с подписью моего деда оказался отпечаток его пальца. Слезы сами выступили на глазах. Я приложила свою руку к этому отпечатку и представила себе, что наши руки соприкоснулись.
Обвинение моего деда составлял товарищ Виде, один из членов выездной группы НКВД Латвийской ССР. Под руководством печально известного капитана НКВД Яниса Веверса эта группа с середины августа трудилась в Вятлаге и Усольлаге и с поразительной скоростью штамповала обвинительные заключения, чтобы передать их на рассмотрение Кировского окружного суда или Особого совещания наркомата внутренних дел СССР. Когда 17 декабря 1941 года т. Виде «ознакомился с имеющимися в его распоряжении материалами о преступной деятельности Яниса Дрейфелда» (доказательством преступной деятельности являлся тот факт, что дед владел четрехквартирным домом, имел около 12 000 латов годового дохода и еще одно хозяйство на
64 Вятлаг, или советское учреждение исправительных работ К-231, представлял собой комплекс из более чем 20 лагерей. См. Bambals. 1940./41. gadā represēto latviešu virsnieku piemiņai (Памяти репрессированных в 1940/41 гг. латышских Офицеров) // Latvijas Okupācijas muzeja gadagrāmata 1999. Geno cīda politika un prakse. — Rīga, 2000. — 140. Ipp.
селе), он «нашел целесообразным» в качестве меры пресечения применить к Дрейфелду Янису Кристаповичу до суда заключение в одном из лагерей Вятлага. Достойного следователя нимало не смутило то обстоятельство, что заключенный и без того уже находился там с 9 июля. По написании сего документа можно было ознакомиться с анкетой заключенного и приступить к допросу. Допрос длился всего лишь полтора часа — это позволяет надеяться, что деда не били и не пытали. Товарищ Видс интересовался, в каких организациях мой дед состоял, какие из них материально поддерживал, имеет ли он репрессированных родственников. В ответах допрашиваемого ничего пригодного для следствия усмотреть невозможно. Пора было задать обычный вопрос — об антисоветской деятельности. Дед таковую отрицал. Видс разгневался: «Вы не говорите правду! Расскажите, как вы выражали свое недовольство советской властью в Латвии»65. Дед возразил, что против советской власти ничего не имел. Товарищу Видсу этот тощий старик начинал действовать на нервы. Ох, тяжел труд чекиста! Месяцами приходится жить в нечеловеческих условиях, в каких-то вонючих лагерях, изо дня в день допрашивать всякий сброд, вшивых, больных, наверняка еще и заразных. Вдобавок и доказательства вины выдумывай сам! Задав рутинные вопросы о собственности, источниках доходов, следователь в анкете обнаружил нечто поинтереснее: у заключенного есть сестра, проживающая в России. Не тут ли поискать ниточку, ведущую к контрреволюционному заговору? Увы, похоже, что нет — связь с этой сестрой оборвалась в 1937 году. Очевидно, Александра Вилните разоблачена и понесла наказание. Это позднее придется проверить. Приближалось обеденное время, и Видс решил закругляться. Так 17 декабря 1941 года в 12.00 завершился допрос моего деда.
После обеда следователь заполнил остальные документы; таким образом, следственное дело было оформлено в
65 LVA, 1987. f., 1. apr., 20293. L, 5. Ip.
соответствии с советскими процессуальными требованиями и готово к передаче Особому совещанию Народного комиссариата внутренних дел СССР. В обвинительном заключении говорилось: «Дрейфелд Янис Кристапович обвиняется в том, что ему принадлежал четырехквартирный дом с годовым оборотом в 1200 латов, сельское хозяйство с семью гектарами земли, торговое предприятие с годовым оборотом в 12 000 латов; эксплуатировался один рабочий»66. За это преступление предлагалось применить наказание — ссылку сроком пять лет в отдаленные области СССР. По сравнению с двадцатью годами лагерей или смертным приговором, щедро раздаваемыми многим другим ссыльным, Виде прямо-таки проявил милосердие. Наверно, мой дед выглядел таким слабым, что многоопытный чекист решил — этот и так скоро сдохнет, что с ним возиться. И он не ошибся. Мой дед умер спустя четырнадцать дней.
Перелистываю снова тоненькую папку, плод усилий энкаведешника Видса, и думаю: почему советские юридические органы тратили столько сил на создание иллюзии законности, завесы, за которой скрывалось массовое уничтожение людей? Это ведь требовало времени, больших затрат и вовлекало в ненужную игру огромную армию служащих суда и госбезопасности. Проще, казалось бы, не притворяться и убивать без церемоний, без этих гор понапрасну истраченной бумаги — но нет, предписания советского процессуального кодекса соблюдались скрупулезно. И это придавало происходящему оттенок трагического сюрреализма. Беззаконно вырванные из дома, разлученные с семьей, измученные голодом люди принуждены были участвовать в нелепом разыгрывании «законности». Для правильного оформления дела требовалось шесть подписей обвиняемого. Сперва мой дед Янис подписался под решением о мере пресечения, примененной к нему. Затем своей рукой заполнил на русском
66 Там же, с. 9.
языке анкету заключенного. Третья подпись под протоколом подтверждала: сказанное на допросе «записано с моих слов и зачитано мне по-латышски». Уже это одно не может не показаться странным — зачем зачитывать на латышском языке протокол допроса, записанного на русском, хотя Янис Дрейфедд прекрасно владел русским языком? Он вполне в состоянии был прочесть протокол сам или понять, если бы ему прочитали текст по-русски. Видимо, такова была формула, принятая следствием, или же так оно было практичнее: без лишнего шума можно было заставить кого угодно подписать что угодно. Большинство допрашиваемых русского не понимали, однако, на что косвенно указывает и случай моего деда, это никакого значения не имело. Добром или злом нужной подписи так и так добивались. Даже не надо было слишком стараться. Заключенные, шатавшиеся от слабости, апатичные, чаще всего не имели силы не то что сопротивляться, а даже и попросту возразить. Тех, кто не хотел подписывать бумаги сразу, били, пока не сдадутся. Непокорных в назидание другим оставляли на ночь на 50-градусном морозе. После этого продолжать дело не приходилось, ибо даже советское судопроизводство не довело абсурд до такой полноты, чтобы обвинять трупы. Следующим этапом судебной игры было предъявление обвинения, которое заканчивалось обязательным риторическим вопросом: признает ли подследственный себя виновным «по существу предъявленного обвинения»67. Как будто у него оставался другой выбор! Разумеется, и мой дед, так же, как тысячи до и после него, признал себя виновным. Последняя его реплика в этом театре абсурда — подпись под протоколом об окончании следствия. Основной текст отпечатан типографским способом, а на оставленном свободном месте следователь торопливо дописал: «Дрейфедд Янис Кристапович дополнить следствие не желает и подтверждает данные им ранее показания»68. Дальнейшее разыгрывание правосудия моего деда не
коснулось. Он умер раньше, чем его дело было рассмотрено Особым совещанием Наркомата внутренних дел СССР69, и постановлением от 25 марта 1942 года следствие прекращено, а дело сдано в архив. И так как Янис Дрейфелд не дожил до окончательного оформления уголовного дела, сочинение товарища Видса было объединено с первоначальным — заведенным 14 июня 1941 года делом о семье высылаемого Яниса Дрейфелда. Сюда включены уже и «высылаемые в административном порядке» Эмилия и Лигита Дрейфелде. Их имена, впрочем, даже не указаны на обложке. Уму непостижимо, но за шестнадцать лет ссылки мои бабушка и мама не заслужили даже своего персонального дела! Они шли в придачу, как неодушевленные предметы, как мебель, вписанные в дело главы семьи, и давным-давно умерший Янис Дрейфелд продолжал вплоть до 1957 года и позже определять судьбу всей семьи. В последний раз дело просматривал 29 декабря 1988 года заместитель министра внутренних дел З. Индриков. Чтобы выяснить, какова связь, активистки Народного фронта Латвии70 Сандры Калниете с репрессированным Янисом Дрейфелдом71.
В правильно сочиненном деле по обвинению Яниса Дрейфелда ни словом не упоминается о том, что происходило между событиями на станции Бабинино и 17 декабря 1941 года, когда в нем сделана последняя запись. Тут ничего не найдешь о его жизни: как он оказался в Вятлаге? Куда делись вещи семьи, оставшиеся при нем? Что он ел и ел ли вообще? Во что был одет? Чем болел? Что стало причиной его смерти — дистрофия? Как он умер? Где похоронен? Советскому сюрреалистическому правосудию до этих реальных деталей нет дела. Оно занято классовой борьбой, а субъекты этой борьбы — люди его не интересуют. У меня нет другого выхода, как по крупицам — отрывкам из воспоминаний тех, кто пережил Вятлаг72, по исследованиям историков пытаться восстановить скорбный путь деда. Понимаю, эта
69 Особое совещание НКВД было учреждением вне судебной системы, рассматривавшим дела и выносившим приговоры в отсутствие обвиняемых, заочно. Такой порядок действовал в СССР 35 лет, и приговоры Особого совещания были окончательными, не подлежащими обжалованию. См. Le Manuel du GOULAG. — Paris: Cherche Midi Editeur, 1997. - p. 95.
70 Народный фронт Латвии (основан в 1988 году) — альтернативное коммунистической партии демократическое народное движение, поставившее себе целью восстановить независимость Латвии. 18 марта 1990 года на выборах в Верховный Совет ЛССР список НФЛ набрал необходимое число депутатских мандатов, и 4 мая 1990 года была принята Декларация о восстановлении независимости Латвийской республики. После восстановления независимости и образования многопартийной системы НФЛ постепенно терял влияние и в 1999 году самораспустился.
71 LVA, 1987. f., 1. apr., 20293. 1., 39.1р.
72 Материалы, которыми я пользовалась при реконструкции: Berdinskis V. Atmiņas (Воспоминания). OMF, inv. Nr. 2514; Stradiņš A. Ērkšķainās gaitas (Тернистые пути). OMF, inv. Nr. 3009; AuzersR. Mēs vēl esam dzīvi. Mēs jums nepiedosim (Мы еще живы. Мы вам не простим) // Atmoda. — 1990. — 12. jūnijā; SneidersJ. Uz dzīvības robežas (На грани жизни и смерти) // Litera tūra un Māksla. — 1989. — 11. februārī.
реконструкция — всего лишь допущение, дед мог вовсе не быть в том самом месте и в тот самый момент, когда там оказывался другой мученик Вятлага. Пережитое им могло отличаться от пережитого другими, но в основных чертах должно быть много общего или похожего; и дорога была та же для всех: от Бабинино до юхновского пересыльного лагеря, от Юхнова через Бабинино — в 7 отдельный лагпункт Вятлага.
В фондах Музея оккупации меня ожидало новое потрясение. В списках заключенных и погибших латышей, на этот момент самом полном перечислении всех вывезенных и умерших в лагерях жителей Латвии, я не нашла имени Яниса Дрейфелда. Даже эта последняя честь — быть в списке невинных жертв — была у него отнята. — Да, — успокаивала меня сотрудница музея, — что ж делать, имена моих родственников тоже пока что не обнаружены ни в одном из списков! — Значит, немало таких, как Янис Дрейфедд, чью смерть подтверждает справка в их личном деле, но, при царившем в лагерях хаосе, чье имя забыли занести в карточку оперативного учета или по недоразумению и невнимательности записали не туда. По данным НКВД, Янис Дрейфелд читался рожденным в России. Может быть, поэтому его имя вошло в список умерших в Вятлаге латышей? Только когда 2001 году вышел в свет составленный в Государственном Архиве Латвии сборник «Вывезенные», на его 560 странице наконец-то нашла имя своего деда73. Но и эта книга, должно быть, неполна — например, архивные дела видных государственных деятелей, дипломатов и генералитета все еще не недоступны латвийским исследователям, а потому обстоятельства, время и место их смерти все еще неясны.
Вскоре после того, как Эмилия и Лигита были пересажены в другой эшелон и тот двинулся дальше, находившиеся в их
73 Aizvestie (Вывезенные). 1941.gadal4.jūnijs/LVA. — Rīga:Nordik,2001. — 560.lpp. Имена Яниса, Эмилии и Лигиты Дрейфелдов можно отыскать также в издании These Names Accuse. Nominat List ofLatvians Deported to Soviet Russia in 1940—41. — Stockholm: LNF, 1982. — p. 94. Его составили и опубликовали представители латышского зарубежья, не имевшие даже возможности проверить свои данные в архивах. То было первое значительное на поминание миру о трагедии латышского народа.
прежнем вагоне мужчины получили приказ выходить. Вещи нужно было оставлять, сваливая в груду возле поезда. Вот как врач Янис Шнейдерс описывает происходившее: «... всех по очереди обыскивали, отнимая письменные принадлежности, ножи и даже пилочки для ногтей. У здания станции за отдельными небольшими столами сидели офицеры, им нужно было отдавать золотые и серебряные вещи, часы, украшения и проч. Вещи и чемоданы складывали грудой, а всех нас выстроили в колонну, по шестеро в каждой шеренге. Вокруг была стража — и пешая, и конная, в самом хвосте шествия еще и с собаками»74. Наверняка в такой же колонне те километры, что отделяют Бабинино от Юхнова, прошагал и мой отец. В воспоминаниях бывших лагерников об этом расстоянии говорится по-разному. Одни называют 15 километров, другие — 30 или 40. Эти различия значимы. Они отражают степень усталости человека или его психологическое состояние.
Колонна заключенных брела по утоптанной множеством ног, местами превратившейся в топкое месиво дороге. В них еще оставалась прежняя, в Латвии набранная сила. Правда, жажда мучила: пить не давали. Шагнуть в сторону или отстать тоже нельзя было. Их предупреждали: шаг в сторону, шаг назад — тут же стреляем. Слабых подталкивали ударами приклада. Кому-то выбивая зуб, кого-то лишь наградив синяком. Хоть бы не досталось моему деду этих ударов, ведь никаким здоровяком он к тому времени уже не был... После долгих, кажется, нескончаемых часов пути внимание ссыльных привлек вороний грай. Словно черная туча вилась над зданиями, видневшимися вдали. Колонна приближалась к юхновскому пересыльному лагпункту, размещенному в бывшей помещичьей усадьбе. До латышей здесь жили польские офицеры из оккупированных Советским Союзом областей Польши. Вновь прибывших согнали на замусоренный
74 Šneiders J. Uz dzīvības robežas // Literatūra un Māksla. — 1989. — 11. februāri.
огород; осколки битого стекла хрустели под ногами. Началась перерегистрация и повторный обыск. Вороны как оглашенные каркали, кружа над головами обреченных. Земля перекопана. В воздухе — сладковатый запах. Взвинченным людям почудилось, что это трупный смрад, они спрашивали себя и других: неужели конец? Неужели здесь их ждет смерть? У одного не выдержали нервы — он выхватил спрятанный под одеждой нож и, размахнувшись, ударил себя в висок. Хлынула кровь. Охранники закричали: «Лежать! Стреляю!» Истекая кровью, несчастный сделал несколько неверных шагов и рухнул наземь. Вот и Юхново освящено латышской кровью... Опомнившись от неожиданности, надзиратели продолжили регистрацию, составляя из заключенных сотни. Каждую законченную сотню отсылали в лагерь. Волнение несколько унялось — похоже, сразу расстреливать не станут! Всего сформировали восемь сотен75. Рядом на специально огороженной территории находились примерно 300 офицеров латвийской армии и еще одна — женская группа.
В Юхнове, на пересылке, наступил вечер Лиго — народный латышский праздник летнего солнцеворота — и, вопреки всему, люди готовились его отметить. Среди хлама, разбросанного по лагерю, нашлась металлическая бочка. В ней развели Янов огонь и собрались вокруг. Как бы ни было тяжко на сердце, нельзя поддаваться отчаянью, и люди пели, бодрясь друг перед другом. Глядя на товарищей по несчастью, Янис Дрейфелд старался незаметно проглотить комок, вставший в горле. Он так тосковал по жене и детям. Вспомнилось, как праздновали Лига год назад. Его любимица, Лигита, в тот раз заставила их поволноваться! Янис и Эмилия встречали вечер Лиго вместе с соседями у доктора Озолиньша. Когда ближе к рассвету, нагулявшись и напевшись вволю, они вернулись домой, обнаружилось, что Лигиты нет. Ну и переполошились они! Дочка ушла из дому, не сказав ни
75 Там же.
слова служанке. Когда спустя несколько часов грешница, раскрасневшаяся и счастливая, вернулась, ей, против обыкновения, досталось от Яниса: как она посмела! Без разрешения! Эмилия пыталась было мягко вступиться за дочь, но в этот раз муж не поддавался на уговоры. Пережитая тревога, досада на своеволие девчонки сделали его неумолимым. И приговор был готов: никаких гулянок всю следующую неделю! Лигита обиженно всхлипывала: она ведь не сделала ничего дурного! Просто с подружкой Айной они решили обойти Яновы костры на морском берегу. Немного погуляли, потом пошли спать в сенник Айниной матери. Выкрикнув это все сквозь слезы, дочка бросилась наверх, в свою комнату. Эмилия, кинув на мужа осуждающий взгляд, последовала за ней... Скоро вся злость Яниса испарилась. Глупый ребенок, вот и все. Тут за окном раздалась песня... Как всегда в Янов день, музыканты собрались под окном, чтобы поздравить Яниса с именинами. Заслышав музыку, Эмилия и Лигита тоже забыли недавнюю размолвку. Эмилия спустилась вниз, подошла к окну, приподняла краешек занавески. «Их шестеро», — шепнула она мужу. Теперь Янис знал, сколько денег вынести музыкантам. Лигита сообразила: настал самый подходящий момент, чтобы помириться с отцом, и, обвив его шею руками, прошептала: «Прости, папочка!»... Эмилия, Лигита — где теперь они обе? Что с ними? Глаза затуманило слезами. Янис встряхнулся, набрал в легкие воздуха. Нельзя предаваться воспоминаниям. Нельзя отчаиваться. Это безумие не может продолжаться вечно, жизнь вернется в нормальную колею. Только нужно верить и ждать. Ждать и верить.
На Янов день прошел слух, что началась война. Одному из заключенных удалось купить у какого-то шофера газету, и вот уже из уст в уста передавалось: Германия 22 июня напала на Советский Союз. Волнение охватило всех. Война
для кого-то была страшной бедой, а для них — переменой, шансом на освобождение, на возвращение в Латвию. Кто-то, размахивая руками, доказывал, что русским долго не продержаться, самое большее — два-три месяца, а там кончится война, а с ней и власть Советского Союза над Латвией. Откуда-то со стороны Смоленска иногда доносилась отдаленная пушечная канонада. И в лагере все свидетельствовало о нарастающем напряжении — громкоговорители сняли, хлебные порции уменьшились, грубость и жестокость охранников, наоборот, возросли, сосланных латышей все чаще называли «фашистами». 25 июня лагерников начали вывозить неведомо куда, и остававшиеся мучительно гадали об их и своей судьбе. Снова прошел слух о расстрелах. В иных вновь проснулась надежда: может быть, наконец повезут туда, где их ждут жены и дети? 29 июня последние сотни оставили юхновский пересыльный пункт. Значит, где-то в этих числах, в промежутке от 25 до 29 июня, и мой дед вновь был поставлен в строй и в сопровождении вооруженной стражи приведен в то же Бабинино. Там им позволили взять кое-что из вещей, оставленных под открытым небом неделю назад. Все, конечно, вымокло под дождем, все много раз переложено, перевернуто другими лагерниками. Не сомневаюсь, что в заботе об Эмилии и Лигите мой дед старался захватить побольше сколько-нибудь пригодных к использованию вещей. Затем их загнали в вагон. Не знаю, был ли это «телятник», в каких «транспортировали» по полусотне заключенных, или большой пульмановский вагон, — в такие запихивали до 90—100 человек. От Бабинино до Москвы всего 215 километров, но состав с заключенными, пущенный по обходным путям и подолгу простаивавший на станциях и полустанках, добирался до нее два-три, а то и пять дней. Стоять приходилось и пропуская встречные поезда — бесконечной чередой катили на Запад составы с солдатами и вооружением. Стоял нестерпимый зной. Есть не давали.
Не хватало воздуха и питьевой воды. От жажды и жары люди нередко теряли сознание. Заключенные были совершенно изолированы от внешнего мира и не знали, что происходит на фронте. На станциях молчали даже уличные репродукторы. Врач Шнейдерс вспоминает, что в Москве через щелку в вагоне увидел аэростат воздушного заграждения — значит, немецкие самолеты уже угрожали Москве?
Из Москвы им предстояло ехать по маршруту Горький—Котельнич—Киров.
В Кирове поезд стоял несколько дней, и все это время они были заперты в вагонах. Затем состав двинулся в северном направлении, к станции Рудницкая, где начинались лагеря Вятлага. Первые сосланные из Латвии достигли места назначения 9 июля, большая их часть оказалась на месте 10 июля, последний состав прибыл не позднее 13 числа. Всего к осени 1942 года в Вятлаге находился 3281 бывший житель Латвии76. Из рассказанного Шнейдерсом я узнала подробности о 7 лагпункте Вятлага, в котором вначале обреталось большинство латышей и где был заключен мой дед. Возможно, они даже знали друг друга: будучи врачом, Шнейдерс старался облегчить страдания слабых и больных, таким образом, познакомившись со многими ссыльными. По прибытии всех снова обыскали, построили, предварительно приказав сдать все взятые с собой вещи: их возвратят после освобождения. На сданное имущество выдавали квитанции, отобранные при первом же обыске. Каждый раз, когда я слышала от мамы, что вещи, взятые на всю семью, остались при отце, я себя успокаивала: ну, по крайней мере, ему-то они пригодились — одеться потеплее, обменять что-то на еду. Ничего подобного. Вещи были разворованы или же их бессмысленно сгноили на каком-нибудь складе, в то время как мой дед в Вятлаге, моя бабушка и мама в Сибири мерзли и голодали.
76 Bambak А. 1940./41. gadā represēto latviešu virsnieku piemiņai (Памяти репрессированных в 1940/41 гг. латышских офицеров) // Latvijas Okupācijas muzeja gadagrāmata 1999. Genocīda politika un prakse. — Rīga: Latvijas 50 gadu okupācijas muzeja fonds, 2000. — 140. Ipp.
Отобрав вещи, заключенных развели по деревянным баракам. Там их ждали голые дощатые нары, в щелях которых затаились пребывавшие в голодной спячке клопы. Почуяв человеческое тепло, они ожили и тысячами облепили новичков. Бараки были грязные, на полу валялись мусор и всякие отбросы. Под нарами сложены дрова. Хотя печка-чугунка зимой топилась днем и ночью, стены барака покрылись наледью77. Ночью барак запирали снаружи; для отправления естественных надобностей заключенным служила параша — огромная металлическая бадья, которую двое лагерников выносили по утрам. Казалось, запах мочи и экскрементов, висевший в воздухе, въелся во все — в одежду, у, в тело. Смрад был таким стойким, что сопровождал заключенных и вне барака, даже на лесоразработках. Обору-званные на территории лагеря уборные также не очищались, и в зимнее время там нарастали целые горы кала. Рабочий день начинался в шесть утра и заканчивался в семь вечера. Иногда приходилось работать и ночью. Перед работой заключенных выстраивали, затем под охраной гнали в лес. Тем, кто выполнял норму, полагались продуктовые талоны, на них выдавали миску жидкой похлебки или черпак каши с кусочком хлеба. Иной раз к этому добавлялась вобла. Не выполнившего норму ждал карцер — холодный, темный, почти без еды. В целях «перевоспитания» виновного охрана не стеснялась применять и телесные наказания.
По лагерным правилам, заключенные Вятлага делились на три категории. В группу «А» попадали пригодные к тяжелому и среднему физическому труду. В группе «Б» — по лагерной терминологии, «работающей слабосилке», состояли заключенные, используемые для подсобных работ в самом лагере. В третью, «В» группу зачислялись инвалиды, больные и те, кто еще находился под следствием; их, однако, все
77 Эти детали отмечены в акте обследования барака, проведенного 20 января 1939 года. Сомнительно, чтобы ситуация в 1941 году изменилась. А если изменилась, то наверняка к худшему. См. Берлинский В. Вятлаг. — Киров: Кировская областная типография, 1998. — с. 22.
равно то и дело привлекали к тяжелым работам. К последней группе, надо думать, принадлежал и мой дед Янис. Соответственно категории предусматривался и паек в мирное время. В группе «А» выполнивший норму получал 500 граммов хлеба, в группах «Б» и «В» — 400 граммов78. Теоретически лагерники двух первых категорий за хорошую работу и превышение нормы могли получать дополнительную пайку, однако очень скоро люди поняли, что лишний кусок хлеба не восполняет затраченную энергию. Заключенным третьей группы такой возможности не давали. С началом войны администрация лагеря самовольно уменьшила хлебные выдачи, так как снабжение провиантом сделалось нерегулярным. Заключенные оказались еще более изолированными от внешнего мира: охрану усилили, радиорепродукторы отключили, газеты в лагерь уже не поступали, свидания с родственниками, переписка, передачи и посылки были запрещены79. Лагеря стали островками ужаса в море снега и льда. Ссыльным из Латвии приходилось жить в одних бараках с уголовниками, в том числе и убийцами. Образованнейших и талантливейших представителей нации вынуждали не только подчиняться жестокостям охранников, но и бороться за выживание в криминальной среде, где царили свои законы. Притом администрация лагеря «для поддержания порядка» прибегала к услугам уголовных преступников и закрывала глаза на свинства, творимые ими против «интеллигентишек» и «контры».
Янису Дрейфелду было 63 года. Уже до ссылки появились первые признаки старения; для деда, как и для всех тех, кто обладал железным здоровьем и недюжинной физической, силой, это было потрясением. Он ворчал в ответ на предостережения жены: не переедай, одевайся потеплее... И в самом деле, он был склонен к простудам. В Сибири Янис оказался непригоден ни к лесозаготовкам, ни к другим
тяжелым работам. В первое время, может быть, его и хватало на легкие работы внутри лагеря, но вскоре, вконец ослабевший от холода и голода, он заболел. Из воспоминаний других заключенных я узнала, что первые признаки истощения появились уже в начале августа — чирьи, гнойные язвы, цинга. Чтобы хоть как-то спастись от авитаминоза, заключенные пили хвойный отвар. Наверное, моего стройного, видного собой деда лагерные условия изменили до неузнаваемости; некоторые распухали от голода, другие поражали худобой — кожа да кости. Пережившие Вятлаг и ближайший к нему Усольлаг латыши подтверждают, что зима 1941/42 гг. была самой страшной. Заключенные за эту зиму теряли половину веса; некоторые из взрослых мужчин весили всего 35 килограммов80. По материалам, собранным экспедицией «Вятлаг — Усольлаг'95», за год, с июля 1941 по ноль 1942 года, умерли 2337 жителей Латвии. Из них 1603 человека, так же, как мой дед Янис, скончались уже во время следствия81.
Таких, как мой дед, «забалансовых инвалидов» лагерное начальство считало бесполезным балластом, портящим «производственную статистику»; оно было прямо заинтересовано, чтобы эти «дармоеды» побыстрей умирали — тогда эту часть живого инвентаря можно было списать. Озабоченность местного руководства выглядит вполне государственной, в Советском Союзе планировали все. Производственный план лагеря зависел от числа заключенных. В свою очередь, работа начальника каждого лагеря оценивалась по его умению выжать из заключенных как можно больше и выполнить производственный план. Там, наверху, никого не интересовали оправдания, возражения типа: «рабочая сила» не работает без достаточного питания, самой необходимой одежды и минимального отдыха. С началом войны и без того непомерно долгий рабочий день был еще удлинен82 — военной
80 Там же, с. 25, 26. — Ставшая сегодня доступной статистика смертности заключенных в Вятлаге подтверждает: первый военный год собрал самый страшный урожай смертей. 15 июля 1941 года — сразу после прибытия эшелонов из Латвии — в Вятлаге насчитывалось 17 890 заключенных. К 1 января 1944 года число это снизилось до 11 979 человек. В сравнении с довоенным периодом группа «В» — самые слабые, нетрудоспособные заключенные — увеличилась более чем в три раза — с 7 до 24,4 процентов, а в первой, «А» группе оставалось всего около 15 процентов.
81 Grmberga M., Brauna А. Nomocīto sarakstus dabū neoficiāli (Списки замученных получены неофициальным путем) // Diena. — 2000. —14. jūnijā.
82 Бердинский В. Вятлаг. — Киров: Кировская областная типография, 1998. - с. 26.
промышленности срочно требовались лесоматериалы и дрова. В связи с войной уменьшился и приток заключенных: люди были нужны на фронте, и это на время притормозило борьбу с «внутренними врагами». Спущенный сверху производственный план руководство лагеря должно было выполнить при наличном количестве людей. Насколько чудовищны были условия заключения, можно понять из речи, произнесенной начальником Вятлага Н. Левинсоном на заседании районного партийного актива. В лагерях нет света, тепла, сушилок, бань, матрасов на нарах. Заключенные работают до изнеможения, по 16 часов в сутки. Продукты на кухне разворовывают, и обитатели лагерей не получают даже уменьшенный паек. Люди массами обмораживаются «из-за раздетости и разутости»83. Не будем наивными: Левинсон вряд ли был гуманистом, бескорыстно ратовавшим за улучшение жизненных обстоятельств заключенных. Нет, он боялся за себя — ведь при сталинском режиме никто не был застрахован от ярлыка «вредителя и врага советского народа». Опытный чекист понимал, что раздетый и голодный человек не сможет выполнить план и ответственность за это падет на него.
Когда в феврале 1989 года был опубликован составленный врачом Шнейдерсом список 409 латышей, умерших в Вятлаге84, в нашей семье, так же, как в других семьях ссыльных по всей Латвии, жадно читали эти строчки, ища имена своих. Этот список для многих был первой вестью о погибших близких. Фамилии Дрейфелда там не оказалось. В момент публикации списка мы вообще ничего не знали о судьбе деда Яниса; точно так же он мог умереть в каком-нибудь другом из лагерей «необъятной советской Родины». И лишь в июне 1989 года моя мама набралась храбрости и обратилась в КГБ за сведениями об отце. В ответе, полученном 21 апреля 1990 года, сказано: «Дрейфелд Янис, сын Кристапа (Криша), 1878 г. рождения, с 14 июня 1941 года находился в заключении, умер в Вятлаге 31 декабря 1941 года,
реабилитирован 6 апреля 1990 года». Что такое Вятлаг, я узнала позже. Мой отец был вместе с врачом Шнейдерсом в 7 лагпункте до 14 августа, когда последнего в числе других 900 латышей перевели в 11-й лагерь на лесозаготовки. Список умерших, составленный Шнейдерсом, ведется с 26 августа. То есть уже после того, как врач оставил 7 лагпункт.
В справке о смерти Яниса Дрейфелда написано, что он умер от хронического миокардита сердца и крупозного воспаления легких. Этот диагноз фиксирован почти во всех официальных заключениях о причинах смерти. Свидетельства врачей, оказавшихся в Гулаге, в особенности уникальный список Шнейдерса, в котором обобщены данные об умерших в Вятлаге, в лагере заключенных, так же как рассказ врача Сильвестра Чаманиса85, неоспоримо доказывают, что причиной болезней и смерти были нечеловеческие условия жизни, голод и вызванная им дистрофия, авитаминоз и тяжелый, непосильный труд. Наиболее распространенной причиной смерти называли энтерит и энтероколит. За ними следовали менингит, пневмония, воспаления легочной плевы и суставов; в лагерных условиях к смерти быстро приводили также туберкулез, инсульты, нефрит, отиты, дистрофия. Похожую картину рисуют в своих воспоминаниях и другие бывшие заключенные. Медикаментов в санчасти, можно считать, не было, и умирающих не удавалось спасти. Санитарную часть называли мертвецкой. Туда отсылали самых слабых, безнадежных. Те, кто попадали туда, знали и сами, что идут умирать. Оттуда люди не возвращались.
И Янис Дрейфелд догадывался, что близок его последний час. О чем думал мой дед на смертном одре? Самыми мучительными, конечно, были мысли о семье. Он ничего не знал о судьбе жены и дочери86. В первый год войны какие-либо контакты с внешним миром запрещались, и у
85 Рассказ врача Сильвестра Чаманиса в фильме "Экспедиция Вятлаг — Усольлаг'95», режиссер И. Лейтис.
86 В 2003 году бывший заключенный Вятлага Альфред Пушкевич привез мне из Кировского архива копию следственного дела Яниса Дрейфелда № 41468. В нем обнаружилось заявление, написанное Янисом 22 сентября 1941 года, в котором он просит администрацию лагеря сообщить ему о судьбе Эмилии и Лигиты Дрейфелд. На заявлении есть резолюция: «Ответьте, что розыском родственников органы НКВД не занимаются».
Яниса сжималось сердце, когда он представлял себе, что Эмилия и Лигита терпят такие же муки в каком-нибудь из лагерей и, быть может, уже мертвы. И почему бы ему думать иначе — ведь и среди заключенных Вятлага были женщины. Когда 17 декабря его вызвали на допрос — разве следователь Виде способен был проявить милосердие и сообщить «эксплуататору и социально опасному элементу» хоть что-нибудь о его жене и дочери? Нет, разумеется. Янис Дрейфелд умирал, ничего не зная ни об Эмилии и Лигите, ни о своих сыновьях Вольдемаре, Арнольде и Викторе. А может, и они в некий день, известный лишь энкаведешникам, загнаны в вагоны для скота и увезены в Сибирь? Янис Дрейфелд всегда чувствовал себя ответственным за семью. Не винил ли он себя в происшедшем? Возможно, с того самого дня, 14 июня 1941 года, с той ночи и до смертного часа дед упрекал себя снова и снова, что не поверил предупреждению железнодорожника Швехеймера и ничего не сделал для спасения своей семьи. Они ведь могли бы укрыться в Кемери или у братьев Эмилии неподалеку от Лиепаи. А если ее братья тоже давно в Сибири? Может, все латыши уже в Сибири и народа больше нет? Так же, как нет больше Латвии...
Янис Дрейфелд умирал в декабрьскую стужу. Последний день старого года, — по советской традиции он отмечается особенно. Праздник так праздник — охранники изрядно выпили. Водка размягчила заскорузлые души и развязала языки. Они проклинали судьбу, приведшую их в этот богом забытый край, запамятовав на время, что именно теперешняя служба спасла их от верной гибели на поле боя. Время от времени кто-то заводил песню, долгую, полную славянской беспредельной тоски. Они тоже были люди, и им тоже хотелось красивой жизни. Той, которую обещал советским людям Иосиф Виссарионович Сталин. Там, далеко, за стенами московского Кремля он, небось, и теперь, глядя на
богато украшенную новогоднюю елку, неустанно думал обо всех, в том числе и о них здесь, в Вятлаге.
Янис Дрейфедд умирал один. В помещении, переполненном другими умирающими. Кто-то молился, кто-то проклинал судьбу. Кто-то звал в бреду жену и детей. Умерших, cine не успевших остыть, раздевали донага, их одежду пропаривали и отдавали другим, еще живым лагерникам. Каждому трупу полагался проволочный ошейник с деревянной биркой, на которой значился номер дела заключенного. Заем нагими телами нагружали телегу и отвозили их к яме, долбленной в мерзлом грунте, кидали в нее и забрасывали сверху обледенелыми комьями земли. Даже после смерти мученикам не возвращали их имя и фамилию. Из живого инвентаря они становились инвентарем неживым.
Прах моего деда покоится недалеко от 7 лагпункта. Место захоронения латышей могут указать только старейшие жители ближнего поселка Лесное. Ветер принес на землю, раздобревшую на погребеньях, семена березы, теперь там роща, деревья шелестят листвой, невинно радуясь короткому северному лету.
В 1995 году в места, где мучились латыши, отправилась экспедиция «Вятлаг — Усольлаг'95». В паломничестве принимали участие бывшие узники — Илмарс Кнагис и Альфред Пушкевиц, сыновья умерших в Вятлаге, историк Айнарс Бамбалс, а также Зигурд Шлиц и оператор Ингварс Лейтис. В центре Вятлага на взгорье у поселка Лесное 16 августа они становили вырубленный и просмоленный ими самими 6-метровый деревянный крест. Под ним закопан керамический кувшин с горстью земли, взятой из Риги, у Большого сета на Лесном кладбище. Горсть земли из Вятлага участники экспедиции доставили в Латвию и высыпали на Лесном
кладбище у Большого креста — и она смешалась с такими же горстями, привезенными из рассеянных по всему Гулагу латышских захоронений. В подножье креста, установленного в Вятлаге, впаяна бронзовая таблица с надписью на латышском, русском и английском языках: «Гражданам Латвийской Республики — жертвам коммунистического террора. Латвия 1995».
Крест возвышается над вырубленными лесами, где полегло когда-то столько заключенных, и над поселком Лесное, в котором живут и потомки чекистов. Некоторые из них до сих пор охраняют Вятлаг — исправительное учреждение закрытого типа К-231. Седьмой лагерь, место страданий моего деда, сгорел. Вокруг поселка Лесное — торфяные болота, площадь которых увеличилась после беспощадной вырубки лесов во времена расцвета Гулага. Дороги осенью раскисают и становятся непроходимыми. Так же, как во времена депортированных из Латвии 14 июня 1941 года мучеников, снег здесь выпадает в сентябре, и вскоре температура достигает сорока-, даже пятидесятиградусной отметки ниже нуля. В центре поселка по-прежнему стоят памятники Ленину и Дзержинскому, а на могильных плитах официального кладбища можно прочесть имена чекистов сталинского времени, надзирателей, следователей и мучителей моего деда и сотен, и тысяч других. Их наследники, кажется, так и не поняли, что понятия «коммунизм» и «террор» неразделимы.
ПРОШУ МЕНЯ РАССТРЕЛЯТЬ ИЛИ ОПРАВДАТЬ
8 мая 1945 года в 23.01 адмирал Дениц подписал безоговорочную капитуляцию нацистской Германии перед победителями-союзниками. Немецкие войсковые группировки в Курземе и в Чехословакии сдались только на следующий день, поэтому в Советском Союзе праздник Победы всегда отмечали 9 мая. Мой дед Александр Калниетис в момент капитуляции находился в Курземе, недалеко от поселка Ване. На последнем этапе войны он служил автомехаником в штабе 6 корпуса 19 латышской дивизии. Когда вечером 7 мая солдатам сказали, что они могут отправляться на все четыре стороны, Александр с другими однополчанами пытался на грузовике добраться до Вентспилса, надеясь на каком-нибудь судне бежать из Латвии. Ближе к Вентспилсу от людей, ехавших навстречу, стало известно, что кораблей там уже не осталось. Даже ветхие, прохудившиеся посудины угнаны в море. Александр не мог решить, что же делать дальше. В Риге появляться рискованно, там уже вовсю хватали таких «изменников Родины», как он. В Курземе пока еще царила путаница, так что, пожалуй, лучше было остаться здесь. Прежде всего следовало переодеться: разгуливать теперь в форме легионера было бы безумием. В чьем-то брошенном доме Александр нашел подходящую одежду. Теперь можно вздохнуть спокойней. Недалеко от дома он обнаружил легковой автомобиль. Тоже брошенный, ничейный. Двигаться машина поначалу не желала, но в баке оставался бензин. Добрый знак: видно, не все еще потеряно. Александр быстро привел в порядок мотор и решил еще раз попытать счастья в Венспилсе. Если б удалось
как-нибудь добраться до Швеции! Не удалось. Несколько дней он бродил по городу. Немцы не успели вывезти войсковые склады, и их содержимое — всякое добро, продукты, водка — были доступны всем и каждому. Происходящее напоминало пир во время чумы: люди пытались утопить в спиртном свои беды, свое отчаяние. То были поминки по Латвии, в которых участвовал и Александр. Он пил, проклиная обе войны, разрушившие его жизнь. Первая отняла родителей, вторая — все подряд: родину, здоровье, семью. Он пил до беспамятства, он и хотел забыть, забыться, ничего не чувствовать... Проснувшись наутро, Александр решил уходить, да и пора было: по городу уже катили первые советские машины. Единственным спасением был лес. Так мой дед оказался среди лесных братьев.
Лес не был сознательным и свободным выбором Александра. Выбора у него, как и у других легионеров, собственно, не оставалось119. Он служил в немецкой армии и по советским меркам считался безусловно изменником Родины. Зная, как в Страшный год чекисты расправлялись с совершенно невинными людьми, Александр мог себе вообразить мучения, ожидавшие «предателей». Кого интересует, что в 1941 году он стал автомехаником в немецкой войсковой части по распоряжению Управления работ120. Надо же было как-то зарабатывать на жизнь. Позднее, в марте 1944 года, его мобилизовали в латышский легион, не приняв во внимание даже то, что его левое легкое было поражено туберкулезом в активной стадии. Он не мог, как некоторые штатские, скрыться на селе у родни или дезертировать. Он уже работал в войсковых механических мастерских, в случае отказа его ожидал военный суд121. В январе 1945 года Александра в связи с состоянием здоровья освободили от военной службы, но послали на работы в Германию. Незадолго до конца войны, 22 марта моего деда снова мобилизовали и направили в
119 Сразу после капитуляции в курземские леса ушло около 4000 человек. По советским оперативным данным, после войны, с 1944 по 1956 год в движение сопротивления было вовлечено примерно 20 000 человек. См. Strods H. Latvijas nacionālo partizāņu karš. 1944—1956 (Война национальных партизан Латвии. 1944—1956). — Rīga: Preses nams, 1996.—158. Ipp.
120 По распоряжению от 15 августа 1941 года все жители должны были регистрироваться в Управлении работ. Введенная немцами система контроля позволяла следить за тем, чтобы ни один «туземец» не уклонялся от труда. См. Aizsilnieks А. Latvijas saimniecības vēsture. 1914— 1945. — Stockholm: Daugava, 1968. — 938. Ipp.
121 Согласно данным о призванных в легион в 1943/44 годах, примерно 18% призывников уклонялись от мобилизации. 15.07.1944 Еккельн объявил на территории Остланда тотальную мобилизацию, призыву подлежали примерно 50% мужчин в возрасте от 16 до 55 лет. В этот период случаи уклонения от призыва заметно участились. См. Neiburgs U. Latviešu karavīri Vācijas un PSRS armijās: galvenās problēmas // Latvija Otrajā pasaules karā. Starptautiskās konferences materiāli, 1999. gada 14.—15. jūnijs, Rīga. — Rīga: Latvijas vēstures institūta apgāds, 2000. — 197.—204. Ipp.
19 дивизию, отчаянно оборонявшуюся в Курземском мешке. Война отняла у него, как у миллионов других людей, возможность самому распоряжаться своей жизнью.
Достоверных сведений о том, где и с кем был тогда Александр, нет. После ареста, когда его допрашивали и терзали заплечных дел мастера, выбивая из упрямца имена и местопребывание лесных братьев, дед многократно менял показания. Однако, начиная с третьего допроса, его рассказ приобретает некоторую устойчивость. Несколько дней после ухода из Вентспилса Александр бродил в одиночку, пока не встретил товарищей по несчастью. Основательно выспросив незнакомца, они предложили Александру присоединиться к группе, фигурирующей в чекистских документах под именем «Силе» — в переводе на русский «Бор». В этом самом «Бору» он оставался до середины июля, затем перешел к Ольгерту Стурису по прозванию Лабиетис; его люди действовали в Кулдигском районе. В середине августа Александр находился уже в Бирзгале; оттуда осенью, в конце октября отправился в Ригу — навестить своих. Дед умолчал на допросах о том, что вместе с другими партизанами переправился на другой берег Даугавы у Юмправы и с начала сентября был в Видземе. Очевидно, Александр боялся навредить многочисленным родным Милды, жившим ближе к Страупе; их могли заподозрить, вызвать на допрос, а может быть, и арестовать. По возвращении в Ригу Александр кое-что рассказывал о пережитом моему отцу. В Видземе опорным пунктом партизан был дом «Цеплиши». Там ненадолго он мог снова почувствовать себя человеком — поесть, попариться в бане, облачиться в чистую рубаху и спокойно выспаться. Однажды вечером в конце октября, когда после бани мужчины стали устраиваться в сеновале на ночлег, снаружи раздались выстрелы. Сарай окружили чекисты. Не медля ни секунды, Александр выскочил в сенной люк. Упал,
перекувыркнулся и, петляя, помчал к ближайшему леску. Пули свистели справа и слева, но сумасшедший бег продолжался. В белом исподнем белье он был хорошей мишенью, и меж кустов его гнали, как зайца. Однако чудеса случаются — Александр спасся.
В лесу мой дед без сил свалился наземь и долго лежал на холодном, мокром мху. Он был жив — надолго ли? Осень кончается. Впереди холодная зима. А у него ни одежды, ни обуви — только подштанники да рубаха. Александра трясло, напомнил о себе туберкулез: его легкие не годились для суровой лесной жизни. Дед устал скрываться, ночевать в сараях и ямах. Нигде не было покоя. После капитуляции курземской группировки русские согнали всех мужчин от 16 до 60 лет в фильтрационные лагеря122. А затем начали прочесывать леса, чтобы выгнать из них «бандитов». Одно время казалось, что в Видземе будет спокойнее, однако и здесь вскоре акции против лесных братьев участились. Александр не верил разговорам о близкой помощи англичан или американцев. Все это лишь пустые домыслы. После того, как союзники допустили русских в Европу и выпросили советскую помощь в войне против Японии, с какой стати они будут портить отношения с могучим Советским Союзом ради каких-то там жителей Балтии. Нет, жизнь в лесу ничего доброго не сулила. Надо уходить в Ригу. Там народу много, авось удастся где-нибудь укрыться и перезимовать. Александр не особенно рассчитывал на помощь Милды, в последний раз они простились более чем холодно. Слишком часто он обижал жену, чтобы ждать прощения. Только вот неудержимо тянуло хотя бы разок взглянуть на сына Арниса.
Ранним утром Александр отважился постучаться в окошко придорожного дома. Вся волость уже знала о перестрелке в «Цеплиши», люди боялись, что вот-вот истребители нагрянут
122 Strods H. Latvijas nacionālo partizāņu karš. 1944—1956. — Rīga: Preses nams, 1996. — 129. Ipp.
и к ним. Александру дали кой-какую одежонку из грубой мешковины, сунули хлеба на дорогу. Только бы уходил скорее, подальше от греха. Дед и сам спешил укрыться в лесу, там безопасней. Так, переходя из леса в лес, он начал продвигаться в сторону Риги. Быстро идти Александр не мог — у него не было обуви. Чтобы хоть сколько-то защитить ноги от холода, острых сучьев и колючек, он обмотал их тряпками, собранными у заборов. Хлеб, данный ему в дорогу, быстро таял, голод давал себя знать, однако приближаться к незнакомым домам дед опасался. Однажды, завидев идущего навстречу крестьянина, Александр решился заговорить с ним и попросил чего-нибудь съестного. В ожидании его возвращения Александр спрятался — хотел убедиться, что за ним нет хвоста. Нет, все было в порядке, и беглец, наконец-то, смог поесть. У кладбищенской ограды в Лигатне дед закопал свой парабеллум. Позднее он рассказал моему отцу, как найти его, и просил перепрятать оружие. На следующее лето Айвар нашел пистолет, привез в Ригу и спрятал в доме на улице Менесс, на чердаке. Может быть, там он и лежит до сих пор. Александр пришел в Ригу 30 октября.
Был поздний вечер, когда у дверей раздался звонок. Мой отец вздрогнул. Он был один в доме: Милда дежурила в больнице, Арнис жил за городом, у бабушки Матильды. В послевоенной Риге столь поздний звонок не сулил ничего доброго. «Кто там?» После секундного молчания из-за двери послышалось тихое: «Отец». Айвар торопливо отворил дверь. Свет, упавший из кухни на лестничную площадку, выхватил из тьмы фигуру Александра. Вид у него был пугающий — в какой-то грязной мешковине, с двуручной пилой за плечом. Заросшее бородой лицо частью закрывала странная шапка на ватине; хуже всего выглядели ноги. Тряпки, намотанные на них, были перевязаны бечевкой. Так мой дед Александр вернулся домой.
Милда Александра приняла. Прежние несогласия остались в прошлом и казались пустяками — их совершенно затмили катастрофический конец войны, сотни тысяч беженцев и большевистский террор123. Милда так долго ничего не знала о муже и теперь радовалась уже тому, что он жив. Прильнув к ослабевшему Александру, она снова почувствовала себя женщиной. Могла ли она знать, что тринадцать дней, остававшихся до ареста Александра, будут последними в ее женской жизни. Милде тогда было тридцать семь лет. Радость от возвращения мужа омрачалась, правда, мыслью о том, чем грозит его присутствие Айвару и Арнису. После жестокой внутренней борьбы Милда решила, что Александр должен пойти в милицию и легализоваться. Из слышанного в детстве знаю: моя бабушка в глубине души верила — ничего большего, чем тюрьма, мужу не грозит. Понимаю теперь, что в тот критический момент в ее сознании сработала самоцензура. Так хотелось защитить сыновей, что опыт Страшного года как бы отодвинулся, уступив место иллюзии — «с нами такого не может случиться», «мы никогда не были богачами», «мой муж не сделал ничего плохого...» Как будто конкретная вина, степень чьей-то вины интересовали советское правосудие!
Александр согласился. Правда, он-то не верил, что на сей раз большевики выполнят обещанное и отпустят грехи бывшим «немецким пособникам», пришедшим с повинной. Точно так же, как в день капитуляции, выбора у него не оставалось. В лесу его ждала верная смерть — с дырявыми легкими пережить там зиму не было ни малейшего шанса. Сдаться красным означало дорогу в Сибирь и в конечном счете тоже смерть. Он слишком устал и — покорился неизбежному.
Александру требовались теплая одежда и сапоги. Перед шагом, последствия которого были непредсказуемы, убедиться
123 Ригу и большую часть Латвии советские войска заняли в октябре 1944 года. До 1 декабря того же года были арестованы 4914 человек, армейская контрразведка задержала еще 2127 человек. С 16 октября в Латвии действовали первые два лагеря для арестованных лиц — № 291 возле Резекне и № 292 у Даугавпилса. Позже к ним прибавились еще три лагеря. Тюрьмы также были переполнены. Аресты были настолько массовыми, что некоторые партийные функционеры жаловались начальству на недостаток работников в школах и больницах.; См. Strods H. Latvijas nacionālo partizāņu karš. 1944 — 1956. — Rīga: Preses nams, 1996.—124.—127. Ipp.
хотя бы в том, что он не будет страдать от холода. С предвоенных времен сохранилось пальто. Выручили друзья, подобрав кой-какую одежду. Но сапоги нужно было покупать. Банка из-под монпансье — самодельная копилка, и раньше-то небогатая, теперь хронически пустовала. Милде оставалось дождаться очередной зарплаты, чтобы на черном рынке приобрести желаемое. А пока устроили примитивный тайник под кухонным столом, где дед прятался днем от непрошеных гостей, и строго-настрого наказали Айвару: о возвращении отца — нигде ни звука! Айвар и сам хорошо понимал, как важно сохранить эту новость втайне. В годы войны он столько пережил, столько всего навидался, что детство его закончилось, не прожитое и наполовину. В конце октября 1944 года, когда Айвар в очередной раз вернулся от бабушки в «освобожденную» Ригу, кругом царили произвол и насилие. В годы немецкой оккупации в городе сохранялся какой-никакой, но порядок, можно было не вздрагивать на каждом шагу. После вхождения советских войск начался хаос — никто не чувствовал себя в безопасности даже дома, не то что на улице. Грабили и насиловали женщин не только вооруженные бандиты, но и солдаты, считавшие это законным правом победителей. Ничего другого, по их убеждению, местные «фашисты» и не заслуживали. Хотя о грабежах и изнасилованиях говорилось полушепотом, Айвар знал, что даже в их доме есть женщины, не избежавшие этой участи. Тут же, рядом, на углу вооруженные налетчики трижды грабили магазинчик. Рига менялась. В городе пустовали многие квартиры, хозяева которых вместе с тысячами других беженцев подались на Запад124. В них вселялись красные освободители. В дом отца вернулся один из бывших соседей, в 1941 году ушедший вместе с Красной Армией. Он твердо верил, что все, кто оставался в Латвии и еще не умер, — фашисты или их пособники. Он первым донес бы о скрывающемся в доме «бандите», так что приходилось соблюдать крайнюю
124 Точных данных о числе беженцев из Латвии нет. Цифры, приводимые разными источниками, не всегда совпадают. В Германии с 1944 по 1949 год находились от 80 000 до 120 000 латышей. Всего в различные страны мира эмигрировали около 250 000 человек. См. Brands M. Latviešu bēgļu gaitas Vācijā 1944. — 1949. gadā // Latvijas Arhīvi. — 2000. — Nr. 4. — 175. Ipp.; Veigners I. Latvieši ārzemēs. — Rīga: Latvijas enciklopēdija, 1993. — 380. Ipp.
осторожность. Поэтому Милда решила не говорить о приезде отца Арнису, который находился у бабушки, — семилетний ребенок мог по наивности проговориться кому-нибудь из соседей. Так Александру и не пришлось увидеть сына.
Моего деда Александра Калниетиса арестовали в ночь с 13 на 14 ноября 1945 года; через два дня Милда должна была получить зарплату. Громкий стук в дверь. Родители спали на кухне, Айвар — в комнате на небольшой кушетке; через приоткрытую дверь он в испуге наблюдал за происходящим. Он видел, как отец спрятался под столом. Милда поправила постель, чтобы на подушке не виден был отпечаток второй головы, и, набросив на плечи халат, пошла открывать. Двое вооруженных людей вломились в кухню и, направив оружие и луч фонарика прямо на укрытие, скомандовали: «Выходи, бандит! Стрелять буду!» Они знали, где прятался Александр. Кто-то сообщил в «органы» о его возвращении. Но ведь никого из чужих в квартире за все эти дни не было. Только Аля, жена Милдиного брата Вольдемара. Только она знала о возвращении Александра.
Александр выбрался из своего убежища и поднял руки. Новый окрик: «Сдавай оружие!» Убедившись, что оружия нет, велели собираться. Александр одевался неспешно. Положил в карман желтый бумажник с документами и семейными фотографиями, взял узелок с одеждой, приготовленный Миддой, на прощание обнял жену и погладил Айвара по голове. Задержись чекисты дня на три — и у него были бы сапоги. Теперь в легких летних полуботинках ему предстояло пройти последний этап той дороги, на которой у него ни разу не было выбора. Последнее, что запомнил Айвар об отце — его темный силуэт в проеме двери. Милде и Айвару с тех пор не суждено было увидеть его ни живым, ни мертвым.
Его привели в печально знаменитый дом на углу улиц Стабу и Бривибас. Заполнили анкету арестованного. Велели раздеться, отняли бумажник. Полный список его содержимого еще и сегодня хранится в личном деле Александра в Государственном архиве Латвии125. Даже оставить фотографию сына Арниса «бандиту» не разрешили. В 14.10 чекисты начали допрашивать моего деда. Первый допрос длился одиннадцать часов, за это время протоколист заполнил размашистым почерком десять страниц. Средний темп письма был, таким образом, несколько меньше страницы в час. Протокол, так же, как все остальные документы дознания, написан по-русски. Судя по свидетельствам лесных братьев, переживших и подвалы чека, и Сибирь, представляю себе пытки и мучения, ожидавшие моего деда. Физическое воздействие не входило в обязанности самого следователя или протоколиста. Для этого имелись особые «специалисты». Били без предупреждения и в самые уязвимые места. Если допрашиваемый падал, его пинали ногами. Нога плюс тяжелый армейский сапог оказывались идеальным инструментом пытки. Можно только гадать, довелось ли Александру испробовать на себе другие следственные тонкости — подвешивание к потолку, заламывание рук за спину, притягивание колен к подбородку, защемление костей железными щипцами. Что пережитое им было ужасным, можно понять из шести писем, добравшихся до Милды в начале пятидесятых годов, когда сама она уже была в Сибири. Александр писал: «После всего того, что я пережил, смерть для меня все равно что друг, избавитель, и я давно ее не боюсь. Я мог бы и не жить, но делаю это из простого упрямства — живу»126. Тогда его, полубеспамятного, из застенков пятого этажа здания госбезопасности бросили в сырой, холодный подвал, под потолком которого день и ночь горела мощная лампа. Свет бил в глаза, не давая уснуть. «Световая терапия» и
125 LVA, 1986. f., 1. apr., 17170. 1., 8. sēj., 117. — 152. Ip. A.Kalnieša apcietināšanas brīdi izņemtas lietas (Вещи, изъятые в момент задержания А. Калниетиса).
126 Письмо А. Калниетиса к М. Калниете. 02.11.1950.
лишение сна были дополнительными средствами подавления психики заключенного; допросы проводились по большей части ночью. И после них истерзанный узник должен был лежать на спине, прикрывать ладонью глаза строго запрещалось. Охрана за этим зорко следила.
Следующий допрос состоялся через два дня. Видимо, мой дед был в ходе предыдущего доведен до такого состояния, что раньше вызывать его было бесполезно. Всего Александру предстояло выдержать семь допросов; в сравнении с тем, что выпало на долю других лесных братьев, это не так уж много, но иной раз и одной встречи с тамошними «специалистами» хватало, чтобы человек сделался калекой до конца жизни. После каждого «сеанса» — возвращение в подвал, атмосфера которого еще более обострила туберкулез, сжигавший легкие моего деда. Каждый раз Александра допрашивал новый следователь, приходилось снова и снова отвечать на одни и те же вопросы, пока от боли, усталости и жажды не начинал мутиться разум. Чекистов интересовало, где и с кем он был в тот или иной момент, каким оружием располагала группа, какие еще группы действовали в Курземе и других местах Латвии, как была организована связь между группами, были ли заминированы подступы к лагерю лесных братьев, кто оказывал поддержку бандитам и т. п.
На первых допросах Александр выкладывал все, что придет в голову. Он не знал, что протоколы следствия внимательно изучались, каждое название местности, каждое имя или дата подчеркивались красным карандашом и тщательно проверялись. Чекисты очень скоро обнаружили противоречия в показаниях деда, и «физическое воздействие» на него соответственно усилилось. На третьем допросе Александр обещал сказать все, что ему известно. Однако следователя ожидало разочарование: известно ему было немногое. То был долгий допрос, продолжавшийся почти двое суток с
перерывами — порой на несколько часов. Потому что допрашиваемый терял сознание? Сказанное дедом никому не нанесло вреда. Люди, имена которых он назвал, оказались недосягаемыми для чекистов; там, в глубине лесов, они продолжали жить и бороться еще несколько лет. Самообладание Александра подтверждает и тот факт, что он ни словом не обмолвился о времени, проведенном в Видземе, таким образом избавив родню своей жены от преследований и высылки. После этого допроса подпись моего деда под протоколом почти неузнаваема — с трудом выведенная неверной, дрожащей рукой.
После седьмого допроса чекисты, кажется, уяснили, что ничего больше из этого человека не выбьешь, и решили закруглять дело. Александра перевели в Центральную тюрьму и поместили в огромную, переполненную камеру. Среди сорока заключенных, спрессованных здесь, вместе с политическими содержались уголовные преступники127. Для моего деда начинался период новых испытаний; ему предстояло учиться жить по безжалостным законам преступного мира. 6 мая 1946 года наконец-то настал день суда.
Для того, чтобы улучшить статистику, чекисты задержанных по отдельности «бандитов» объединяли в «вооруженные банды». Так можно было сфабриковать внушительные судебные процессы и удостоиться наград за борьбу с «фашистскими недобитками». 30 марта Александра ознакомили с материалами следствия. Он узнал, что его обвинение — составная часть девятитомного «дела банды Рагнии Янсоне». На допросах дед не упоминал ни одного из соподсудимых. Точно так же и остальные двадцать четыре человека — «члены банды» — не называли фамилию Калниетиса, поэтому для пущей достоверности следствие приписало ему роль связника между отрядами латышских национальных партизан. Таким образом можно было объяснить, почему никто из
127 Ход следствия, допросы, жизнь в тюрьме и этапирование ярко описал арестованный 2 октября 1945 года Ф. Сирснинып, находившийся в чекистских застенках примерно в то же время, что и А. Калниетис. 1 См. Sirsniņi F. Atmiņas (Воспоминания) // Pretestības kustība okuipācijas varām Latvijā. — Rīga: SolVita, 1997. — 62.—67. Ipp.
«подельников» его не знал. К делу прилагалась схема связей в движении сопротивления128, имя деда вписано в окошечке на полях. Из переписки с участниками процесса, оставшимися в живых, я поняла, что только пятеро из двадцати четырех подсудимых на воле действовали сообща. Остальные были включены в список для внушительности и впервые увидели друг друга в зале суда.
Заседание военного трибунала было закрытым. Как полагалось по нормам советского правосудия, в нем участвовали судьи, прокурор и, что меня больше всего удивило, адвокат. Заслушан был 31 свидетель. Процесс велся на русском языке, и большинство подсудимых не понимали, о чем идет речь. Служители Фемиды — майор Рагулов, лейтенант Олейников и лейтенант Леванс, должно быть, скучали — изображать справедливый суд им было не впервой. Роли заранее расписаны, сюрпризов не ожидалось. Следователи поработали на совесть, процессуальные требования соблюдены безупречно. Каждый из обвиняемых еще раз допрошен. Александр отрицал, что намеревался бежать в Швецию, распространял антисоветские листовки и прибыл в Ригу, чтобы установить связи с другими «вооруженными бандами», но все было напрасно. Настал черед прокурора. С пеной на губах, с праведным пылом, достойным Вышинского, он перечислял преступления бандитов против советской власти. В обвинительном заключении моего деда говорилось:
«Калниетис Александр Янович (..) вплоть до ареста 14.11.45. исполнял обязанности связника между бандитскими группами в северной Курземе, активно участвовал в подпольной террористически-контрреволюционной организации «Объединение латышских национальных партизан». Будучи в составе бандитской группы, терроризировал жителей северной Курземе, в том числе советский и партийный актив, противился выполнению государственных хлебных
128 LVA, 1986., f., 1. apr., 17179. L, u/1. Latvijas nacionālo partizānu organizācijas sakaru shēma (Схема связей организации латвийских национальных партизан).
и других заготовок. Распространял антисоветские листовки, в которых призывал к активному сопротивлению советской власти.
Приговор: призвать Калниетиса Александра Яновича к ответственности по статьям 58-1 «а», 19-58-8, 19-58-9, 58-10 ч. II и 58-11»129.
Похожее обвинение было предъявлено и другим подсудимым. После вялой речи защитника Кусина суд удалился на совещание. Как ни странно, приговор на этот раз, похоже, не был вынесен заранее. Или же пятичасовая пауза была выдержана специально, чтобы поддержать иллюзию законности? А может быть, разгадка еще банальнее: было обеденное время. Пока состав трибунала не спеша принимал пищу, пока отдыхал и, может быть, подчищал хвосты, прошли те самые пять часов. В 17 часов 45 минут по-русски был зачитан приговор. Понимают ли его подсудимые, «самый гуманный в мире суд» не интересовало. В группе Янсоне никто не был приговорен к высшей мере наказания. Пять человек получили по двадцать лет особо строгого режима с последующими пятью годами ссылки. Александр оказался среди тех, кого приговорили «всего лишь» к десяти годам лагерей особо строгого режима; довесок в виде пяти лет ссылки прилагался.
Последнее слово моего деда перед тем, как был зачитан приговор: «Прошу меня расстрелять или оправдать»130...
Его просьба была всего лишь криком отчаяния — Александр знал, что его не оправдают. Значит, он надеялся на смертную казнь как на избавление. Невыносима была мысль о том, что выстраданное в застенках чека и пережитое в Центральной тюрьме будет продолжаться. Однако — продолжалось. Так же, как отцу моей матери Янису Дрейфелду,
129 LVA, 1986. f., l. apr., 17179.1., 2. sēj., 69.1р. Статья 19 Уголовного кодекса РСФСР определяет ответственность за покушение на какое-либо преступление, а равно и приготовительные к преступлению действия, выражающиеся в приискании или приспособлении орудий, средств и создании условий преступления (упомянутые действия преследуются так же, как совершенное преступление). 58 статья и ее 14 пунктов трактуют ответственность за контрреволюционные деяния. В случае А. Калниетиса — за измену Родине, переход на сторону противника, проведение террористических актов, призыв к свержению советской власти, участие в организации вышеупомянутых преступлений, недонесение о достоверно известном или совершенном контрреволюционном преступлении. См. Уголовный кодекс РСФСР. — Москва: 1944. - С. 9, 28-31.
130 LVA, 1986. f., l. apr., 17170.1., 7. sēj., 313.1р.
Александру пришлось пережить долгую дорогу в вагоне для скота, битком набитом людьми. Только в отличие от Яниса, который хотя бы до лагеря находился в обществе порядочных людей и был избавлен от прямых контактов с преступниками, Александру пришлось иметь дело и с товарищами по несчастью, и с уголовным отребьем. Это сделало еще невыносимей каждый километр, отстукиваемый колесами состава. Перевозимый по этапу из тюрьмы в тюрьму, Александр, наконец, был доставлен в свой первый лагерь, о местонахождении которого не знал никто из его близких.
Впервые связаться с семьей удалось только в 1950 году, когда его перевели в другой лагерь — п/я № 219, в Вельском районе Архангельской области. Неизвестно, был ли дед до этого лишен права переписки131 или же молчание было его собственным выбором. Письмо, посланное из лагерного лазарета, передаваемое из рук в руки, добралось до Латвии. Из ответного письма сына Арниса Александр узнал, что 25 марта 1949 года Милда и Айвар как члены семьи бандита депортированы в Сибирь. Случилось то, чего Милда так старалась избежать. Арнис писал со слов своей бабушки, Матильды, и слова эти были беспощадными. Ты — причина несчастий всей семьи, — написано было детским крупным почерком. И это — вместо сочувствия, на которое Александр так надеялся! Какая несправедливость! Когда первая обида остыла, мой дед понял, что сердиться напрасно: Матильда мать, у нее своя правда. В своем первом письме, посланном на имя сына, хотя на самом деле адресованном Мидце, он спрашивал: «... неужели и другие матери так же думают, что виноваты их сыновья, братья и мужья, или же они видят других, настоящих виновников?»132
Первое дедово письмо послано 5 мая 1950 года. Последнее, шестое — 27 апреля 1951 года. Он умер 18 февраля
131 В лагерях особо строгого режима заключенным разрешалось два раза в год посылать письма родным, однако лагерная администрация зачастую по своей воле разрешала или запрещала переписку. См. RossiJ. Le Manuel du GOULAG. — Paris: Cherche Midi Editeur, 1997. — p. 47., 77.
132 Письмо Александра Калниетиса Айвару Калниетису. 05.05.1950.
1953 года. Все письма написаны в различных лазаретах Гулага. Запущенный туберкулез и перенесенные пытки сделали свое — с 26 октября 1946 года Александр признан нетрудоспособным, что не помешало начальству пересылать его все дальше и дальше на Север. Последнее, написанное в апреле 1951 года письмо послано из Устьвымлага133, а справка о смерти выдана в лагере АА—274 в Печорлаге134. Устьвымлаг находился примерно в четырехстах километрах севернее Вельска, предыдущего места заключения, а Печорлаг — уже у самого Полярного круга. Этот лагерь был образован, чтобы обеспечить дармовой рабочей силой строительство железной дороги к поясу вечной мерзлоты. Что за абсурд — обрекать на экстремальные жизненные обстоятельства беспомощного инвалида! Причина его перевода не поддается разумному объяснению. Видимо, надо искать его в «исправительной» системе сталинских времен и в безоговорочном послушании чиновников, в точности исполнявших любые предписания начальства, чтобы только обезопасить себя от обвинений во вредительстве. Пришло распоряжение перевести лагерника — и перевели.
В третьем по счету письме Александр писал Мидде: «Ничто не вечно! Я на новом месте, еще дальше к Северу! Не дают умереть где ты есть, а водят, как дьявол Спасителя, и подохнуть как не выходит, так не выходит. Я сейчас тяжело болен — последствия образцового скотского транспорта — и так скоро не поправлюсь. Пишу в лежачем положении и потому, наверно, неразборчиво. Живу далеко на Севере за Полярным кругом у большой реки, она течет вроде бы от Урала, по ней ходят суда — довольно крупные, и впадает она в Северную Двину. Жалко мне прежнего места. Пробыл там два года и семь месяцев, обжился. Был у меня даже свой огородик с картошкой, красной свеклой, морковью, понемногу росли там лук и чеснок, салат, редиска. Редиски и салата
133 Устьвымлаг основан 16.08.1937. Действующий на 01.01.1960. См. «Система исправительно-трудовых лагерей в СССР. 1923 — 1960». — Москва: Звенья, 1998. — С. 494.
134 Печорлаг образован 24.07.1950, закрыт 05.08.1959. См. «Система исправительно-трудовых лагерей в СССР. 1923—1960». — Москва: Звенья, 1998. - С. 354.
мне дали за труды, остальное пришлось оставить. Теперь придется начинать все сначала, если только не сдохну. Здоровье не ахти, и если письма перестанут приходить, знай, что меня нет. Так-то вот — не вечно мне жить, не вечно переносить этот ад, и не жалко мне ничего!»135.
С дедом вместе в Устьвымлаге находился и бывший директор Терветского туберкулезного санатория Пуринын, у которого Александр лечился еще в Латвии. После обследования больного врач подтвердил, что его положение безнадежно. При нормальных условиях свежий воздух, хорошее питание и покой еще могли бы что-то спасти, но в заключении, если не считать свежего воздуха, впрочем, слишком сухого и холодного, все это было недостижимо. Такая безнадежность царила вокруг — тундра, снега, долгая полярная ночь. Как при таких обстоятельствах, да еще под угрозой неминуемой смерти не впасть в депрессию? В Вельске хоть сколько-то держаться помогало участие в небольшом оркестрике заключенных; дед играл там на скрипке и мандолине. Александр был недурным художником и, должно быть, если попадал в его руки клочок бумаги и огрызок карандаша, брался за старое — набрасывал северный пейзаж или дружеский шарж на соседа. И чувствовал себя на какой-то миг снова человеком. Так же было и с другими заключенными — в Вельске условия были все-таки получше, и люди не падали духом так, как в Устьвымлаге. На новом месте начальство даже не пыталось хотя бы минимально облегчить социальную жизнь лагерников, и не было тут ничего, что отвлекло бы деда от мрачной безнадежности. Правда, он писал Милде, что старается побольше гулять. Однако на дворе было сорок градусов ниже нуля, морозный воздух с каждым вдохом вонзался в легкие тысячью острых иголок. И снова приходилось лежать в полуземлянке лазарета и до отупения смотреть в низкий выбеленный потолок.
135 Письмо А. Калниетиса к М. Калниете. 22 августа 1950 года.
Александр ощущал себя бесконечно одиноким. Более одиноким, чем многие другие, — даже переписка с близкими как-то не клеилась. Долгожданные письма приходили редко, иной раз и вовсе пропадали. Тогда Александру казалось, что он забыт всеми. Всего больше его ранило равнодушие Арниса: сын, кажется, и не подозревал, с каким нетерпением отец ждет от него хотя бы нескольких строчек. Арнис отца почти не знал: война и несогласия между родителями лишили его возможности побыть с ним вместе. Отец помнил его шестилетним малышом, каким видел в 1944 году перед мобилизацией. Между тем, это был уже подросток, упрямо боровшийся за существование, — ему и бабушке Матильде пришлось ох как несладко после того, как выслали в Сибирь Милду и Айвара. Они жили зачастую впроголодь, спасаясь чужой добротой. Александр в отчаянии думал лишь о своей правоте и страданиях, о своей сиротской доле. Всю жизнь он ждал любви от других, так и не научившись дарить ее.
Последнее письмо Александра Милде — разом и покаяние и обвинение, сведение счетов с жизнью и завещание.
«Долго думал, стоит ли отвечать тебе, ведь в конце концов тебе нужно смириться с мыслью или привыкнуть к тому, что меня нет. До этого уже недалеко; время может изгрызть железо, не то что железное здоровье — да еще при такой жизни и в климатических условиях, в каких приходится жить. (…) Сам я с этой мыслью примирился и приготовился. Если уж на то пошло, могу тебе сказать: я уйду из жизни не как раскаявшийся грешник, а как проигравший. (...) Я жил по совести, согласно здоровому, логичному человеческому пониманию — и не мог иначе. Если и обижал тебя, то накачан за это угрызениями совести, а это тяжкое наказание. (...) Согласия не было между нами, свою вину в отношении
тебя признаю и считаю, что ее искупил. Остается Айвар. В отношении сына — если бы судьба мне дала несколько лет пожить вместе с ним, уверен, мы бы поняли друг друга и стали добрыми друзьями. (..) Желаю сердечно всего наилучшего, и эти мои пожелания добра будут с ним, и ему повезет.
Если вы все еще думаете, что я был причиной вашего несчастья в теперешних жизненных обстоятельствах, то просто заблуждаетесь, не зная самую суть дела. Можете особенно не горевать, там у нас людям теперь ненамного лучше, чем вам. (...) Последние мои письма были посланы 20 августа и 2 ноября тебе и 13 ноября Арнису. Так как письма остались без ответа, я решил полностью прервать связь с вами. (...) Арнису тоже с тех пор не писал и не собираюсь. Он достаточно большой, чтобы понять суть дела. Если же нет, то это уже его дело. Судьбе было угодно слишком рано поставить его перед лицом реальности, и прожить свою жизнь ему предстоит самому. Единственное, что со своей стороны посоветую и пожелаю Арнису, это чтобы уже через год он начал учиться какому-нибудь ремеслу. Так ему и напиши.
Привет всем на Родине. Привет и вам и пожелания счастья обоим в день рождения. Всего вам доброго. А. Калниетис»136.
Милда написала мужу еще несколько писем, но ответа на них не было.
Александр умирал во мраке полярной ночи. Долго и мучительно. К привычному сухому кашлю прибавилось новое — он начал харкать кровью. Александр истекал потом, его трясло. Бывали и дни посветлее, когда надежда и желание жить вспыхивали в нем с неожиданной силой. Тогда больной пытался встать, двигаться, но снова падал без сил. Когда он впервые ощутил во рту скользкий, теплый сгусток и кровавая пена выступила на губах, стало ясно: это конец. Отчужденно, равнодушно, словно бы со стороны он
136 Письмо А. Калниетиса к М. Калниете. 27 апреля 1951 года.
наблюдал, как изо рта время от времени отделяются по кускам его собственные легкие — пористые, бледные комки. Не хватало воздуха, и на грудь навалилась чужая, неподъемная тяжесть. Малейшее движение отзывалось в теле острым уколом и раздирающей болью. В воображении Александр был далеко от своего изнемогшего тела. В лихорадочном жару и беспамятстве время теряло конкретность и жестокую невозвратимость. Александр опять был ребенком и самозабвенно играл со своим лучшим другом, который оказывался его сыном Арнисом. Давным-давно умершие мать и отец склонялись над маленьким Сашей. Наконец-то он был со своими, наконец-то его любили и баловали. Так, захлебываясь кровью, угасал мой дед Александр Калниетис.
Мой дед умер, не зная, что у него родилась внучка Сандра. Письмо Милды с этой вестью пришло в лагерь уже после его смерти. Кто-то из товарищей сообщил моей бабушке о его скорбной кончине. Когда после смерти Сталина в 1954 году начался пересмотр личных дел осужденных, приговор многим легионерам отменили или смягчили. Напротив имени моего деда — резюме «справедливой» комиссии: «считать приговор правильным»137. Следующий пересмотр «дела группы Я неоне» состоялся в январе 1990 года, и помощник прокурора ЛССР В. Батарагс решил, что «нет оснований для отмены приговора военного трибунала от 10.05.1946. Вина всех двадцати четырех осужденных в деле доказана и не подлежит реабилитации»138. Всего три месяца в тот момент Латвии оставалось ждать до 4 мая, когда вновь избранный Верховный Совет примет Декларацию о восстановлении государственной независимости, которая, наконец, даст Александру Калниетису право на реабилитацию. Посмертно.
137 В составе комиссии был печально знаменитый Веверис, под чьим руководством выездные группы НКВД в 1941 году фабриковали уголовные дела в Вятлаге и Усольлаге, начиная со смертных приговоров депортированным государственным и общественным деятелям Латвии. Подпись Вевериса стоит и в деле моего деда Я. Дрейфелда. LVA, 1986. f., 1. apr., 17170. L, 7. sēj., 374.1р.
138 LVA, 1986. f., 1. apr., 17170. L, 7. sēj., 459. Ip.
ПОСЕЛЕНИЕ. ГОЛОД
Спустя три недели после того, как на станции Бабинино 20 или 21 июня Эмилия и Лигита навсегда расстались с Янисом Дрейфелдом, они приближались к конечному пункту маршрута. Уже позади были Уральские горы, проехали Челябинск, Курган, Петропавловск и Омск, когда в проем двери крикнули: приготовиться к выходу! Все это время моя бабушка и мама ни разу не покидали вагон, не имели возможности помыться, сменить белье, переодеться в чистое. Не лучше пришлось и многим другим женщинам — вещи остались у их мужей. Некоторые семьи были разделены уже на «станции погрузки», в Латвии, и в этом случае женщины могли захватить с собой какую-то одежду. Могли — если в момент задержания успевали наскоро что-то собрать в дорогу и если чекисты по своему произволу не запрещали это сделать. В вагоне моей мамы, к счастью, почти не было малых детей, так что хоть от этого дополнительного испытания — видеть мучения малышей — они были избавлены. Единственное исключение — Инга, трехлетняя дочка госпожи Балоде. Молодая женщина ждала второго ребенка, единственным ее желанием было — чтобы не пришлось рожать в поезде. Ее мольбы, кажется, были услышаны: ребеночек появился на свет уже после прибытия на первый пункт назначения. У матери от всего пережитого, да и от плохого питания пропало молоко, и младенец вскоре умер. Инга выжила и спустя годы вместе с матерью вернулась в Латвию.
Известие о нападении Германии на Советский Союз разнеслось по вагонам вечером 23 июня — перед ночью Лиго.
Это была важная весть, сулившая перемены, а может быть, и возвращение в Латвию. Впервые после драматической ночи 14 июня в людях проснулась надежда. В ее свете праздничная, все-таки праздничная ночь казалась даже красивой — после того, как пересекли Уральский хребет, в пути разрешалось держать двери вагона открытыми. Эмилия и Лигита вглядывались в темные, усеянные звездами небеса, народные песни — дайны — звучали почти так же, как на родине у праздничного костра, мать и дочь подпевали спутницам и на миг забывали о вонючей тюрьме на колесах. Из соседних вагонов тоже слышались песни, и так хотелось отдаться иллюзии, что тут же, за черными деревьями — морской берег, веселые лица, огни. Они говорили о любимом отце, Янисе, ведь наступали его именины, Янов день. О том, что будут делать, как только вернутся домой. О, первым делом старший брат, Вольдемар, поведет Лигиту и маму в Оперу, и уж разоденутся они по этому случаю! Затаив дыхание, будут следить за тем, как постепенно гаснет роскошная хрустальная люстра. И зазвучит музыка... Эта картина — свет, понемногу убывающий в чудесной люстре Оперы, — оставалась все долгие годы пребывания в Сибири мечтой моей матери, воплощением и символом недостижимой, человеческой жизни и красоты. Каждый раз, когда мы с мамой бываем в Опере и я смотрю на постепенно угасающий свет, я знаю — для нее это святой, торжественный миг. Для меня тоже.
Поезд остановился в Новосибирске, всем приказали выйти и следовать к берегу Оби, где прибывших ожидала огромная баржа, способная вместить всех, кто ехал в длиннющем составе.
Странным казалось, что можно идти, шагать по земле. Отвыкли. А некоторые из детей разучились ходить. Там, на берегу Оби, Эмилия и Лигита впервые смогли помыться. Не обращая внимания на охранников, перевидавших, впрочем,
всякое, плескалась тут же вся огромная толпа ссыльных. Такое чудное, забытое ощущение — прикосновение свежей, холодной воды. Привядшая, задохнувшаяся под слоем грязи плоть словно воскресла, вместе с вернувшейся бодростью ожил и потерянный было интерес к дальнейшей судьбе. Женщины теребили охрану вопросами — когда и где они соединятся с семьями? Быстренько на баржу, отвечали им, освобождайте место следующему составу, в котором ваши мужчины. Они еще не доехали. Сами же видели — вы первые! Езжайте, куда вам укажут, и готовьтесь встретить мужей. Женщины не понимали, что им привычно лгут, — сказать правду такой массе народа было бы слишком опасно. Даже эти замученные женщины в ярости могли стать неудержимыми... А они — они верили сказанному. Ведь правда, они уехали, а состав с мужчинами остался, значит, встреча впереди. Когда я спрашивала маму, в какой момент она поняла, что их потчуют пустыми отговорками и никакого воссоединения семей не будет, мама не знала, что ответить. Трудно вспомнить — столько жестокостей и лжи пришлось пережить, что в памяти все сплелось, скаталось в один огромный клубок.
После долгой дороги моя бабушка совсем ослабела, так как у Эмилии от грязной питьевой воды, которую охранники черпали тут же, в канаве рядом с железнодорожной насыпью, началась дизентерия. Лигита помогла матери добраться с грехом пополам до баржи; в бессилии она опустилась на палубу... Больных было много, Почти все их спутницы страдали от той же напасти. Вскоре заболела и Лигита, правда, не так тяжело, как ее мать. Девушка, по крайней мере, могла двигаться. Перед двумя деревянными будками, вынесенными за борт баржи, стояли нескончаемые очереди. Побывавшим в будке почти тут же приходилось вновь становиться в хвост очереди. Через несколько дней плавания обнаружились первые тифозные больные, и здоровых обуяла паника. Не было
никакой возможности уберечься от заразы. Места не хватало даже для того, чтобы всем улечься, и полусидя больные коротали час за часом рядом со здоровыми. У пристаней к барже подходили лодки, группами отвозившие людей на берег. Оставшиеся на барже долго вслушивались — уходила лодка, таяла вдали прощальная песня недавних спутниц. Наступила и очередь Лигиты и Эмилии сойти на берег.
10 июля 1941 года после недельного с лишним плавания по Оби и ее притоку Парабели они прибыли в колхоз «Большой Чигас», ставший для моих мамы и бабушки первым местожительством. Тогда они не знали, что Латвия находится от них за 6000 километров и что преодолеть это расстояние Эмилии уже не суждено никогда, Лигите же предстоит проехать его дважды. Первый раз с самыми светлыми надеждами — весной 1948 года, когда сосланным детям и некоторым молодым людям будет разрешено вернуться в Латвию. Однако уже спустя год и четыре месяца органы безопасности спохватятся — недопустимо такое мягкосердечие по отношению к отпрыскам классовых врагов! — и многих, в том числе мою маму, как преступников, по этапу перешлют обратно в Сибирь. Только в 1957 году советская власть после долгих шестнадцати лет признает Лигиту Калниете полноценным членом общества и вернет ей право жить в родной Латвии.
От реки до деревни было восемь километров, и, хотя Эмилия настолько поправилась, что могла самостоятельно сойти на берег, такой путь был ей не по силам. Возница, добросердечный русский крестьянин, помог ей забраться на разболтанную повозку, и терпеливая лошадка по болоту, по едва угадываемым остаткам дороги дотащила ее до колхозной усадьбы. Лигита шла за телегой. Чтобы поберечь свою единственную обувь — туфельки, подаренные братом накануне высылки, — мама их сняла. Ножки ее были мягкими,
изнеженными, босиком ей до этого не приходилось шагать по кочкам и рытвинам, по колючим сучьям. Лигите было больно, временами она плакала от отчаяния. Но что это меняло? — идти нужно было так или иначе. Да и плакать ей было не привыкать.
Появление чужаков было крупным событием — никогда раньше в деревне не видели людей, одетых так нарядно. Разве что в кино, в советских фильмах, где в пух и прах разодетые колхозники и рабочие пели о своей счастливой доле под солнцем сталинской конституции. А тут похожие на киногероев люди пожаловали в их деревню. Здешние тоже были классовыми врагами, но с намного большим стажем. В тридцатые годы их ссылали в Сибирь за то, что они были зажиточными крестьянами. Кулаки и подкулачники априори считались враждебными процессу коллективизации и рабоче-крестьянскому государству139. История этих людей, их мучений и бед потрясает: после того, как у них было отнято абсолютно все, их привозили и оставляли умирать в тайге — без средств существования, без крыши над головой, не говоря уж о семенах или домашних животных. Они зарывались в землю, и через несколько лет те из них, кого не прикончили голод и холод, возвращались к жизни, приобретали коровенку, свинью или овечку, в глазах советской власти снова оказывались кулаками — следовательно, надо было ссылать их еще дальше. Эта бессмыслица, не поддающаяся никакой логике, настолько 'притупила чувства жертв, что они даже не пытались как-то улучшить свое положение, — покорно исполняли повинности в нищем колхозе, ожидая, что со дня на день на них обрушатся новые гонения. Раскулаченные знали, что такое страдание, от них можно было ждать и сердечного сочувствия, и помощи. Моя мама с благодарностью вспоминает людей, которые делились с сосланными латышами последним куском гораздо чаще, чем
139 Депортации крестьян в процессе коллективизации в СССР проводились планомерно. Согласно постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 января 1930 года об «экспроприации кулачества», в течение четырех месяцев того же года, с января по май, предусматривалось заключить в концентрационные лагеря приблизительно 60 000 и выслать в отдаленные районы страны 150 000 кулаков. В районы крайнего Севера высылались 70 тысяч семей, в Сибирь — 50 тысяч, на Урал — 20—25 тысяч семей, в Казахстан — 20—25 тысяч. Места ссылки должны быть необжитыми или малонаселенными, чтобы ссыльных можно было занять на сельскохозяйственных работах, лесоповале, рыболовстве и т.п. См. Okupācijas varu politika Latvijā. 1939—1991. — Rīga: Nordik, 1999. — 28.—31. Ipp.
коренные сибиряки, жившие в этих местах из поколения в поколение.
Деревенский люд в молчании наблюдал за тем, как приезжие устраивались в помещении местной школы. Через несколько дней в деревню явился комендант; каждый взрослый должен был в его присутствии расписаться в том, что он выслан на двадцать лет без права самовольно оставлять место ссылки140. В дальнейшем раз в месяц в деревню приезжал представитель комендатуры — убедиться, что никто не сбежал. В последующие годы ссыльные получали на руки регистрационные листки, и любой из них должен был лично первого и пятнадцатого числа каждого месяца являться в комендатуру. В формуляре — двадцать одно окошечко. Они заполнялись за десять с половиной месяцев, после чего ссыльный получал новый листок141. То был единственный документ, удостоверяющий личность ссыльного; в нем указывался район, в пределах которого, находясь «под гласным надзором», с особого разрешения комендатуры человек мог передвигаться. Без такого разрешения нельзя было удаляться от места жительства больше чем на три километра. Кроме того, тут же было напечатано указание: «Без отметки о своевременной явке на регистрацию удостоверение недействительно». Подлинность формуляра подтверждали подписи двух представителей КГБ, штамп и печать.
В первые шесть лет ссылки Эмилия и Лигита принуждены были девять раз менять местожительство. В перемещениях не было никакой нужды. Распоряжение о переезде объявлялось неожиданно и подлежало немедленному исполнению. Никого не интересовало, что чувствует ссыльный, оставляя небольшой огородик, в который, чтобы как-то спастись от голода, вложено столько труда. «Они» принимали решение, и приходилось подаваться на новое место, зачастую
140 Rūtiņa U. Vēl tā gribējās dzīvot. Pārdzīvojumu stāsts. — New York: Grāmatu Draugs, 1979. — 26. Ipp.
141 Когда 6 января 1957 года пришло извещение о снятии Л. Дрейфелде с учета административно сосланных, в комендатуре был начат шестнадцатый формуляр. Всего Л. Дрейфелде пробыла в Сибири 164 месяца. Был еще и промежуток в 16 месяцев, когда моей маме ненадолго позволили жить в Латвии.
совершенно непригодное для житья. Когда я задавала маме вопрос — почему же вас так часто переводили с места на место? — она сухо отвечала: «Чтобы человек не успевал обжиться и поскорее умер». Сегодня можно прочесть документы, в том числе служебные донесения сотрудников НКВД, — даже они отмечали, что как раз в Новосибирской области «бытовые обстоятельства размещенных на поселение крайне неудовлетворительны»142 и среди ссыльных «имеют место факты голода, нищеты и «безработицы». (...) этими ссыльнопоселенцами никто в аппарате НКВД не занимается и не отвечает за их состояние»143. Однако ничего так и не было сделано, чтобы как-то улучшить жизненные условия несчастных.
Подошел сентябрь, надо было освобождать школьное помещение, искать другое прибежище. Эмилия и Лигита устроились за небольшую плату у одной женщины, муж которой погиб на войне, — та была рада и нескольким лишним рублям. Дочке с матерью достался угол в кухне, у печки; спать пришлось на полу, а их соседкой оказалась тощая Сидоренкова корова: из-за холодов хозяйка не решалась держать ее в хлеву. Пазы между бревен облюбовали клопы, одежду и волосы постепенно захватывали вши. С этих пор и вплоть до осени 1946 года от насекомых не было житья и Лигите с Эмилией, и другим ссыльным. Местные свыклись с этой напастью — бывали беды и пострашней. Паразиты перебирались вместе с людьми из одного места поселения в другое, там спаривались с представителями местной фауны, и после того, как генофонд таким образом был освежен, новые поколения кровососов набрасывались на истощенные человеческие тела. Никаких средств борьбы с насекомыми не было, да и сил на это не хватало. Частый гребень, сделанный из коровьей голени, переходил из рук в руки, помогая хотя бы ненадолго унять нестерпимый зуд.
142 Служебное донесение начальника отдела рабочих и спецпоселений Главного управления исправительно-трудовых лагерей и колоний НКВД М. Кондратова заместителю наркома внутренних дел СССР В. Чернышеву о размещении и занятости ссыльнопоселенцев. См. Aizvestie. 1941. gada 14. jūnijs / LVA. — Rīga: Nordik, 2001. — 80. Ipp.
143 Там же, с. 83. Донесение начальника Управления трудовых лагерей и колоний В. Наседкина в НКВД СССР о передаче надзора над ссыльно поселенцами в спецотдел перемещений НКВД.
Первую зиму ссыльные прожили, можно сказать, терпимо: у них еще оставались кое-какие вещи, одежда, которые можно было обменять на картошку или другие продукты. Эмилию и Лигиту какое-то время выручал взятый с собою горшок с маслом, но хватило его ненадолго. Деньги, которые при задержании смогла припрятать бабушка, в нищей деревне настоящего хождения не имели, однако время от времени находился кто-нибудь, кто соглашался продать им толику съестного. Местных гораздо больше интересовали вещи ссыльных, но у Эмилии считай не было ничего для обмена, все осталось с Янисом в вагоне. Не было ни одеяла, ни простынь, ни подушки. Лишь то, что на себе, да несколько случайных вещей, оказавшихся в чемоданчике, захваченном в Бабинино с собой: теплые кальсоны Яниса, еще что-то из белья и одно шерстяное платье. Продали все, без чего могли обойтись. Эмилия даже отпорола подкладку своего пальто и сшила из нее блестящее шелковое платье, за него удалось выручить целое ведро картошки. Брильянтовые серьги ушли примерно за такую же цену. Покупательница не очень-то понимала, что ей досталось, но от души радовалась чудесным стекляшкам, отливающим всеми цветами радуги. Лигите были куплены старые сапоги — будет во что обуться, когда приспичит идти на улицу. Чтобы не обморозить ноги, моя мама надевала кальсоны отца и обвязывала их вдобавок подручным тряпьем. Должно быть, всюду, где жили ссыльные из Балтии, еще и поныне в деревнях и селениях можно найти странные, не характерные для этих мест предметы, назначение которых сегодня кажется загадочным. Одежда изношена, часы давно сломаны, украшения пропали.
После угла, который Эмилия снимала у Сидоренко, мать и дочь вместе с тремя сестрами из семейства Упите144 перебрались в небольшой хлев, который согласилась сдать им одна из местных. Он был полуразрушен и до самой крыши
144 Старшая из сестер, Рута Упите после возвращения в Латвию в 1947 году написала воспоминания о пережитом в Сибири. После ее смерти В 1967 году рукопись вывезли за границу, и воспоминания были опубликованы в 1977 году без указания настоящего имени автора, чтобы уберечь ее отца и выжившую после всех испытаний сестру Дзидру от новых репрессий. Читая книгу впервые, я еще не знала, что упоминаемые в ней госпожа Д. и Л. — мои бабушка и мама. См.: Rūtiņa U. Vēl tā gribējās dzīvot. Pārdzīvojumu stāsts (Еще так хотелось ЖИТЬ. Рассказ О пережитом). — New York: Grāmatu Draugs, 1979.— 152. Ipp.
забит засохшим навозом, но после того, как они общими силами очистили хлевушек, залатали берестой кровлю и стащенными из колхозной конюшни досками настелили пол, жилье получилось приемлемым. Осталось только соорудить лежанки из березовых жердей и сложить печь из самодельных кирпичей. Пускай и жалкой была эта лачуга, а все-таки поселиться вместе со своими казалось веселей. Ближе к зиме «дом» со всех сторон обложили соломой, чтобы в нем хоть сколько-нибудь держалось тепло. В полутемной, занесенной снегом хибаре прошла их вторая по счету сибирская зима. Для Эмилии и Лигиты она выдалась намного тяжелее первой.
На вторую зиму все резервы, все, привезенное с собой из Латвии, было исчерпано, и жить приходилось тем, что удалось прикопить летом и осенью. Эмилия обязана была работать в колхозе, но там почти ничего не платили. Хорошо если 300 граммов хлеба выдавали за день работы. Лигита вместе с сестрами Упите ходила по грибы, ягоды, орехи, вязала веники, чтобы обменять это все на картошку и соленую рыбу. Ягоду варили на зиму, хотя и без сахара. Орехи были особенно вкусными, маслянистыми, и сил от них прибавлялось. Под осень все теребили лен, собирали колосья. Кто выполнит дневную норму, получал полкило хлеба. Выгодней всего было копать картофель. Местные охотно нанимали ссыльных, зная, что они готовы работать чуть ли не даром. В своей лачуге под полом вырыли яму и ссыпали в нее картошку, не подумав, что зимой земля замерзнет и клубни могут пропасть.
Несмотря на все старания, еды не хватало, и все время жили впроголодь. Эмилия где-то нашла выброшенные ватники, вернее, их остатки, на которые даже никто из местных жителей не польстился. Кропотливо, стежок за стежком, моя бабушка пришивала нитками от рыбацких сетей полоски
ткани к комкам старой ваты. Получилось до того ладно, что новые ватники иначе не называли, как каракулевыми полушубками, — серые и черные нитяные узелки на расстоянии и впрямь напоминали курчавую шерсть молодого барашка. Когда «полушубки» были готовы, решено было продать оба пальто, привезенные из Латвии. Но и несколько ведерок картошки, полученные за них, лишь ненадолго утолили бездонный голод. Все похудели до неузнаваемости. 31 марта умерла бабушка сестер Упите. После этого две младшие сестры и их мама отправились на поиски работы в ближайший городок. Третья — Рута — осталась в лачужке вместе с Эмилией и Лигитой.
При всех этих горестях Лигиту согревал внутренний свет: чудо первой любви посетило ее. Молодого, статного юношу она приметила еще на барже по пути от Новосибирска к Большому Чигасу. Следующая встреча состоялась на вечеринке молодых ссыльных. У местной учительницы, когда-то горожанки, а теперь врага народа, нашелся патефон и несколько пластинок — вальсы, танго, фокстроты. Колхозники этих городских танцев не знали. Веселье для многих было связано с выпивкой и хорошей дракой, после которой не жаль было возвращаться домой. Когда клубный зальчик освободился от драчунов, учительница принесла патефон, и «инородцы» устроили свой бал. Кое-кто из местных парней и девушек остался, они с удивлением, любопытством, а может, и завистью следили за странными повадками приезжих, но тем бьио все равно. Их молодость требовала своего — радости и беззаботности, несмотря на то, что и беззаботность, и радость были у них давно отняты.
В тот вечер Лигита вновь обрела прежнюю лукавую улыбку, вернулся и блеск в глазах. Она опять почувствовала себя королевой бала, с высот своей прелести вольной осчастливить
или отвергнуть любого из латышских парней, по воле случая оставшихся со своей семьей и очутившихся в девичьей компании, причем на каждого юношу приходилось по три девушки. На мгновение мир показался Лигите таким же сияющим, как на балу в Дубултской гимназии, когда старшеклассники и приятели ее братьев состязались за право покружиться в танце с бойкой барышней Дрейфелде. Прочие девицы с кислой улыбкой наблюдали за происходящим, и это лишь умножало победную радость Лигиты, — вздернув подбородок, откинув светлые волосы, она танцевала, танцевала, танцевала без передышки. В этот вечер все было почти так же, но каждая улыбка, каждое движение предназначались Ему. Он не танцевал, только смотрел молчаливо и от-страненно. Моя мама знала, что всего за несколько дней до высылки он женился, но 14 июня перечеркнуло все. Наконец Лигита услышала долгожданное: «Могу пригласить вас, барышня?» Внутренне смутившись, она предалась в Его руки. Маме хотелось молча пережить волшебство первых прикосновений, но глупая боязнь, что он разгадает ее чувства, заставила девушку безумолку щебетать и кокетничать. Еще пара танцев, и вечер кончился. Он проводил Лигиту до ее жалкой хибары и даже не поцеловал на прощанье.
Так началась первая любовь моей мамы. Ей не было суждено продолжение — слишком суровой была действительность. Вскоре Его послали в Прокопьевск на угольную шахту. Моя мама оказалась на острове смерти Былине. В 1945 году они начали было переписываться. Его мать, опасавшаяся, как бы сын не женился на одной из местных, многозначительно намекала Лигите, что ждет ее в гости. С благословения Эмилии моя мама тайком выбралась из деревни. До Прокопьевска нужно было добираться на попутных машинах, так как без разрешения комендатуры ей бы не продали билет на поезд, да к тому же и денег на него не было. Шестьсот километров в зимнюю пору — трудный, полный опасностей
путь. Когда наконец Лигита встретилась с возлюбленным, обнаружилось, что трудные испытания изменили обоих и привели к отчуждению. Через несколько месяцев с тяжелым сердцем, с сознанием понесенного поражения Лигита вернулась к Эмилии. Пытаясь представить себе чувства этих двух обреченных на неволю людей, я удивляюсь, как посреди повсеместного горя они находили в себе силы любить. Он, ничего не знающий о судьбе своей молодой жены, и моя мама, в заштопанной юбке, переделанной из сохранившихся кусков шерстяного платка, в блузке, связанной своими руками из распущенных хлопчатобумажных носков, в тяжелых шнурованных башмаках на босу ногу. Оба голодные. Как при таких обстоятельствах возможно было глазами, полными любви и восторга, смотреть друг на друга?
Весна, которую с таким нетерпением ожидали, выдалась холодной, дождливой. Хлеба ссыльным уже не выдавали, и не оставалось ничего другого, как подчиниться распоряжениям комендатуры и работать в колхозе. Почти все колхозные лошади передохли от бескормицы, и тамошним вожакам не пришло в голову ничего лучшего, как использовать ссыльных вместо тяглового скота. Исхудалым женщинам приказали лопатами вскопать поле под посадки картофеля. В болотах заквакали первые лягушки, и Лигита наловчилась ловить их. Сваренные в воде, они по вкусу напоминали курицу. Всю зиму обитатели халупы собирали обрезки картофеля, чтобы в мае посадить их в только-только оттаявшую землю. Каждый картофельный глазок был крохотным доказательством силы воли, каждая картофельная шкурка отнята у голодного рта. Жертвы оказались напрасными — 27 мая пришло распоряжение переместить латышей, живших в Большом Чигасе, в соседний поселок Парабель; туда же сгоняли ссыльных из окрестных мест. Эмилия болела малярией, и ее в полубеспамятстве перевезли и уложили на полу бывшей церкви,
получившей к тому времени статус поселкового клуба. Люди лежали на полу вплотную друг к другу. Жалкую еду готовили, разводя костер на речном берегу; там же умывались. Когда через месяц им приказали вновь переселяться, моя бабушка с приступом малярии уже справилась.
Там же, на берегу реки Парабели, Лигиту впервые впрягли в бурлацкую лямку и заставили тянуть баржу вверх по течению. Это был издревле известный в России каторжный труд, однако в царское время женщин среди бурлаков не водилось. Мама вспоминала, что самым трудным было пересекать малые притоки, — порой приходилось двигаться по горло в воде. Насквозь промокшая, голодная, она должна была часами брести по берегу, утопая в грязи. Баржу нужно еще и нагрузить, и разгрузить. Соль, кирпичи и прочее тащили километрами со склада на берег или с берега на склад. Кирпичи связывали: четыре штуки впереди, четыре сзади, и двести человек гуськом семенили от берега к складу. Со стороны это, должно быть, выглядело странно: люди, точно исполняя неведомый ритуал, высоко поднимали и медленно опускали ноги. Издали не было видно, что ноги эти, промокшие насквозь, опухли и воспалились. Веревки натирали плечи до крови, но — в дождь или вёдро — за две недели груз был перенесен на баржи.
Большую часть ссыльных, собранных на берегу Парабели, пароходом «Тарас Шевченко» доставили на Былину, Небольшой остров у впадения речки Кети в Обь. Островок был плоский, кроме лозняка там ничего не росло. На берегу стояли четыре рыбацкие хижины и строение побольше — рыболовецкий комбинат, впрочем, никогда не работавший. Пароход ушел, оставив на куске суши триста человек, латышей и уроженцев Бессарабии — без крыши над головой, на съедение комарам и въедливой, вездесущей мошкаре.
Матросы, отплывая, вслух говорили друг другу: подыхать их сюда привезли, не иначе! Их правота подтвердилась уже на следующий день: умер маленький мальчик. Былина стала последним пристанищем для многих. Из двухсот латышей остались там навеки пятьдесят145. Эмилии и Лигите повезло — они вернулись с острова смерти живыми.
На Былине часто шли дожди, и единственным укрытием служил дощатый навес. Места под навесом на всех не хватало, и оставшиеся под открытым небом сооружали что-то вроде палаток из одеял и простынь. На другой день после прибытия комендант распорядился снимать слой дерна для землянки. На земле обозначили прямоугольник площадью приблизительно 80 на 5 метров, по углам врыли столбы и вокруг, по периметру, уложили деревянное основание. Дерн нарезали одинаковыми квадратами и укладывали вплотную, кусок на кусок, выстраивая таким образом стену метровой толщины; для двери и окон были оставлены отверстия. Со временем «окна» срослись со стеной.
При устроении землянки работы хватило не на всех, и часть ссыльных мобилизовали на сбор ягод, грибов и орехов. Эмилии и Лигите повезло — они оказались среди счастливчиков, которых на лодках отвезли километров за десять от острова и оставили в лесу до поздней осени. Краски тайги, птичьи посвисты, голоса ветра и реки заставляли на время забыть тяжкую действительность, создавая иллюзию свободы. Природа в Сибири прекрасна и могуча. Человек перед ее лицом ощущает свою малость. В памяти моей мамы пребывание в тайге осталось единственным светлым пятном в былинской безнадежности. Вокруг было полно крупной и сладкой брусники; кусты черной смородины вздымались выше головы. Все успевали и выполнить норму, и вволю наесться, и заготовить в берестяных ведерках варенье на зиму. По
145 Rūtiņa U. Vēl tā gribējās dzīvot. Pārdzīvojumu stāsts. — New York: Grāmatu Draugs, i 1979. — 78. Ipp.
вечерам жгли костер и в котелке варили ягоды на ужин, калили орехи. Утолив голод, предавались воспоминаниям о жизни в Латвии. Когда становилось совсем уж тоскливо, заводили песню, вспоминали забавные случаи, анекдоты. Рядом с Эмилией и Лигитой усердно трудилась певица из московского Большого театра — однажды после концерта она неосторожно заметила, что старые песни были ей как-то милей. Этого «преступления» было достаточно, чтобы послать ее «к белым медведям». Иногда артистка пела для товарищей по несчастью оперные арии, русские романсы. В окружении нетронутой природы, в качающихся отсветах костра ее голос звучал так странно и чарующе!
В конце сентября похолодало, октябрь принес первый снег, а за ним — и постылые лодки: нужно было отправляться на Былину. Самое скверное и жестокое ожидало их по возвращении. Охрана устроила обыск прибывших, и туесы с вареньем все до единого были отобраны...
Жизнь на Былине была такой же, как у заключенных в лагере, — ни малейших отличий146. Всем приходилось ютиться в переполненном бараке, почти никаких контактов с внешним миром не было. Разве что поселенцев не приходилось так строго охранять: летом сбежать с острова было невозможно, а зимой кто же побежит. И продовольственный паек был точно такой же, как в Гулаге, и никакой другой еды. На большой суше по крайней мере можно было выменять хоть немного картошки или молока. Самые предприимчивые зимой по льду отправлялись в ближайшее село, надеясь выменять что-нибудь из съестного на оставшиеся вещи, но местные уже смотрели на предложения чужаков с прохладней. Мизерная добыча не оправдывала энергии, затраченной на переход. Начался настоящий голод — ели солому и древесную кору, задохшуюся подо льдом рыбу. Люди стали походить на призраков, страдали от чирьев. После тяжелой
146 Возможно, решение поселить 300 человек на необжитом острове связано с донесением начальника Новосибирского областного управления НКВД А. Воробьева заместителю наркома внутренних дел СССР В. Чернышеву от 22.08.1941 г.: «Ввиду большой отдаленности лица, которым надлежит отмечаться 2—3 раза в месяц в райотделах НКВД, не смогут выполнить это условие. По той же причине крайне затруднено административное наблюдение за контингентом. (..) Поэтому... в связи с военным временем я считаю необходимым: Отнести к ссыльнопоселенцам такой же режим, какой установлен утвержденным НКП СССР от 29 декабря 1939 года решением № 2122-617-пс о спецпоселениях...» На Былине было именно такое «спецпоселение». См. Aizvestie. 1941. gada 14. jūnijs / LVA. — Rīga: Nordik, 2001.—18. Ipp.
зимы, для многих последней, в апреле, перед паводком, выживших перевели на «большую землю», в поселок Петропавловка. Эмилия и Лигита вместе с другими былинскими «товарищами по борьбе»147 устроились в одной из незаконченных построек, которые предназначались в свое время для ссыльных российских немцев. Бурные весенние воды Оби и Кети смыли землянку, построенную с таким трудом, в одну минуту. Возможно, половодье размыло и неглубокие, выдолбленные в мерзлой земле могилы латышей, унеся кости погибших к Северному Ледовитому океану.
Зимы, проведенные на Былине и в Петропавловке, были самыми тяжелыми, но голод оставался неотъемлемой частью жизни Эмилии и Лигиты вплоть до 1947 года. Так же, как черный, непроизводительный рабский труд. Председатель колхоза использовал ссыльных на подсобных работах, даже пайку хлеба заработать на них было нелегко. Латышей отправляли то плести сети, то солить рыбу, вывозить бревна, строить бараки, валить лес, копать землю, грузить баржи, косить траву, копать картошку... Зимой им приходилось совсем туго — ведь не было ни подходящей одежды, ни обуви.
Когда, работая над книгой, я говорила с мамой об этом времени, то запрещала себе поддаваться чувствам. Моей задачей было не прервать нить воспоминаний — спрашивать по возможности бесстрастно, чтобы понять, как голод ослабляет тело человека и воздействует на его дух. Когда позднее прослушивала запись наших бесед, их мирное течение казалось невыносимым — ведь речь шла о вещах страшных. Рассказываемое будничным голосом мамы накатывало на меня волнами боли. Меня трясло, я вцеплялась в край стола, чтобы не завыть в голос. Больно было слышать и свой собственный деловой тон, когда я переспрашивала, какова на вкус крыса, или удивлялась, что мама не умерла, отведав конской падали. Все тем же будничным, без тени волнения
147 Из числа былинских «островитян» сегодня живы и проживают в Латвии Айна Багинская, урожденная Залите, Мара Краминя и Харий Краминьш. Мать двух последних Вера Краминя умерла в 1941 году. Мать Айны Юлия Залите скончалась на другой день после возвращения с Былины, 3 марта 1944 года, двоюродный брат Айны Юрис Калбергс — через месяц, 6 апреля 1944 года. Олита Силиня в пятидесятых годах вышла замуж за ссыльного молдаванина и после освобождения уехала с мужем в Молдавию. Сейчас ее уже нет в живых. Витаут Силиньш вернулся в Латвию; он погиб в результате несчастного случая. Мать Олиты и Витаута умерла в Сибири в пятидесятые годы.
голосом мама отвечала, что у крысятины был вкус пыли и плесени, потом засмеялась: «Не так-то легко было ее заполучить! У твоей бабушки была знакомая в колхозном птичнике». И я смеялась с ней вместе: надо же, «блат» был нужен в советии на каждом шагу — даже и для того, чтобы заполучить крысу в крапивные щи! Когда вытерли слезы, выступившие на глазах от смеха, мама добавила: «И правда — чудо, что мы после всех этих дохлых лошадей, телят и крыс остались живы. Крысы были еще опаснее падали, они дохли от яда. Ничего, ели и не морщились. Что-то ведь надо было есть...»
Только однажды найденной на берегу рыбиной мама отравилась. Лежала несколько часов без сознания, а когда очнулась, ничего не помнила и не понимала. Даже родную мать не узнавала.
Голод преображал все. Он занимал все мысли, определял разговоры. Прежние нормы вежливости и морали трещали под его напором и лопались по швам. Все, что раньше запрещалось, теперь оказывалось разрешено: ради еды позволялось красть и лгать. Моя бабушка так же, как другие, по ночам пускалась в экспедиции на колхозные картофельные поля — воровать картошку. За такое им грозила тюрьма, но что значит эта угроза в сравнении с голодом, да и чем тюрьма хуже того, что их окружало? Как-то к хибаре ссыльных приблудились утки соседей, не слишком близких. Ли-гита молча переглянулась с подругой Айной; птицы вмиг были пойманы, тут же ощипаны, изжарены и съедены. Когда сосед пришел справиться: не видели они его уток? — Эмилия без малейших угрызений совести соврала, что видела: утром они семенили в сторону леса.
Ели все. Траву, древесную кору, крапиву, гнилую картошку, льняное семя, лягушек, дохлятину. Желудок бастовал,
отказываясь переваривать массу пареной крапивы и других суррогатов, съеденное выбрасывалось из организма почти нетронутым. Каленое льняное семя одуряло, человек впадал в полубеспамятство, но голод так мучил, что видя в выброшенной из кишечника кучке непереваренное льняное семя, ссыльный готов был отмыть его и съесть еще раз. Голод видоизменял тело. Одни худели, другие распухали настолько, что разбухшие органы выделения не действовали. У Лигиты прекратились менструации. И с другими женщинами происходило то же. Месячные возобновились только в 1947 году, после того, как были получены первые продовольственные посылки из Латвии, и улучшилось общее положение после войны.
Эмилия беспомощно смотрела, как на глазах тает ее дитя. На Былине пышные светлые волосы Лигиты обрезали, оставив чисто символическую прядку на лбу. Голая голова покрылась гнойными нарывами. Вши, поблескивая разжиревшими темными спинками, лакомились болячками, точно деликатесом. В Петропавловке Лигита захворала малярией; для истощенного тела болезнь могла стать смертельной. В распоряжении Эмилии была лишь мокрая тряпка — наложить компресс на пылающий лоб девушки, лежащей в полубреду. Эмилия и сама исхудала до крайности — кожа да кости, но, отрывая от себя последний кусок, протягивала дочке. Самым ужасным было то, что Лигита желала смерти, и Эмилии не удавалось вырвать ее из голодной апатии, пробудить волю к жизни. В те мгновения, когда к Лигите возвращалось сознание, мать рассказывала ей об отце, о том, как он любит свою Лигиточку, и умоляла: «Ты не должна обездолить отца... Он этого не переживет!» И напоминала ей об их жизни дома, в Дубулты, о том, как озорничали она и братья, — они ведь тоже ждут ее возвращения! Она расписывала угощения, которые снова достанутся Лигите на
родине — столы, ломящиеся от яств, дымящиеся чашки какао, розовый даугавский лосось, душистое сало. Только выдержи! Лигита молча смотрела на мать огромными на исхудалом лице, мерцающими глазами, которые становились нее прозрачнее. Каждый раз, когда дочь снова впадала в беспамятство, Эмилия в отчаянии взывала к Богу. Все у нее взято — муж, трое сыновей. Не отнимай же последнего!
И свершилось чудо. Кто-то раздобыл несколько пачек хинина, и Лигиту удалось выхватить из когтей смерти.
Роптала несчастная мать и на возраст, на слабость, не дававшие ей еще больше работать, — Лигите, чтобы встать на ноги после тяжелой болезни, требовалось полноценное питание, а где его взять? Даже тело ее было слишком старым, чтобы продать его за несколько картофелин какому-нибудь плотоядному мужичку. Однако Эмилии удалось разжалобить местную кладовщицу, та иногда звала ее поработать в доме или на огороде, платой была все та же картошка или объеденные рыбьи кости. Это было по-своему великодушно — поселковые и сами-то к весне ходили полуголодными. У Эмилии чудом сохранилось несколько десятков спичек, привезенных из Латвии. За них она получила от одного крестьянина теленка, сдохшего за несколько дней до этого и уже вздувшегося. Она вырезала из туши лучшие куски, долго-долго варила их, затем дала Лигите. Со всеми этими добавками и скудной хлебной пайкой Эмилии удалось протянуть до настоящей весны. Теперь можно было есть чистые вещи — крапиву, лягушек. А потом Эмилии неслыханно повезло. Нашелся среди местного начальства щеголь, которому приглянулись ее золотые часы, до тех пор никого не интересовавшие. Он раньше жил в городе и знал им цену. Эмилия выменяла часы за невероятно высокую цену: целый пуд ржаной муки, ведро соленых карасей и десять килограммов свежей рыбы! Теперь самое трудное было позади.
Весна принесла долгожданную радостную весть. «Война кончилась! Война кончилась!» — услышала Эмилия. Она посмотрела в окно и увидела, как, размахивая поднятыми руками и смешно подпрыгивая, российский немец Кауфман несется по лужам и остаткам сугробов и выкрикивает снова и снова: «Война кончилась!» Ноги Эмилии подломились, она откинулась на кровать. Новость была такой огромной. Медленно в глубинах ее существа зарождалась безумная надежда: «Лигиточка! Домой! Мы с тобой наконец-то поедем домой!» Мать с дочкой обнялись и заплакали от счастья...
Дни проходили за днями, и надежды, вспыхнувшие с окончанием войны, постепенно гасли. Моя мама вспоминает, с каким жаром люди уверяли друг друга, что теперь-то Запад им поможет. Ну не позволит же свободный мир, чтобы все эти ужасы продолжались! И как только Латвия будет свободной, все смогут вернуться домой. Если кто-то пытался сказать, что никому в мире нет дела до них, прозябающих в далекой Сибири, их голоса заглушались протестами. Человеку необходимо верить в лучшее, и потому в воображении страдальцев англичане, французы и американцы превратились в рыцарей справедливости, чья миссия — защищать несчастных и наказывать злодеев. Большинство забыли или притворились, что не помнят нечистые политические игры предвоенной поры — Мюнхенский сговор или одинокую борьбу Финляндии с СССР. То было самовнушение, напрочь оторванное от действительности, но оно помогало сохранять надежду и выжить.
Летом Эмилии и Лигите в очередной раз пришлось переезжать. Им приказали перебраться в соседний поселок Боровой. Зачем — непонятно: на работу нужно было ходить в ту же Петропавловку. Замученная бессмысленными
передвижениями и слабостью, Эмилия зимой 1946 года однажды заблудилась и едва не погибла. Бригадир послал се с каким-то известием из Петропавловки в Боровой. Путь недалекий, каких-нибудь пять-шесть километров по знакомой тропе. Вечером обнаружилось, что Эмилию никто не видел. Собрали людей и отправились на поиски пропавшей.
В тот раз Лигита совершенно потеряла голову. Ее ровесницы Мара и Айна уже осиротели — их матери не выдержали нечеловеческих условий. Лигите почудилось, что наступил черед ее мамы. Она рыдала взахлеб, почти потеряв рассудок от горя. Самоотверженная любовь Эмилии давала чувство защищенности, надежности, и Лигита воспринимала ее со свойственным детям эгоизмом как нечто само собой разумеющееся. Теперь моя мама с беспощадной ясностью поняла, что не сможет жить без Эмилии. Люди, ходившие на поиски, возвращались в сумерках; с каждым днем шансы найти пропавшую уменьшались: на дворе стояли тридцатиградусные морозы. На четвертое утро Эмилию обнаружили дети из соседней деревни, шедшие в школу. Все это время моя бабушка блуждала невдалеке от дома. Не иначе как леший «водил», сбивал ее с дороги.
Бродя по зимнему лесу, Эмилия знала, что ее единственное спасенье — в движении, и принуждала свое отощавшее, изнуренное тело не останавливаться. Нельзя было поддаться соблазну и уснуть, растянувшись на снегу. Это была бы верная смерть. А Эмилии нужно жить, ведь ее дитя пропадет без матери. На третью ночь сил идти уже не оставалось. Чтобы не уснуть, она собирала обломанные ветром сучья и крошила их на куски, готовила себе смертное ложе. Эмилия знала: эта ночь будет последней. Больше ей не выдержать. Утром, услышав детские голоса, она собралась с последними силами и закричала. На счастье, школьники услышали ее слабый голос. Когда Эмилию на санях привезли
в деревню, обмороженный нос уже начал распухать. Поздней кончик носа отвалился. Были отморожены также пятки и пальцы ног, однако гангрена не началась, и со временем почти все зажило. Только большой палец левой руки остался неживым, бездвижным.
Ближайшая больница находилась в сорока километрах — в городе Колпашеве. Эмилию закутали в тряпки, собранные по соседям, усадили в сани — многочасовой путь начался. Остановились только раз, чтобы согреться и попить чаю. Теплой одежды у Лигиты не было — лишь обтрепанный ватник. Под тонкой юбкой — короткие трусы и только; ватные «сапоги» на деревянной подошве... Когда добрались до Колпашево, замерзшие голени при прикосновении к ним звенели, как металлические. Поздней кожа почернела и целым слоем сошла. Лигита не могла оставаться в Колпашеве. Убедившись, что угрозы для жизни мамы больше нет, она на другой день пустилась в обратный путь. Возница уехал еще накануне, ей не оставалось ничего другого, как идти пешком. На то, чтобы одолеть сорок километров, понадобился весь день. При быстрой ходьбе холод не так ощущался.
Эмилия пролежала в больнице несколько месяцев. Скромная больничная пища казалась королевской после пережитого голода. Тамошние латыши заботились о моей бабушке как умели. Каждый от себя отрывал что-нибудь съестное: вареную картофелину, морковку, кусочек рыбы. Лигита навещала маму редко: не хватало сил прошагать сорок километров туда и столько же обратно. Она писала матери письма и посылала с оказией.
Эмилия встала на ноги ближе к весне. Солнце ходило уже высоко, но снег еще не стаял. Лигита просила в колхозе лошадь — привезти маму, но ей отказали. Пришлось самой запрячься в санки и везти маму домой. Временами Эмилия
пыталась идти самостоятельно, но вскоре, обессилев, снова валилась на санки. Моя бабушка плакала от отчаяния. Невыносимо было видеть, как Лигита медленно, по-старушечьи, бредет, таща вперед санки. Хорошо, дни в апреле уже длинные — сорок мучительных километров они одолели к ночи. В дороге их единственной едой были несколько вареных картофелин, и обе знали, что дома тоже пусто.
Dreifelde Ligita Jāņa m.,
dz. 1926,
lieta Nr. 20293,
izs. adr. Rīgas apr., Jūrmala, Slokas iela 29 ,
nometin. vieta Novosibirskas apg., Kolpaševas raj.,
atbrīvoš. dat. 1957.01.06
Dreifelde Emīlija Ilze Indriķa m.,
dz. 1891,
lieta Nr. 20293,
izs. adr. Rīgas apr., Jūrmala, Slokas iela 29 ,
nometin. vieta Novosibirskas apg., Kolpaševas raj.
Иногда есть информация на некрополе
Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос
на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php
Dreifelds Jānis Kristapa d.,
dz. 1878,
lieta Nr. 20293,
izs. adr. Rīgas apr., Jūrmala, Slokas iela 29
Умер в Вятлаге 31 12 1941
Кое-что есть в сети.
ВЯТЛАГ
Июль 2000 года. Я в Государственном архиве Латвии и держу в руках папку с коричневатой, тонкой бумажной обложкой. На ней по-русски начертано: «Дело № 13 207 по обвинению Дрейфелда Яниса Кристаповича»63. Дело начато 14 июня 1941 и окончено 3 марта 1942 года. В нем тридцать девять страниц.
Не могу собраться с силами и открыть «Дело» моего деда. Руки не поднимаются, дышать тяжело. Ведь я — первый из близких ему людей, кто увидит эти бумаги и узнает, что произошло после того, как бабушка Эмилия и моя мама Лигита были высажены на станции Бабинино из вагона и их муж и отец остался один. И какая тонкая папка! Невозможно поверить, что там, внутри, заключены страдания и смерть деда Яниса, шестнадцать лет ссылки моей матери и бабушки!
Открываю наконец. Первый документ — написанное 17 декабря 1941 года постановление об аресте. Я остолбенела. Как это понимать — постановление принято лишь 17 декабря, шесть месяцев спустя после фактически произведенного ареста! Быстро перелистываю последующие страницы — анкета арестованного, протокол допроса, решение о предъявлении обвинения, заключение обвинителя и т. д. Все датировано тем же самым 17 декабря. И затем следует серый, размером примерно 9 12 сантиметров клочок бумаги, на котором корявым почерком что-то написано. В смятении я успеваю увидеть только несколько слов и дату — 31. XII. 41. И я понимаю вдруг, что это справка о смерти моего дедушки!
63 LVA, 1987. f., 1. apr., 20293. 1., 51. Ip.
Этот злополучный листок, вырванный из какой-то разлинованной амбарной книги, — документ, констатирующий смерть моего деда... Собравшись, пытаюсь разобрать слово за словом, однако расшифровать эти каракули не могу. Прошу помощи у историка Динара Бамбалса. Справка выдана в больнице 7 отдельного лагпункта Вятлага64, и в ней сказано, что Дрейфелд Янис Кристапович умер от крупозного воспаления легких и хронического миокардита 31 декабря 1941 года.
Опомнившись от первого соприкосновения с лагерной машиной смерти и ее примитивностью, я вернулась к первой странице и стала читать систематически и подробно. Запретила себе предаваться переживаниям. Мне нужно пройти дело моего деда с начала до конца, ибо меня еще ждут девять томов об отце моего отца Александре Калниетисе,
а также дело матери отца Милды и самого отца, Айвара.
Однако на четвертой странице меня ожидал новый эмоциональный удар. В анкете заключенного рядом с подписью моего деда оказался отпечаток его пальца. Слезы сами выступили на глазах. Я приложила свою руку к этому отпечатку и представила себе, что наши руки соприкоснулись.
Обвинение моего деда составлял товарищ Виде, один из членов выездной группы НКВД Латвийской ССР. Под руководством печально известного капитана НКВД Яниса Веверса эта группа с середины августа трудилась в Вятлаге и Усольлаге и с поразительной скоростью штамповала обвинительные заключения, чтобы передать их на рассмотрение Кировского окружного суда или Особого совещания наркомата внутренних дел СССР. Когда 17 декабря 1941 года т. Виде «ознакомился с имеющимися в его распоряжении материалами о преступной деятельности Яниса Дрейфелда» (доказательством преступной деятельности являлся тот факт, что дед владел четрехквартирным домом, имел около 12 000 латов годового дохода и еще одно хозяйство на
64 Вятлаг, или советское учреждение исправительных работ К-231, представлял собой комплекс из более чем 20 лагерей. См. Bambals. 1940./41. gadā represēto latviešu virsnieku piemiņai (Памяти репрессированных в 1940/41 гг. латышских Офицеров) // Latvijas Okupācijas muzeja gadagrāmata 1999. Geno cīda politika un prakse. — Rīga, 2000. — 140. Ipp.
селе), он «нашел целесообразным» в качестве меры пресечения применить к Дрейфелду Янису Кристаповичу до суда заключение в одном из лагерей Вятлага. Достойного следователя нимало не смутило то обстоятельство, что заключенный и без того уже находился там с 9 июля. По написании сего документа можно было ознакомиться с анкетой заключенного и приступить к допросу. Допрос длился всего лишь полтора часа — это позволяет надеяться, что деда не били и не пытали. Товарищ Видс интересовался, в каких организациях мой дед состоял, какие из них материально поддерживал, имеет ли он репрессированных родственников. В ответах допрашиваемого ничего пригодного для следствия усмотреть невозможно. Пора было задать обычный вопрос — об антисоветской деятельности. Дед таковую отрицал. Видс разгневался: «Вы не говорите правду! Расскажите, как вы выражали свое недовольство советской властью в Латвии»65. Дед возразил, что против советской власти ничего не имел. Товарищу Видсу этот тощий старик начинал действовать на нервы. Ох, тяжел труд чекиста! Месяцами приходится жить в нечеловеческих условиях, в каких-то вонючих лагерях, изо дня в день допрашивать всякий сброд, вшивых, больных, наверняка еще и заразных. Вдобавок и доказательства вины выдумывай сам! Задав рутинные вопросы о собственности, источниках доходов, следователь в анкете обнаружил нечто поинтереснее: у заключенного есть сестра, проживающая в России. Не тут ли поискать ниточку, ведущую к контрреволюционному заговору? Увы, похоже, что нет — связь с этой сестрой оборвалась в 1937 году. Очевидно, Александра Вилните разоблачена и понесла наказание. Это позднее придется проверить. Приближалось обеденное время, и Видс решил закругляться. Так 17 декабря 1941 года в 12.00 завершился допрос моего деда.
После обеда следователь заполнил остальные документы; таким образом, следственное дело было оформлено в
65 LVA, 1987. f., 1. apr., 20293. L, 5. Ip.
соответствии с советскими процессуальными требованиями и готово к передаче Особому совещанию Народного комиссариата внутренних дел СССР. В обвинительном заключении говорилось: «Дрейфелд Янис Кристапович обвиняется в том, что ему принадлежал четырехквартирный дом с годовым оборотом в 1200 латов, сельское хозяйство с семью гектарами земли, торговое предприятие с годовым оборотом в 12 000 латов; эксплуатировался один рабочий»66. За это преступление предлагалось применить наказание — ссылку сроком пять лет в отдаленные области СССР. По сравнению с двадцатью годами лагерей или смертным приговором, щедро раздаваемыми многим другим ссыльным, Виде прямо-таки проявил милосердие. Наверно, мой дед выглядел таким слабым, что многоопытный чекист решил — этот и так скоро сдохнет, что с ним возиться. И он не ошибся. Мой дед умер спустя четырнадцать дней.
Перелистываю снова тоненькую папку, плод усилий энкаведешника Видса, и думаю: почему советские юридические органы тратили столько сил на создание иллюзии законности, завесы, за которой скрывалось массовое уничтожение людей? Это ведь требовало времени, больших затрат и вовлекало в ненужную игру огромную армию служащих суда и госбезопасности. Проще, казалось бы, не притворяться и убивать без церемоний, без этих гор понапрасну истраченной бумаги — но нет, предписания советского процессуального кодекса соблюдались скрупулезно. И это придавало происходящему оттенок трагического сюрреализма. Беззаконно вырванные из дома, разлученные с семьей, измученные голодом люди принуждены были участвовать в нелепом разыгрывании «законности». Для правильного оформления дела требовалось шесть подписей обвиняемого. Сперва мой дед Янис подписался под решением о мере пресечения, примененной к нему. Затем своей рукой заполнил на русском
66 Там же, с. 9.
языке анкету заключенного. Третья подпись под протоколом подтверждала: сказанное на допросе «записано с моих слов и зачитано мне по-латышски». Уже это одно не может не показаться странным — зачем зачитывать на латышском языке протокол допроса, записанного на русском, хотя Янис Дрейфедд прекрасно владел русским языком? Он вполне в состоянии был прочесть протокол сам или понять, если бы ему прочитали текст по-русски. Видимо, такова была формула, принятая следствием, или же так оно было практичнее: без лишнего шума можно было заставить кого угодно подписать что угодно. Большинство допрашиваемых русского не понимали, однако, на что косвенно указывает и случай моего деда, это никакого значения не имело. Добром или злом нужной подписи так и так добивались. Даже не надо было слишком стараться. Заключенные, шатавшиеся от слабости, апатичные, чаще всего не имели силы не то что сопротивляться, а даже и попросту возразить. Тех, кто не хотел подписывать бумаги сразу, били, пока не сдадутся. Непокорных в назидание другим оставляли на ночь на 50-градусном морозе. После этого продолжать дело не приходилось, ибо даже советское судопроизводство не довело абсурд до такой полноты, чтобы обвинять трупы. Следующим этапом судебной игры было предъявление обвинения, которое заканчивалось обязательным риторическим вопросом: признает ли подследственный себя виновным «по существу предъявленного обвинения»67. Как будто у него оставался другой выбор! Разумеется, и мой дед, так же, как тысячи до и после него, признал себя виновным. Последняя его реплика в этом театре абсурда — подпись под протоколом об окончании следствия. Основной текст отпечатан типографским способом, а на оставленном свободном месте следователь торопливо дописал: «Дрейфедд Янис Кристапович дополнить следствие не желает и подтверждает данные им ранее показания»68. Дальнейшее разыгрывание правосудия моего деда не
коснулось. Он умер раньше, чем его дело было рассмотрено Особым совещанием Наркомата внутренних дел СССР69, и постановлением от 25 марта 1942 года следствие прекращено, а дело сдано в архив. И так как Янис Дрейфелд не дожил до окончательного оформления уголовного дела, сочинение товарища Видса было объединено с первоначальным — заведенным 14 июня 1941 года делом о семье высылаемого Яниса Дрейфелда. Сюда включены уже и «высылаемые в административном порядке» Эмилия и Лигита Дрейфелде. Их имена, впрочем, даже не указаны на обложке. Уму непостижимо, но за шестнадцать лет ссылки мои бабушка и мама не заслужили даже своего персонального дела! Они шли в придачу, как неодушевленные предметы, как мебель, вписанные в дело главы семьи, и давным-давно умерший Янис Дрейфелд продолжал вплоть до 1957 года и позже определять судьбу всей семьи. В последний раз дело просматривал 29 декабря 1988 года заместитель министра внутренних дел З. Индриков. Чтобы выяснить, какова связь, активистки Народного фронта Латвии70 Сандры Калниете с репрессированным Янисом Дрейфелдом71.
В правильно сочиненном деле по обвинению Яниса Дрейфелда ни словом не упоминается о том, что происходило между событиями на станции Бабинино и 17 декабря 1941 года, когда в нем сделана последняя запись. Тут ничего не найдешь о его жизни: как он оказался в Вятлаге? Куда делись вещи семьи, оставшиеся при нем? Что он ел и ел ли вообще? Во что был одет? Чем болел? Что стало причиной его смерти — дистрофия? Как он умер? Где похоронен? Советскому сюрреалистическому правосудию до этих реальных деталей нет дела. Оно занято классовой борьбой, а субъекты этой борьбы — люди его не интересуют. У меня нет другого выхода, как по крупицам — отрывкам из воспоминаний тех, кто пережил Вятлаг72, по исследованиям историков пытаться восстановить скорбный путь деда. Понимаю, эта
69 Особое совещание НКВД было учреждением вне судебной системы, рассматривавшим дела и выносившим приговоры в отсутствие обвиняемых, заочно. Такой порядок действовал в СССР 35 лет, и приговоры Особого совещания были окончательными, не подлежащими обжалованию. См. Le Manuel du GOULAG. — Paris: Cherche Midi Editeur, 1997. - p. 95.
70 Народный фронт Латвии (основан в 1988 году) — альтернативное коммунистической партии демократическое народное движение, поставившее себе целью восстановить независимость Латвии. 18 марта 1990 года на выборах в Верховный Совет ЛССР список НФЛ набрал необходимое число депутатских мандатов, и 4 мая 1990 года была принята Декларация о восстановлении независимости Латвийской республики. После восстановления независимости и образования многопартийной системы НФЛ постепенно терял влияние и в 1999 году самораспустился.
71 LVA, 1987. f., 1. apr., 20293. 1., 39.1р.
72 Материалы, которыми я пользовалась при реконструкции: Berdinskis V. Atmiņas (Воспоминания). OMF, inv. Nr. 2514; Stradiņš A. Ērkšķainās gaitas (Тернистые пути). OMF, inv. Nr. 3009; AuzersR. Mēs vēl esam dzīvi. Mēs jums nepiedosim (Мы еще живы. Мы вам не простим) // Atmoda. — 1990. — 12. jūnijā; SneidersJ. Uz dzīvības robežas (На грани жизни и смерти) // Litera tūra un Māksla. — 1989. — 11. februārī.
реконструкция — всего лишь допущение, дед мог вовсе не быть в том самом месте и в тот самый момент, когда там оказывался другой мученик Вятлага. Пережитое им могло отличаться от пережитого другими, но в основных чертах должно быть много общего или похожего; и дорога была та же для всех: от Бабинино до юхновского пересыльного лагеря, от Юхнова через Бабинино — в 7 отдельный лагпункт Вятлага.
В фондах Музея оккупации меня ожидало новое потрясение. В списках заключенных и погибших латышей, на этот момент самом полном перечислении всех вывезенных и умерших в лагерях жителей Латвии, я не нашла имени Яниса Дрейфелда. Даже эта последняя честь — быть в списке невинных жертв — была у него отнята. — Да, — успокаивала меня сотрудница музея, — что ж делать, имена моих родственников тоже пока что не обнаружены ни в одном из списков! — Значит, немало таких, как Янис Дрейфедд, чью смерть подтверждает справка в их личном деле, но, при царившем в лагерях хаосе, чье имя забыли занести в карточку оперативного учета или по недоразумению и невнимательности записали не туда. По данным НКВД, Янис Дрейфелд читался рожденным в России. Может быть, поэтому его имя вошло в список умерших в Вятлаге латышей? Только когда 2001 году вышел в свет составленный в Государственном Архиве Латвии сборник «Вывезенные», на его 560 странице наконец-то нашла имя своего деда73. Но и эта книга, должно быть, неполна — например, архивные дела видных государственных деятелей, дипломатов и генералитета все еще не недоступны латвийским исследователям, а потому обстоятельства, время и место их смерти все еще неясны.
Вскоре после того, как Эмилия и Лигита были пересажены в другой эшелон и тот двинулся дальше, находившиеся в их
73 Aizvestie (Вывезенные). 1941.gadal4.jūnijs/LVA. — Rīga:Nordik,2001. — 560.lpp. Имена Яниса, Эмилии и Лигиты Дрейфелдов можно отыскать также в издании These Names Accuse. Nominat List ofLatvians Deported to Soviet Russia in 1940—41. — Stockholm: LNF, 1982. — p. 94. Его составили и опубликовали представители латышского зарубежья, не имевшие даже возможности проверить свои данные в архивах. То было первое значительное на поминание миру о трагедии латышского народа.
прежнем вагоне мужчины получили приказ выходить. Вещи нужно было оставлять, сваливая в груду возле поезда. Вот как врач Янис Шнейдерс описывает происходившее: «... всех по очереди обыскивали, отнимая письменные принадлежности, ножи и даже пилочки для ногтей. У здания станции за отдельными небольшими столами сидели офицеры, им нужно было отдавать золотые и серебряные вещи, часы, украшения и проч. Вещи и чемоданы складывали грудой, а всех нас выстроили в колонну, по шестеро в каждой шеренге. Вокруг была стража — и пешая, и конная, в самом хвосте шествия еще и с собаками»74. Наверняка в такой же колонне те километры, что отделяют Бабинино от Юхнова, прошагал и мой отец. В воспоминаниях бывших лагерников об этом расстоянии говорится по-разному. Одни называют 15 километров, другие — 30 или 40. Эти различия значимы. Они отражают степень усталости человека или его психологическое состояние.
Колонна заключенных брела по утоптанной множеством ног, местами превратившейся в топкое месиво дороге. В них еще оставалась прежняя, в Латвии набранная сила. Правда, жажда мучила: пить не давали. Шагнуть в сторону или отстать тоже нельзя было. Их предупреждали: шаг в сторону, шаг назад — тут же стреляем. Слабых подталкивали ударами приклада. Кому-то выбивая зуб, кого-то лишь наградив синяком. Хоть бы не досталось моему деду этих ударов, ведь никаким здоровяком он к тому времени уже не был... После долгих, кажется, нескончаемых часов пути внимание ссыльных привлек вороний грай. Словно черная туча вилась над зданиями, видневшимися вдали. Колонна приближалась к юхновскому пересыльному лагпункту, размещенному в бывшей помещичьей усадьбе. До латышей здесь жили польские офицеры из оккупированных Советским Союзом областей Польши. Вновь прибывших согнали на замусоренный
74 Šneiders J. Uz dzīvības robežas // Literatūra un Māksla. — 1989. — 11. februāri.
огород; осколки битого стекла хрустели под ногами. Началась перерегистрация и повторный обыск. Вороны как оглашенные каркали, кружа над головами обреченных. Земля перекопана. В воздухе — сладковатый запах. Взвинченным людям почудилось, что это трупный смрад, они спрашивали себя и других: неужели конец? Неужели здесь их ждет смерть? У одного не выдержали нервы — он выхватил спрятанный под одеждой нож и, размахнувшись, ударил себя в висок. Хлынула кровь. Охранники закричали: «Лежать! Стреляю!» Истекая кровью, несчастный сделал несколько неверных шагов и рухнул наземь. Вот и Юхново освящено латышской кровью... Опомнившись от неожиданности, надзиратели продолжили регистрацию, составляя из заключенных сотни. Каждую законченную сотню отсылали в лагерь. Волнение несколько унялось — похоже, сразу расстреливать не станут! Всего сформировали восемь сотен75. Рядом на специально огороженной территории находились примерно 300 офицеров латвийской армии и еще одна — женская группа.
В Юхнове, на пересылке, наступил вечер Лиго — народный латышский праздник летнего солнцеворота — и, вопреки всему, люди готовились его отметить. Среди хлама, разбросанного по лагерю, нашлась металлическая бочка. В ней развели Янов огонь и собрались вокруг. Как бы ни было тяжко на сердце, нельзя поддаваться отчаянью, и люди пели, бодрясь друг перед другом. Глядя на товарищей по несчастью, Янис Дрейфелд старался незаметно проглотить комок, вставший в горле. Он так тосковал по жене и детям. Вспомнилось, как праздновали Лига год назад. Его любимица, Лигита, в тот раз заставила их поволноваться! Янис и Эмилия встречали вечер Лиго вместе с соседями у доктора Озолиньша. Когда ближе к рассвету, нагулявшись и напевшись вволю, они вернулись домой, обнаружилось, что Лигиты нет. Ну и переполошились они! Дочка ушла из дому, не сказав ни
75 Там же.
слова служанке. Когда спустя несколько часов грешница, раскрасневшаяся и счастливая, вернулась, ей, против обыкновения, досталось от Яниса: как она посмела! Без разрешения! Эмилия пыталась было мягко вступиться за дочь, но в этот раз муж не поддавался на уговоры. Пережитая тревога, досада на своеволие девчонки сделали его неумолимым. И приговор был готов: никаких гулянок всю следующую неделю! Лигита обиженно всхлипывала: она ведь не сделала ничего дурного! Просто с подружкой Айной они решили обойти Яновы костры на морском берегу. Немного погуляли, потом пошли спать в сенник Айниной матери. Выкрикнув это все сквозь слезы, дочка бросилась наверх, в свою комнату. Эмилия, кинув на мужа осуждающий взгляд, последовала за ней... Скоро вся злость Яниса испарилась. Глупый ребенок, вот и все. Тут за окном раздалась песня... Как всегда в Янов день, музыканты собрались под окном, чтобы поздравить Яниса с именинами. Заслышав музыку, Эмилия и Лигита тоже забыли недавнюю размолвку. Эмилия спустилась вниз, подошла к окну, приподняла краешек занавески. «Их шестеро», — шепнула она мужу. Теперь Янис знал, сколько денег вынести музыкантам. Лигита сообразила: настал самый подходящий момент, чтобы помириться с отцом, и, обвив его шею руками, прошептала: «Прости, папочка!»... Эмилия, Лигита — где теперь они обе? Что с ними? Глаза затуманило слезами. Янис встряхнулся, набрал в легкие воздуха. Нельзя предаваться воспоминаниям. Нельзя отчаиваться. Это безумие не может продолжаться вечно, жизнь вернется в нормальную колею. Только нужно верить и ждать. Ждать и верить.
На Янов день прошел слух, что началась война. Одному из заключенных удалось купить у какого-то шофера газету, и вот уже из уст в уста передавалось: Германия 22 июня напала на Советский Союз. Волнение охватило всех. Война
для кого-то была страшной бедой, а для них — переменой, шансом на освобождение, на возвращение в Латвию. Кто-то, размахивая руками, доказывал, что русским долго не продержаться, самое большее — два-три месяца, а там кончится война, а с ней и власть Советского Союза над Латвией. Откуда-то со стороны Смоленска иногда доносилась отдаленная пушечная канонада. И в лагере все свидетельствовало о нарастающем напряжении — громкоговорители сняли, хлебные порции уменьшились, грубость и жестокость охранников, наоборот, возросли, сосланных латышей все чаще называли «фашистами». 25 июня лагерников начали вывозить неведомо куда, и остававшиеся мучительно гадали об их и своей судьбе. Снова прошел слух о расстрелах. В иных вновь проснулась надежда: может быть, наконец повезут туда, где их ждут жены и дети? 29 июня последние сотни оставили юхновский пересыльный пункт. Значит, где-то в этих числах, в промежутке от 25 до 29 июня, и мой дед вновь был поставлен в строй и в сопровождении вооруженной стражи приведен в то же Бабинино. Там им позволили взять кое-что из вещей, оставленных под открытым небом неделю назад. Все, конечно, вымокло под дождем, все много раз переложено, перевернуто другими лагерниками. Не сомневаюсь, что в заботе об Эмилии и Лигите мой дед старался захватить побольше сколько-нибудь пригодных к использованию вещей. Затем их загнали в вагон. Не знаю, был ли это «телятник», в каких «транспортировали» по полусотне заключенных, или большой пульмановский вагон, — в такие запихивали до 90—100 человек. От Бабинино до Москвы всего 215 километров, но состав с заключенными, пущенный по обходным путям и подолгу простаивавший на станциях и полустанках, добирался до нее два-три, а то и пять дней. Стоять приходилось и пропуская встречные поезда — бесконечной чередой катили на Запад составы с солдатами и вооружением. Стоял нестерпимый зной. Есть не давали.
Не хватало воздуха и питьевой воды. От жажды и жары люди нередко теряли сознание. Заключенные были совершенно изолированы от внешнего мира и не знали, что происходит на фронте. На станциях молчали даже уличные репродукторы. Врач Шнейдерс вспоминает, что в Москве через щелку в вагоне увидел аэростат воздушного заграждения — значит, немецкие самолеты уже угрожали Москве?
Из Москвы им предстояло ехать по маршруту Горький—Котельнич—Киров.
В Кирове поезд стоял несколько дней, и все это время они были заперты в вагонах. Затем состав двинулся в северном направлении, к станции Рудницкая, где начинались лагеря Вятлага. Первые сосланные из Латвии достигли места назначения 9 июля, большая их часть оказалась на месте 10 июля, последний состав прибыл не позднее 13 числа. Всего к осени 1942 года в Вятлаге находился 3281 бывший житель Латвии76. Из рассказанного Шнейдерсом я узнала подробности о 7 лагпункте Вятлага, в котором вначале обреталось большинство латышей и где был заключен мой дед. Возможно, они даже знали друг друга: будучи врачом, Шнейдерс старался облегчить страдания слабых и больных, таким образом, познакомившись со многими ссыльными. По прибытии всех снова обыскали, построили, предварительно приказав сдать все взятые с собой вещи: их возвратят после освобождения. На сданное имущество выдавали квитанции, отобранные при первом же обыске. Каждый раз, когда я слышала от мамы, что вещи, взятые на всю семью, остались при отце, я себя успокаивала: ну, по крайней мере, ему-то они пригодились — одеться потеплее, обменять что-то на еду. Ничего подобного. Вещи были разворованы или же их бессмысленно сгноили на каком-нибудь складе, в то время как мой дед в Вятлаге, моя бабушка и мама в Сибири мерзли и голодали.
76 Bambak А. 1940./41. gadā represēto latviešu virsnieku piemiņai (Памяти репрессированных в 1940/41 гг. латышских офицеров) // Latvijas Okupācijas muzeja gadagrāmata 1999. Genocīda politika un prakse. — Rīga: Latvijas 50 gadu okupācijas muzeja fonds, 2000. — 140. Ipp.
Отобрав вещи, заключенных развели по деревянным баракам. Там их ждали голые дощатые нары, в щелях которых затаились пребывавшие в голодной спячке клопы. Почуяв человеческое тепло, они ожили и тысячами облепили новичков. Бараки были грязные, на полу валялись мусор и всякие отбросы. Под нарами сложены дрова. Хотя печка-чугунка зимой топилась днем и ночью, стены барака покрылись наледью77. Ночью барак запирали снаружи; для отправления естественных надобностей заключенным служила параша — огромная металлическая бадья, которую двое лагерников выносили по утрам. Казалось, запах мочи и экскрементов, висевший в воздухе, въелся во все — в одежду, у, в тело. Смрад был таким стойким, что сопровождал заключенных и вне барака, даже на лесоразработках. Обору-званные на территории лагеря уборные также не очищались, и в зимнее время там нарастали целые горы кала. Рабочий день начинался в шесть утра и заканчивался в семь вечера. Иногда приходилось работать и ночью. Перед работой заключенных выстраивали, затем под охраной гнали в лес. Тем, кто выполнял норму, полагались продуктовые талоны, на них выдавали миску жидкой похлебки или черпак каши с кусочком хлеба. Иной раз к этому добавлялась вобла. Не выполнившего норму ждал карцер — холодный, темный, почти без еды. В целях «перевоспитания» виновного охрана не стеснялась применять и телесные наказания.
По лагерным правилам, заключенные Вятлага делились на три категории. В группу «А» попадали пригодные к тяжелому и среднему физическому труду. В группе «Б» — по лагерной терминологии, «работающей слабосилке», состояли заключенные, используемые для подсобных работ в самом лагере. В третью, «В» группу зачислялись инвалиды, больные и те, кто еще находился под следствием; их, однако, все
77 Эти детали отмечены в акте обследования барака, проведенного 20 января 1939 года. Сомнительно, чтобы ситуация в 1941 году изменилась. А если изменилась, то наверняка к худшему. См. Берлинский В. Вятлаг. — Киров: Кировская областная типография, 1998. — с. 22.
равно то и дело привлекали к тяжелым работам. К последней группе, надо думать, принадлежал и мой дед Янис. Соответственно категории предусматривался и паек в мирное время. В группе «А» выполнивший норму получал 500 граммов хлеба, в группах «Б» и «В» — 400 граммов78. Теоретически лагерники двух первых категорий за хорошую работу и превышение нормы могли получать дополнительную пайку, однако очень скоро люди поняли, что лишний кусок хлеба не восполняет затраченную энергию. Заключенным третьей группы такой возможности не давали. С началом войны администрация лагеря самовольно уменьшила хлебные выдачи, так как снабжение провиантом сделалось нерегулярным. Заключенные оказались еще более изолированными от внешнего мира: охрану усилили, радиорепродукторы отключили, газеты в лагерь уже не поступали, свидания с родственниками, переписка, передачи и посылки были запрещены79. Лагеря стали островками ужаса в море снега и льда. Ссыльным из Латвии приходилось жить в одних бараках с уголовниками, в том числе и убийцами. Образованнейших и талантливейших представителей нации вынуждали не только подчиняться жестокостям охранников, но и бороться за выживание в криминальной среде, где царили свои законы. Притом администрация лагеря «для поддержания порядка» прибегала к услугам уголовных преступников и закрывала глаза на свинства, творимые ими против «интеллигентишек» и «контры».
Янису Дрейфелду было 63 года. Уже до ссылки появились первые признаки старения; для деда, как и для всех тех, кто обладал железным здоровьем и недюжинной физической, силой, это было потрясением. Он ворчал в ответ на предостережения жены: не переедай, одевайся потеплее... И в самом деле, он был склонен к простудам. В Сибири Янис оказался непригоден ни к лесозаготовкам, ни к другим
тяжелым работам. В первое время, может быть, его и хватало на легкие работы внутри лагеря, но вскоре, вконец ослабевший от холода и голода, он заболел. Из воспоминаний других заключенных я узнала, что первые признаки истощения появились уже в начале августа — чирьи, гнойные язвы, цинга. Чтобы хоть как-то спастись от авитаминоза, заключенные пили хвойный отвар. Наверное, моего стройного, видного собой деда лагерные условия изменили до неузнаваемости; некоторые распухали от голода, другие поражали худобой — кожа да кости. Пережившие Вятлаг и ближайший к нему Усольлаг латыши подтверждают, что зима 1941/42 гг. была самой страшной. Заключенные за эту зиму теряли половину веса; некоторые из взрослых мужчин весили всего 35 килограммов80. По материалам, собранным экспедицией «Вятлаг — Усольлаг'95», за год, с июля 1941 по ноль 1942 года, умерли 2337 жителей Латвии. Из них 1603 человека, так же, как мой дед Янис, скончались уже во время следствия81.
Таких, как мой дед, «забалансовых инвалидов» лагерное начальство считало бесполезным балластом, портящим «производственную статистику»; оно было прямо заинтересовано, чтобы эти «дармоеды» побыстрей умирали — тогда эту часть живого инвентаря можно было списать. Озабоченность местного руководства выглядит вполне государственной, в Советском Союзе планировали все. Производственный план лагеря зависел от числа заключенных. В свою очередь, работа начальника каждого лагеря оценивалась по его умению выжать из заключенных как можно больше и выполнить производственный план. Там, наверху, никого не интересовали оправдания, возражения типа: «рабочая сила» не работает без достаточного питания, самой необходимой одежды и минимального отдыха. С началом войны и без того непомерно долгий рабочий день был еще удлинен82 — военной
80 Там же, с. 25, 26. — Ставшая сегодня доступной статистика смертности заключенных в Вятлаге подтверждает: первый военный год собрал самый страшный урожай смертей. 15 июля 1941 года — сразу после прибытия эшелонов из Латвии — в Вятлаге насчитывалось 17 890 заключенных. К 1 января 1944 года число это снизилось до 11 979 человек. В сравнении с довоенным периодом группа «В» — самые слабые, нетрудоспособные заключенные — увеличилась более чем в три раза — с 7 до 24,4 процентов, а в первой, «А» группе оставалось всего около 15 процентов.
81 Grmberga M., Brauna А. Nomocīto sarakstus dabū neoficiāli (Списки замученных получены неофициальным путем) // Diena. — 2000. —14. jūnijā.
82 Бердинский В. Вятлаг. — Киров: Кировская областная типография, 1998. - с. 26.
промышленности срочно требовались лесоматериалы и дрова. В связи с войной уменьшился и приток заключенных: люди были нужны на фронте, и это на время притормозило борьбу с «внутренними врагами». Спущенный сверху производственный план руководство лагеря должно было выполнить при наличном количестве людей. Насколько чудовищны были условия заключения, можно понять из речи, произнесенной начальником Вятлага Н. Левинсоном на заседании районного партийного актива. В лагерях нет света, тепла, сушилок, бань, матрасов на нарах. Заключенные работают до изнеможения, по 16 часов в сутки. Продукты на кухне разворовывают, и обитатели лагерей не получают даже уменьшенный паек. Люди массами обмораживаются «из-за раздетости и разутости»83. Не будем наивными: Левинсон вряд ли был гуманистом, бескорыстно ратовавшим за улучшение жизненных обстоятельств заключенных. Нет, он боялся за себя — ведь при сталинском режиме никто не был застрахован от ярлыка «вредителя и врага советского народа». Опытный чекист понимал, что раздетый и голодный человек не сможет выполнить план и ответственность за это падет на него.
Когда в феврале 1989 года был опубликован составленный врачом Шнейдерсом список 409 латышей, умерших в Вятлаге84, в нашей семье, так же, как в других семьях ссыльных по всей Латвии, жадно читали эти строчки, ища имена своих. Этот список для многих был первой вестью о погибших близких. Фамилии Дрейфелда там не оказалось. В момент публикации списка мы вообще ничего не знали о судьбе деда Яниса; точно так же он мог умереть в каком-нибудь другом из лагерей «необъятной советской Родины». И лишь в июне 1989 года моя мама набралась храбрости и обратилась в КГБ за сведениями об отце. В ответе, полученном 21 апреля 1990 года, сказано: «Дрейфелд Янис, сын Кристапа (Криша), 1878 г. рождения, с 14 июня 1941 года находился в заключении, умер в Вятлаге 31 декабря 1941 года,
реабилитирован 6 апреля 1990 года». Что такое Вятлаг, я узнала позже. Мой отец был вместе с врачом Шнейдерсом в 7 лагпункте до 14 августа, когда последнего в числе других 900 латышей перевели в 11-й лагерь на лесозаготовки. Список умерших, составленный Шнейдерсом, ведется с 26 августа. То есть уже после того, как врач оставил 7 лагпункт.
В справке о смерти Яниса Дрейфелда написано, что он умер от хронического миокардита сердца и крупозного воспаления легких. Этот диагноз фиксирован почти во всех официальных заключениях о причинах смерти. Свидетельства врачей, оказавшихся в Гулаге, в особенности уникальный список Шнейдерса, в котором обобщены данные об умерших в Вятлаге, в лагере заключенных, так же как рассказ врача Сильвестра Чаманиса85, неоспоримо доказывают, что причиной болезней и смерти были нечеловеческие условия жизни, голод и вызванная им дистрофия, авитаминоз и тяжелый, непосильный труд. Наиболее распространенной причиной смерти называли энтерит и энтероколит. За ними следовали менингит, пневмония, воспаления легочной плевы и суставов; в лагерных условиях к смерти быстро приводили также туберкулез, инсульты, нефрит, отиты, дистрофия. Похожую картину рисуют в своих воспоминаниях и другие бывшие заключенные. Медикаментов в санчасти, можно считать, не было, и умирающих не удавалось спасти. Санитарную часть называли мертвецкой. Туда отсылали самых слабых, безнадежных. Те, кто попадали туда, знали и сами, что идут умирать. Оттуда люди не возвращались.
И Янис Дрейфелд догадывался, что близок его последний час. О чем думал мой дед на смертном одре? Самыми мучительными, конечно, были мысли о семье. Он ничего не знал о судьбе жены и дочери86. В первый год войны какие-либо контакты с внешним миром запрещались, и у
85 Рассказ врача Сильвестра Чаманиса в фильме "Экспедиция Вятлаг — Усольлаг'95», режиссер И. Лейтис.
86 В 2003 году бывший заключенный Вятлага Альфред Пушкевич привез мне из Кировского архива копию следственного дела Яниса Дрейфелда № 41468. В нем обнаружилось заявление, написанное Янисом 22 сентября 1941 года, в котором он просит администрацию лагеря сообщить ему о судьбе Эмилии и Лигиты Дрейфелд. На заявлении есть резолюция: «Ответьте, что розыском родственников органы НКВД не занимаются».
Яниса сжималось сердце, когда он представлял себе, что Эмилия и Лигита терпят такие же муки в каком-нибудь из лагерей и, быть может, уже мертвы. И почему бы ему думать иначе — ведь и среди заключенных Вятлага были женщины. Когда 17 декабря его вызвали на допрос — разве следователь Виде способен был проявить милосердие и сообщить «эксплуататору и социально опасному элементу» хоть что-нибудь о его жене и дочери? Нет, разумеется. Янис Дрейфелд умирал, ничего не зная ни об Эмилии и Лигите, ни о своих сыновьях Вольдемаре, Арнольде и Викторе. А может, и они в некий день, известный лишь энкаведешникам, загнаны в вагоны для скота и увезены в Сибирь? Янис Дрейфелд всегда чувствовал себя ответственным за семью. Не винил ли он себя в происшедшем? Возможно, с того самого дня, 14 июня 1941 года, с той ночи и до смертного часа дед упрекал себя снова и снова, что не поверил предупреждению железнодорожника Швехеймера и ничего не сделал для спасения своей семьи. Они ведь могли бы укрыться в Кемери или у братьев Эмилии неподалеку от Лиепаи. А если ее братья тоже давно в Сибири? Может, все латыши уже в Сибири и народа больше нет? Так же, как нет больше Латвии...
Янис Дрейфелд умирал в декабрьскую стужу. Последний день старого года, — по советской традиции он отмечается особенно. Праздник так праздник — охранники изрядно выпили. Водка размягчила заскорузлые души и развязала языки. Они проклинали судьбу, приведшую их в этот богом забытый край, запамятовав на время, что именно теперешняя служба спасла их от верной гибели на поле боя. Время от времени кто-то заводил песню, долгую, полную славянской беспредельной тоски. Они тоже были люди, и им тоже хотелось красивой жизни. Той, которую обещал советским людям Иосиф Виссарионович Сталин. Там, далеко, за стенами московского Кремля он, небось, и теперь, глядя на
богато украшенную новогоднюю елку, неустанно думал обо всех, в том числе и о них здесь, в Вятлаге.
Янис Дрейфедд умирал один. В помещении, переполненном другими умирающими. Кто-то молился, кто-то проклинал судьбу. Кто-то звал в бреду жену и детей. Умерших, cine не успевших остыть, раздевали донага, их одежду пропаривали и отдавали другим, еще живым лагерникам. Каждому трупу полагался проволочный ошейник с деревянной биркой, на которой значился номер дела заключенного. Заем нагими телами нагружали телегу и отвозили их к яме, долбленной в мерзлом грунте, кидали в нее и забрасывали сверху обледенелыми комьями земли. Даже после смерти мученикам не возвращали их имя и фамилию. Из живого инвентаря они становились инвентарем неживым.
Прах моего деда покоится недалеко от 7 лагпункта. Место захоронения латышей могут указать только старейшие жители ближнего поселка Лесное. Ветер принес на землю, раздобревшую на погребеньях, семена березы, теперь там роща, деревья шелестят листвой, невинно радуясь короткому северному лету.
В 1995 году в места, где мучились латыши, отправилась экспедиция «Вятлаг — Усольлаг'95». В паломничестве принимали участие бывшие узники — Илмарс Кнагис и Альфред Пушкевиц, сыновья умерших в Вятлаге, историк Айнарс Бамбалс, а также Зигурд Шлиц и оператор Ингварс Лейтис. В центре Вятлага на взгорье у поселка Лесное 16 августа они становили вырубленный и просмоленный ими самими 6-метровый деревянный крест. Под ним закопан керамический кувшин с горстью земли, взятой из Риги, у Большого сета на Лесном кладбище. Горсть земли из Вятлага участники экспедиции доставили в Латвию и высыпали на Лесном
кладбище у Большого креста — и она смешалась с такими же горстями, привезенными из рассеянных по всему Гулагу латышских захоронений. В подножье креста, установленного в Вятлаге, впаяна бронзовая таблица с надписью на латышском, русском и английском языках: «Гражданам Латвийской Республики — жертвам коммунистического террора. Латвия 1995».
Крест возвышается над вырубленными лесами, где полегло когда-то столько заключенных, и над поселком Лесное, в котором живут и потомки чекистов. Некоторые из них до сих пор охраняют Вятлаг — исправительное учреждение закрытого типа К-231. Седьмой лагерь, место страданий моего деда, сгорел. Вокруг поселка Лесное — торфяные болота, площадь которых увеличилась после беспощадной вырубки лесов во времена расцвета Гулага. Дороги осенью раскисают и становятся непроходимыми. Так же, как во времена депортированных из Латвии 14 июня 1941 года мучеников, снег здесь выпадает в сентябре, и вскоре температура достигает сорока-, даже пятидесятиградусной отметки ниже нуля. В центре поселка по-прежнему стоят памятники Ленину и Дзержинскому, а на могильных плитах официального кладбища можно прочесть имена чекистов сталинского времени, надзирателей, следователей и мучителей моего деда и сотен, и тысяч других. Их наследники, кажется, так и не поняли, что понятия «коммунизм» и «террор» неразделимы.
https://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=12845
Дети Сибири ( том 1 , страница 654 ):
мы должны были об этом рассказать... :
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ;
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.
Добавить комментарий
лица депортации 1941 года
лица Депортации 1941 года
