14 06 1941

Данне Мирдза родилась в 1931 году.

 страница 594

В 38-м году мой отец купил в Вентспилсе домик, может быть потому, что осложнились обстоятельства, ему с семьей предложили выехать за границу, но мой отец был истинным латышом, и он, конечно, никуда не поехал. С 1913-го по 1917 год мой отец был офицером царской армии. В 18-м и 19-м годах служил на английском флоте. У него были две награды... он стал работать лоцманом, а в 34-м году его назначили начальником участка в порту, а когда в 1940 году пришли русские, отца уволили, а в октябре вызвали на улицу Дарза как бы по вопросу, касавшемуся работы, - в то время там находилась чека... Он так и не вернулся... его арестовали и держали в одиночной камере в Вентспилсской тюрьме. Как-то ночью к нам постучали в окно и сказали маме, чтобы приготовила для папы папиросные гильзы - он был курильщик и сходил с ума... я помню, как мама делала гильзы и я ей помогала, и так же тайком мама передала эти гильзы папе. В апреле 41-го года так называемая тройка приговорила папу к пяти годам в исправительном лагере за все его грехи, а 14 июня выслали нас. Что с папой, мы не знали. Только сейчас я представляю мамины переживания в то время... Я еще не упомянула, что в доме у нас был обыск. Мы были дома одни... в четыре часа ночи нас разбудили, и за полчаса надо было собраться и уехать из Латвии на вечные времена. Конечно, я испугалась... мама тоже, скорее всего, испугалась и переволновалась, и мы с собой взяли минимум, в один наплечный платок была увязана целая куча подушек, которые, казалось бы, совсем не нужны, но потом они нам пригодились. Когда мы вышли, стояла грузовая машина, в которой уже сидели люди, были там

и наши соседки. Отвезли нас всех на железнодорожную станцию и посадили в вагон. Все время подвозили людей... На станции в Вентспилсе мы простояли три дня, и мама послала бабушке весточку, не знаю, как, а бабушка в это время была в деревне, и мы так и уехали, не зная, получила ли бабушка известие о том, что нас выслали.

Вагон был полон... туалет прикрыли простыней, чтобы все выглядело не так ужасно... спали мы на нарах, на верхней полке, рядом со мной лежала госпожа Яуроне, и ночью во сне я ей поцарапала щеку... большая такая царапина на щеке. Помню, что мы ели хлеб... доставали на станциях кипяток и обливали хлеб, был сахар, посыпали сверху, и это мы ели.

Через некоторое время услышали, как по крыше вагона кто-то бежит... пошли слухи, что началась война, это для всех в вагоне было как лучик надежды - сможем вернуться в Латвию. Самое начало было очень тяжелым, потому что в нашем вагоне кто-то умер - или пожилая женщина, или ребенок, меня близко не подпустили. Я только помню, что из нашего вагона вынесли труп. Да, война началась, но в нашей судьбе это ничего не изменило... Потом появились слухи, что будут отбирать детей. Мамы плакали, собирали детскую одежду в отдельные узлы, но это были только слухи.

Мы были уже далеко, в России, как вдруг ночью нас с мамой со всеми вещами вывели и повели в другой эшелон... посадили в пустой вагон, была ночь, темно... мы сжались в уголке и ждали, что будет... Через несколько часов привели обратно в наш старый вагон. Может быть, ошиблись, а может быть, если бы не я, маму отвезли бы в лагерь.

страница 595

На Лиго мы были на какой-то русской станции. Наш эшелон стоял напротив мужского, и там пели песни Лиго... Разговаривали через зарешеченное окошко, и они просили хлеба...

По дороге эшелон останавливался, нас выпускали, чтобы мы могли помыться и оправиться... Тут уж никто никого не стыдился... Это что-то невероятное - человек вынужден приспосабливаться, даже к самым неприемлемым условиям... Потом кричали: по вагонам! Никто, конечно, сбегать не собирался, мы ехали дальше, и приехали в Енисейск.

Здесь нас высадили. Помню, лил сильный дождь, вещи каждый сложил в кучу, но все они буквально плавали в воде. И вот повели нас в бараки, тут мы впервые узнали, что такое сибирская грязь... Бредем мы, а один парнишка даже пошутил: шагаем как по свежему асфальту. Бараки недостроенные... Ни окон, ни дверей... Снова нары, и спали мы как селедки в бочке. На следующий день отвезли нас на грузовике в колхоз Бархатово Красноярской области. Нас было девять семей, в основном женщины и дети, вышли мы, и местные женщины решали, кто кого к себе возьмет... Нас взяла очень приветливая бабушка, мне кажется, она рассказывала, что их семья тоже была когда-то выслана. Мужчин в доме не было, воевали... В доме была невестка с четырьмя детьми, но и для нас нашлось место в углу.

Первое время было очень тяжело, председатель колхоза сказал: ни я звал вас сюда, ни вы нужны мне здесь. Мамы наши должны были сами обо всем заботиться. Женщин помоложе послали веять зерно. У мамы с юности было больное сердце. Делать она ничего не могла... Но летом ее отправляли окучивать, полоть на колхозное поле.

Вначале мы подбирали замерзший картофель, там много картошки оставалось на полях. Когда картошка отойдет, она становится белой и тянется как резина. Это нас очень выручало - пекли лепешки. Собирали и колоски. И школьники собирали, сдавали государству.

В первые годы мы еще были малы, и мы, пять девочек, ходили в лес, приносили домой ягоды и грибы. Облазили все горы вокруг деревни... Колхоз наш находился во впадине, через село текла бурная речка, в которой мы ловили рыбу - поднимешь камень, вилкой проткнешь, и налим твой. Сначала я апсала, что это змея, а не рыба.

Через речку моста не было, весной приходилось переходить речку вброд по холодной, ледяной воде.

По-русски я не знала ни одного слова, но мама сразу же отправила нас в школу, учительница посадит меня рядом и показывает: «Это ключ». Она была очень хорошая. Когда я возвратилась домой, из русской школы привезла одни пятерки.

Жили мы вместе с госпожой Аудзе, у нее были сын и дочь, сына услали на Север рыбачить, отправили и госпожу Яуроне. У госпожи Рубене были две дочери, Айну куда-то услали, не знаю, куда, на Дальний Восток или на Север. С лова не вернулись ни госпожаЯуроне, ни Иваре госпожи Аудзе... там и погибли.

В нашем колхозе была только четырехлетка. А Зигриде Аудзе надо было учиться в 5-м классе, и мы перешли в колхоз побольше. Мы с Зигридой рисовали игральные карты, у кого-то они были, и мы срисовывали. За колоду можно было получить ведро картошки. Бумагу давали сами заказчики, и карандаши цветные тоже, в магазине в то время ничего не было. Так это со мной и прошло через всю жизнь - я никогда не мечтаю о том, чего не могу получить. Нас никто не учил, что надо делиться с мамой, но когда мы ворошили сено, нам давали хлеб, граммов двести, в поле мы ели овсяный кисель, а хлеб несли домой и отдавали маме. Нам, конечно, доставалась от него львиная доля. Летом с Зигридой шли в горы и таскали домой сучья для растопки. На зиму дрова нужны были другие... ездили в лес вместе с мамами. Русские пилили березы вровень со снегом, а мы отгребали снег и пилили там, где потолще. Дрова у нас были хорошие. Еще когда мы жили в первом колхозе, я заболела воспалением легких, врачей там не было, не ела даже мучную болтушку. Бабушка, у которой мы жили, сказала маме: Марусенька, в глазах доченьки твоей смерть, если смогу, помогу, а нет - ничего не поделаешь. Она принесла холодные, промороженные капустные листья... была уже осень... обложила меня ими, потом подушками, укутала меня, и так меня спасла. Температура упала, но я была как Микки Маус - на шее мяч, это голова, на ногах огромные туфли, на руках каждую косточку можно было пересчитать, но я уже могла есть ту самую мучную кашу. Потом пошли чирьи, вероятно, от плохой еды. Помню, у мамы на затылке был огромный нарыв с девятью головками, лекарств нет, врачей нет, боль дикая. По народному рецепту нажевали лук с хлебом, приложили, и так спаслись... У меня была рожа, вылечила ее русская бабушка. Потом, уже в Вознесенске, была

страница 596

и больница, и один доктор, но маминому сердцу помочь уже было нельзя... Мама работала в пошивочной артели. Председатель разрешил возле дома вскопать целину, сколько сможем, и мы посадили картошку и огурцы, шоферу, который возил нас на луг, давали огурец. Один не хотел выпускать нас из кузова машины, и когда въезжали в гору, мы с Зигридой выпрыгнули, и я ударилась коленом, прыгать-то не умела. Лечились сами, но все же в больницу идти пришлось, чтобы сохранить колено...

Осенью приходили из школы уже в мороз, на нас были фуфайки, которые мама с госпожой Аудзе нам смастерили, на ногах обувь, которые сами русские называли кеньги... У нас с мамой были одни на двоих, когда я возвращалась из школы, мама могла выйти из дома. Рубашка моя была сшита из маленьких лоскутков - госпожа Аудзе шила, и наволочка тоже была из лоскутков. Мыла не было, стирали мы в зольном щелоке.

Зимой холодно было и в школе, даже чернила замерзали. Ученики должны были ходить за дровами. Копали землю, каждый должен был вскопать отмеченный ему кусок. Работе очень мешала мошка, которая просто тучами налетала на человека. У русских были специальные сетки на голове, а у нас шифоновые платочки, и кончик носа всегда был изъеден до крови... Но мы приноравливались к условиям, старались выжить.

Самый тяжелый был 1944 год. Собирали землянику и возили в Красноярск, продавать. Помню,

что буханка хлеба стоила 200 рублей, ведро картошки 70 рублей. Ели лебеду, крапиву, когда пошли грибы, стало легче...

В Сибири я окончила шесть классов на одни пятерки, как и девочка полька, там ведь учились дети разных национальностей: украинцы, немцы, финны. Хуже всех русский язык знали местные, и говорили неправильно, и так же писали.

В 1946 году поползли слухи, что детей, оставшихся без родителей, повезут домой. Из Риги приехала комиссия, собирала сирот и тех, кого матери хотели отправить, старались собрать как можно больше детей. Помню, вез нас такой Уртанс, он сам побывал в лагере. Мама списалась с женой папиного брата, она согласилась меня принять, госпожа Аудзе тоже отправляла Зигриду, и госпожа Веншов тоже отправляла маленькую Бригиту...

Когда ехали, волновались. И шалили, и песни пели. Главное, в Риге нас поселили в каком-то общежитии, нам показалось все таким чистым и красивым... Отвели в баню, избавили от вшей. Хорошо покормили.

Наши мамы тоже старались выправить документы. Мама и госпожа Аудзе пережили еще холодную зиму 46/47 года, и в 1947 году мамочка приехала домой. Господин Ирбе, который жил в нашей квартире, пустил нас в одну комнату. Жизнь мы начали, имея корзинку картошки.

В конце 1949 года маму взяли снова и по этапу отправили назад, в январе 1950 года она была уже в Боготове Красноярской области. Жила она тут до 1952 года, когда ее арестовали, и судил ее Западносибирский военный трибунал. Приговорили к 25 годам плюс пять лет ссылки.

У меня есть все эти документы, но там не указано, за что, это был 1952 год, это был страшный год, когда людей арестовывали и сажали в тюрьму за каждое не так сказанное слово, тогда в каждом поселении были жертвы, надо было найти вину, найти свидетелей, и свидетелями были сами латыши. Мама читала русские газеты и наверняка обсуждала с некоторыми... Статья у мамы была 5 8.8.10... то ли предательство родины, то ли еще что-то.

Отправили ее в лагерь. Сначала переписываться не разрешали, потом одно письмо в год, потом два, потом разрешили одно письмо в месяц, конечно, на русском языке. До 1955 года она была в лагере. Я в 1954 году писала, что мама осуждена по навету, ее надо освободить, но получила отказ... В 1955 году ее освободили как несправедливо осужденную, я

страница 597

должна была отправить документы, что беру ее на свое обеспечение, что есть где жить, и только тогда ее отпустили... Приехала мама в 1957 году.

Отца осудили без конфискации имущества, а маму с конфискацией, и ко мне пришли описывать вещи, но у нас ничего не было. Тогда один юрист написал в Москву запрос о местонахождении моего отца, и пришел ответ из Дзержинска Карагандинской области, что он 21 ноября 1943 года умер. И я получила половину нашего дома, откуда меня уже нельзя было выселить. Отец был в заключении в Караганде, я разговаривала с теми, кто там был, такой господин Бистерс, господин Озолс из Валмиеры - якобы адмирал Спаде был вместе с капитаном Данне и они обсуждали морские дела, но когда это было... Папин брат тоже погиб в июне 1943 года в сибирском лагере, в городе Маринино, лагерей там было бессчетно... Мой брат погиб в 1946 году, там были все легионеры, которых

поймали в последний момент, это были трудовые роты... Так что наша семья в короткий срок была почти уничтожена.

В 1946 году мне везло - никто не требовал от меня вступить в комсомол. Когда маму арестовали, за мной стали следить. Допрашивал меня Дзинтарс.

Мужа моего перевели в Гулбене, и я начала работать в торговле, и там я, как и везде, с работой справлялась, и парторг потребительского общества, как только меня увидит, тут же спрашивает, когда я собираюсь вступать в партию... Мне это надоело, зашла я к нему в кабинет поговорить, сказала: скажите, пожалуйста, могу ли я вступать в партию, я ведь была выслана, отец мой осужден и погиб в лагере, мама была осуждена на 25 лет... Он вздохнул и сказал: наши этого не поймут... Я только засмеялась - наши этого не поймут... С того дня меня оставили в покое.

Danne Mirdza Augusta m.,
dz. 1931,
lieta Nr. 13626,
izs. adr. Ventspils apr., Ventspils, Vasarnīcu iela 24 ,
nometin. vieta Krasnojarskas nov., Sovetskas raj.,
atbrīvoš. dat. 1946.06.14

Дети Сибири ( том 1 , страница 594  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.