14 06 1941

Брикмане Ливия ( Скродерена ) родилась в 1939 году.

страница 289

Я родилась 8 июля 1939 года. Родители крестьянствовали, жили на хуторе «Бунчи» Дурбеской волости.

В июне 1941 года отца направили на строительство аэродрома в Цираве. Его неделю не было дома, работал он там на лошадях, на стройке. Его взяли прямо оттуда. Домой к нам приехали три человека, маме велели собрать вещи, дали на сборы час. Было раннее-раннее утро. Кроме меня, в семье были еще два брата. Мама была растеряна. Сказала, что не понимает, что надо брать с собой. Один из солдат оказался настолько порядочным, что схватил мешок и стал складывать в него все, что было на столе, доставал из шкафа одежду, вручил маленькому мальчику, чтобы нес. Младший брат родился в 1935 году, старший в 1933-м. Не помню, везли нас из Калвене или из Тадайки. Мама позже рассказывала, что встретилась с отцом в Елгаве, на станции. Она взяла для

отца полушубок и из клети каравай хлеба. Отдала все это отцу. В кармане полушубка было несколько конфет, он передал их маме для детей. Сказал только: «Береги детей», и это было все. Больше они никогда не встретились. Как мы уезжали, как жили в Сибири, я не знаю. Запомнились только некоторые моменты. Знаю, что была очень болезненной. Врачей там не было, только фельдшер. Он предупредил маму, чтобы готовилась к худшему, девочка может уйти... Помню, без конца болела воспалением легких.

Днем мама работала на лесопилке, нас отправляла в детский сад. Когда я болела, оставалась дома, но одной мне было очень страшно. А потом мама стала подрабатывать - вскапывала землю местным русским. Местные русские тоже были высланы. Были только старики, все мужчины воевали. Рабочей силой были

ссыльные. В 7-8 километрах от нас находилось какое-то село, за горой. Мама брала с собой старшего брата. Местные за обработанную землю давали немного картошки или чего-то еще. Я оставалась дома. Младшему братишке велено было за мной присматривать. Помню, мама вернулась уже в темноте. А брат пропал. Где его искать, я не знала. Мама пришла, спрашивает: где брат. А я не знаю. На лесопилке, на краю села, были сложены в штабеля доски. Когда мама возвращалась домой, она видела, что одна куча досок развалилась. Мама поняла. Ночью она одна переложила доски, и под ними нашла брата... Она принесла его домой. Помню, топилась плита... Она держала брата нарукахи рыдала... Этоя помню... На виске было небольшое синее пятно, больше ничего. Похорон не помню. Тогда первый раз за все время нам намазали маслом хлеб. Такими были поминки. После этого один из латышей вспоминал, каково

было отношение русских к случившемуся. Одна женщина сказала: «Подумаешь, одним латышон-ком меньше, эка печаль!» Таково было отношение. Мама переживала страшно.

А потом настал момент, когда детей можно было отправлять в Латвию. Фактически мы тоже входили в эту категорию. Мама, только потому, что один ребенок уже погиб, боялась отпустить нас. Да и родственников в Латвии не было. Брат умер в 1944 году. В 1945 году из Латвии пришло известие, что и ее мама, моя бабушка, умерла, а брата отправили в фильтрационные лагеря в Воркуту. С родственниками мужа, с его тремя сестрами, тоже не сложились близкие отношения. Она им своих детей не доверяла. И остались мы все до 1947 года.

Мама рассказывала, что сначала жили в колхозе. Потом, видно,

страница 290

правительство решило, что не хватает рабочих рук на лесопилках, и мы попали в Узборг Рыбинского района. Там было село, а потом стали строить финские домики. Деревья сплавляли по реке Кан, женщины баграми вытаскивали их из воды возле лесопилки, они же и пилили. Если был мужчина, то обязательно начальник. Все были в армии.

Жили в бараках - постройка с коридором посередине, с каждой стороны комнаты. В каждой комнате плита и нары. В изголовье нары приподняты, может быть, стелили мешки с соломой или одеяло, не помню. Так вот мы и жили. Бараков было много.

Там начинался лесной массив, сибирские леса. Все женщины старались вскопать землю, чтобы посадить картошку. Маме выделили соснячок, деревья высятся на полтора метра над головой, иди, копай! Она и корчевала, и копала, хорошо, если удавалось посадить. Вычистишь площадку размером с комнату, а на следующий год начальник говорит: здесь сажать нельзя, будем дом строить, иди, расчищай дальше! Это было что-то страшное. Так было в первый раз.

На другом берегу Кана находились золотые прииски. Было это до войны. Но они и в войну действовали. Мама рассказывала, что взятое из дома все поменяли на продукты, отдали одежду, золотые кольца. Тех, кто работал на приисках, обеспечивали лучше. В конце села было кладбище. Огромное! Мама говорила, что и баня была. Потереть спину другому было трудно, одна кожа да кости, и еще большие животы... Ноги распухшие, у некоторых даже кожа лопалась, сочилось, все от голода. Много народу осталось в земле.

Так жили мы до 1947 года.

Мне исполнилось семь лет, пора идти в школу. А на ноги надеть нечего, пальто нет. После работы мама за мной приходила. Мороз был 40, 45 градусов. Минус 25 уже считалась оттепель. Школьные воспоминания... Белой бумаги не было. Нам давали газеты, писали на полях. Отмечали Новый год, из газет клеили цепочки, развешивали... Сравнить с сегодняшними временами - Бог ты мой!

Кончилась война. Мама плакала, думала, встретит мужа. В тот день, когда раздался «гудок», из ворот завода выходили мужчины. Я была уверена, что отец придет домой, бежала им навстречу. Подбежала к какому-то мужчине, зову: «Папа! Папа!» Я не помню ничего. Он меня не оттолкнул. Подошла мама, сказала: «Это не твой папа».

После войны женщины ждали мужчин, но не дождались. У женщин паспортов не было, только

справки, и каждый месяц надо было ходить регист-ирироваться у надзирателя. Был один очень славный русский человек, мама ходила к нему советоваться -что делать? Уезжать ты вроде бы не можешь, но никто ничего не говорит. Надзиратель сказал: «Я тебе посоветовать ничего не могу, но ты ни на что не гляди -поезжай сама!» Было это в 1947 году. Так и решили. Денег не было, мама сушила сухари. Сколько уж того хлеба было, но мама сушила. В бараке потолки были высокие, и сухари положить некуда. В потолок вбили крюк, мама сложила сухари в мешочек и подвесила. Я достать не могла. И вот я дождалась, когда мама ушла за водой, подвинула стол, поставила на него стул и все равно не доставала. Мешок был большой, с трудом несли. Это был хлеб на дорогу.

Очень хотелось есть. Кто этого не пережил, тому не понять. Чувство голода такое, что покоя найти не можешь. И мама говорила - гвозди бы могла грызть, ужасное чувство голода. Говорили о поездке домой. Приехали в июле. Однажды мама сварила толкушу из чищенной картошки. До этого картошку не чистили. Русские выбрасывали очистки, и мы, дети, их подбирали. И вот мама сварила и говорит: «Туда, куда мы поедем, картофельное пюре вы сможете есть каждый день!» И нам казалось, что это будет райская страна, где я буду есть толченую картошку.

Село было с километр длиной. Весной на окраине села не найти было ни крапивы, ни лебеды, все было оборвано, выщипано, съедено... Давали чуть-чуть хлеба, как-то обходились. Мы ходили стайками, воровали в огородах. Брат просил есть. Помню, ходили попрошайничать... Брат был гордый, хоть бей его, не пойдет попрошайничать ни за что. А русские такую толпу не впускали в дом, потому что и в доме таскали все подряд - кусочек мыла, еще что-нибудь... Не только мы, и они ходили, все так ходили... Брат ловил рыбу. Как-то выжили...

Когда с мешком сухарей мы собрались домой, мама где-то достала одежду. Был чемодан, толчея на вокзале, о билетах речи не было. На станциях жили неделями. Ехали эшелоны с солдатами. Движение большое - это была большая Сибирская магистраль. Чемодан у мамы украли, остался мешок с сухарями. Потом мама нашла место в тамбуре - в товарном поезде, там, где стоит охрана. Так вот мы ехали домой из Сибири. Поезд шел по ночам, мама нас обнимала, но было страшно - как бы не заснуть и не выпасть.

Помню, поезд остановился на вокзале, солдат выпустили помыться. Дело было ночью. Подошел солдат к маме, взял меня. Брата не взял, меня занес в

страница 291

вагон, положил на пол. На пол они постелили полушубки. Кажется, меня и покормили. Утром мама прибежала глянуть - что со мной. Русские солдаты... У них у самих дома были дети, они понимали - чтобы не упала. Относились хорошо.

В Москве пересели в красивый поезд, поехали в Ригу. Помню, впервые увидела яблоко. Русская женщина угостила меня яблоком, а я не знаю, что это такое. Сказала: ешь смело. Это было в поезде из Москвы в Ригу.

Домой приехали в августе. Мама пошла жить в дом своего отца, к жене брата. Она нас приняла не очень охотно, как-то прожили мы там с августа до следующего года. Чувство было такое - ты ссыльный, и родня тебя избегала. Видно, боялась... Ее мужа тоже взяли. Она с братом ходила пилить деревья, брат работал, там тоже были нормы. А потом мама ушла в дом мужа. Там жили чужие. В 1948-м, в 1949 году в каждой комнате жили поляки, латгальцы... Маме дали на самом верху, под крышей маленькую комнатку, где раньше жила пастушка. Там мы и поселились. Позднее вернули землю, но тогда уже брат работал, брал гектары и обрабатывал... Нехорошо так о родне говорить, но у отца дома оставались три сестры. Соседи потом рассказывали, что большую часть вещей прибрали сестры - мебель, кровати... Помню, мама однажды взяла лошадь, поехать к сестрам мужа, чтобы те хоть что-то вернули.

Чувство голода у меня еще не прошло. Помню, въехала мама на телеге во двор, а тетка кричит: «Нет у меня ничего, нет ничего, ничем не могу тебе помочь!», а у самой в руках огромная миска с отрубями, и сыпет она их курам. Я к тому времени уже знала, что такое отруби и что они съедобны! Это мне запомнилось на всю жизнь. Хорошие отношения с родней не сложились. Не знаю, почему. Что-то они отдали, кровать, кажется, потому что у нас не было ничего.

В 1949 году начались колхозы. Мама никогда никому не возражала, ничего никому не рассказывала, жила тихо, что говорили, то и делала. В нашем доме оборудовали ферму, держали коров. Мама взялась доить сколько-то коров. Казалось бы, все тихо. В 1949 году нас не тронули.

Когда приехали домой, я пошла в школу в Дур-бе. В школе было семь классов, пошла в первый, по-латышски не говорила. С братом разговаривали по-русски, но в присутствии мамы говорить на русском нам не разрешалось. Когда я начинала говорить, все вокруг смеялись. Проучилась я три года. У мамы была корова, начали отъедаться.

В 1950 году приехал из Лиепаи один из КГБ разыскивать маму. Сказал: ты была в Сибири, на каком основании сейчас дома? Покажи документ! А их не было. Он сказал: «Придется уехать! Езжай сама!» На что мама ответила: «Никуда сама не поеду! Вам надо, вы и отправляйте!» Это я помню. Дали маме две недели сроку. Было это в августе. Подруга обещала продать корову. Маме сказали, что мы должны явиться в Лиепаю. Нас арестовали, был только ручной багаж. Посадили нас в поезд. Тогда в каждом поезде был один вагон с решетками. Вот в таком вагоне нас и привезли в Ригу. Тут уже ждала «берта», привезла в Центральную тюрьму. Все находились в одной камере... Мне не было еще 12 лет, и мы с мамой всюду были вместе. Брата отправили к мужчинам. В Рижской тюрьме пробыли неделю, и поехали по тюрьмам... Были в тюрьмах Горького, Москвы. В Москве было такое четырехугольное здание, въезд с одной стороны. Дом большой. Нас выпустили из машин, посреди двора был круг, и машины объезжали по кругу. В середине росли ноготки. Потом я прочитала, что ноготки - цветы ссыльных. Выкинули нас с вещами у какого-то входа, солдаты со штыками, охрана. Сидели, ждали, когда распределят нас по камерам. Какой-то молодой парень, будучи на службе, сорвал один цветок, подошел ко мне, протянул.Женщины говорят: «Бери!», потому что я не знала, можно ли взять. Для охранника это было смело. Водили на прогулку, руки у всех за спиной. В Москве место для прогулок было на крыше. Край крыши был вровень с головой, так что видели только голубое небо. Мама начала интересоваться, где брат. Во время прогулки маме показали, где он. Через толстые стекла в камере ничего не было видно, только светило солнце. В Горьком вокруг тюрьмы были и собаки. Выли они страшно.

В соседней камере какая-то женщина сошла с ума, кричала, ругалась, колотила в дверь, все повторяла, что ей пора доить корову. Там мы пробыли месяц. Почему так долго, не знаю.

Следующая остановка была в Кирове. Там были деревянные бараки. Мимо шли поезда. Женщин не выпускали. Мы, дети, а было нас много, бегали даже по полю. Не могли усидеть в помещении. Да и куда мы убежим? Помню, в Кирове было четыре или пять рельсовых путей, поезда шли без перерыва, людей в них полно. Мужчины, мускулистые, татуированные, бегали мыться. Казалось, во всем мире одни заключенные. И в Кирове пробыли месяц. У нас там было как бы детское отделение, белые про-

страница 292

стыни, по-человечески. Не помню, как нас кормили. Потом недолго пробыли в Новосибирске, конечная остановка - Красноярск. Отправили в августе, а в Красноярске были только в октябре, шел снег. Вели нас по улице, под ногами грязь, слякоть. Кучка женщин с детьми. А по краям солдаты с собаками. Я была самая маленькая, и женщины поставили меня впереди. Шли по городу пешком. Местные выстроились вдоль тротуара, и слышно было, как говорили: «Такая маленькая, а уже преступница!»

Мама настояла, что раз она из Узборга, то туда же и поедет. Если уж ехать, то обратно. Она уехала и устроилась в том же бараке и в той же комнате. Брату было 16 или 17 лет, дома он окончил шоферские курсы, и его посадили за руль. Но и ему было нелегко, местные донимали. Мама работала на заводе, там были специальные цеха, где сдирали слюду, женщины отдирали ее руками. Она была как стекло, для этого были специальные ножи. Мама работала дома, после школы я ей помогала.

За хлебом в магазин мама меня не посылала, детей там могли потоптать. Очереди стояли с ночи. Туда привезли народ из Грузии, они ребра ломали друг другу. Представить это невозможно. Видно, всем не хватало. Дома осталась корова, осталась свинья, подруга продала, прислала маме деньги. Мама ни за что не хотела жить в бараке, присмотрела хибару, купила. У нас был свой дом, немного земли. Лопатами вскапывали. Брат дома бывал мало, все работал. Когда появилась картошка, стало легче. Осенью насолили 200 кг грибов. Основой была, конечно, картошка, к ней грибы и квашеная капуста. Помню, как мы с мамой вдвоем хозяйничали. Дрова надо самим заготавливать, каждый вечер притаскивали, кололи, большие сосны. Все делали сами благодаря маме. В первую зиму дров не было, и мы по пояс в снегу шли рубить сырую березу. У нас была железная печка, топили сырой березой. Жара хватало. Потом мама купила корову, тогда уж дела наши пошли совсем хорошо.

Летом школу не посещали, зато собирали ягоды. Сибирь ягодами богата. Черная, красная смородина, в долинах между скал, такая, как в Латвии привитая. Крупная, красивая, сладкая. С одного куста можно было набрать целое ведро. Наберем, потом мама в Заозерном на рынке продавала. Золотые прииски за Каном после войны разорились. Осталось село с бревенчатыми избами. Пустые улицы, пустые дома. Горы поросли не лесом, а травой. А какая там была земляника! Как здесь клубника. Мы

с одной девочкой перебрались через реку, прошагали восемь километров. Выспались в пустой избе. С утра пошли собирать землянику. Было у нас с собой ведро и мешочек. Искать не приходилось, знай себе собирай! После обеда мама нас перевезла и пошла на рынок. Одна я не ходила, да и сейчас как подумаю - одна в тайге! После дождя видела медвежьи следы. Звери нас не трогали. А что кто-нибудь из мужчин нас тронет, такой и мысли не было. Без дела нельзя было сидеть ни минуты, все время что-то надо было делать. Это мамина заслуга, что выжили, что жили своим трудом.

Первый год училась в Заозерном, окончила 8-й класс. Настал момент, когда можно было ехать домой. Выдали бумажку, что ты свободен и имеешь право вернуться домой. Помню, брат так не хотел уезжать, бормотал, что останется, но мама не поддавалась. Было ему тогда 18 или 19 лет, видно, приглядел кого-то. Но мама настояла на своем, потому что понимала - если останется, то насовсем.

Когда мы были в Сибири второй раз, кое-кто из мужчин за это время возвратился с войны. Помню Петра Клюева. У него было пятеро или шестеро детей. Мы с его детьми бежали в кино. Мама хотела с ним поговорить, потому что он воевал здесь, в Латвии. Он был и возле Приекуле, и мама хотела поговорить. Солдаты рассказывали страшные вещи, те, кто прошел войну, - как они вели себя в Германии. В то время об армии нельзя было ничего рассказывать, но он рассказывал, как они, увидев женщин, насиловали их. Привязали ноги к двум березам и живьем разорвали пополам. Так вели себя победители в Германии. Это рассказывали сами солдаты, только между собой. О Приекуле он ничего такого не рассказывал.

Мама ждала отца после войны. Известий никаких не было. Тогда мама стала интересоваться, писала в Красный Крест. Ей ответили, что отца освободили и направили на работу в какое-то место. Она написала туда. И оттуда пришел ответ с печатью, что такой здесь не был и не живет. Поняли только, что в живых его нет. Мама никогда ни о чем не говорила, не жаловалась, потому что поддержки все равно никакой не было, молчала. Прожила мама до 84 лет. Когда вернулись, она работала на ферме. Я тогда уже жила в Гробини, раз в неделю приезжала к ней. Какое-то время пожила в Дурбе, не могла. Два или три года пожила у меня в Гробини.

Какая была Латвия, когда вы вернулись во второй раз? Мама вернулась в свой дом, там была ферма,

страница 293

люди. Женщины, ах, это ужасно, как они ругались, с вилами... Вначале доила коров, потом... Ферму ликвидировали, мама осталась одна, люди разъехались. Брат женился, я тоже ушла. Отношения... Если тебя в Сибири русский возненавидит, это объяснить можно, ты чужой, но когда тут было такое же отношение, если не хуже, настоящая ненависть...

Чувство голода испытывали и второй раз. Было у меня три рубля. Целое богатство. Захожу в магазин, там была польская колбаса по рубль пятьдесят. Взяла целый килограмм. Думала, вот наемся! Шла медленно по улице, и весь килограмм съела. Я говорю - такого мяса, как тогда... Пришла домой и с гордостью сказала: «Я не хочу!» Сейчас думаю -чего только нынешние дети не едят!

Училась в 4-й средней школе, это была русская школа. А с русским языком у меня не ладилось. Все остальное нормально. Но отношение в школе - не рассказать. Никто с тобой не контактирует, не разговаривает, не дружит. Одним словом, чужой. Проучилась я там три года. И именно поэтому не хотела учиться дальше. Школьной жизни у меня не было.

По субботам ездила к маме. Ей в то время было уже 60 лет. Вместо нее ходила пасти. Школу закончила, а дальше - ни за что! С тех пор и не люблю я Лиепаю. Учились там дети русских офицеров, они меня считали... Такого отношения и в России к нам не было, какое было здесь. Хотя бы как к маме в колхозе... В России тебя могли ненавидеть, но ты был честный человек, ты был авторитет. А здесь даже родственник сказал: «Что? Ты еще жива?» Здесь отношение было такое... Мне кажется, и сегодня оно не исчезло.

Поработала я в колхозе, потом перешла в Гро-биньское дорожное отделение. Отношение и там было такое - раз был в Сибири, доверять нельзя. 26 лет я проработала в Дорожном отделе. Первым отделом заведовал русский, там на каждого было дело. Не знаю, что в моем деле было записано, возможно, и здесь за мной следили - с кем говорит, о чем говорит... Здесь отношение было еще хуже, чем там. Много болела. Перенесла несколько операций, лежала парализованная, когда меня спас Кристапс Кегге, латышский врач из Америки. Он привез протез, прооперировал. С тех пор верю в чудеса.

Brikmane Līvija Niklāva m.,
dz. 1939,
lieta Nr. 15013,
izs. adr. Liepājas apr., Durbes pag., Bunči ,
nometin. vieta Krasnojarskas nov., Ribinskas raj. ,
atbrīvoš. dat. 1956.07.27

 Бывает информация на некрополе.

Смотрим https://nekropole.info/

 Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

Дети Сибири ( том 1 , страница 289  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2014 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.

ISBN	9789934821929 (1)
	9789934821936 (2)
Oriģinālnosaukums	Sibīrijas bērni. Krievu val.
Nosaukums	Дети Сибири : мы должны были об этом рассказать-- / воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году обобщила Дзинтра Гека ; интервьюировали Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис ; [перевод на русский язык, редактирование: Жанна Эзите].
Izdošanas ziņas	[Rīga] : Fonds "Sibīrijas bērni", [2014].
Apjoms	2 sēj. : il., portr. ; 30 cm.
Saturs	Saturs: т. 1. А-Л -- т. 2. М-Я.

9789934821912 (2)
Oriģinālnosaukums	Sibīrijas bērni. Angļu val.
Nosaukums	The children of Siberia : we had to tell this-- / memories of the children deported from Latvia to Siberia in 1941, compiled by Dzintra Geka ; [translators, Kārlis Streips ... [et al.]].
Izdošanas ziņas	Riga : "Fonds Sibīrijas bērni", 2011-c2012.
Apjoms	2 sēj. : il., portr., kartes ; 31 cm.
Piezīme	Kartes vāka 2. un 3. lpp.
	"L-Ž"--Uz grām. muguriņas (2. sēj.).
Saturs	Saturs: pt. 1. A-K : [718 children of Siberia were interviewed by Dzintra Geka and Aivars Lubanietis in 2000-2007] -- pt. 2. L-Z : [724 children of Siberia were interviewed by Dzintra Geka and Aivars Lubanietis in 2000-2012].