14 06 1941

Бистерс Мартиньш родился в 1925 году.

В латвийское время в семье нас было трое.

---

( в списках не обнаружен )

 

 ///

---

 Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

 

 

 

 

Дети Сибири ( том 1 , страница 221  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2014 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.

 

ISBN	9789934821929 (1)
	9789934821936 (2)
Oriģinālnosaukums	Sibīrijas bērni. Krievu val.
Nosaukums	Дети Сибири : мы должны были об этом рассказать-- / воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году обобщила Дзинтра Гека ; интервьюировали Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис ; [перевод на русский язык, редактирование: Жанна Эзите].
Izdošanas ziņas	[Rīga] : Fonds "Sibīrijas bērni", [2014].
Apjoms	2 sēj. : il., portr. ; 30 cm.
Saturs	Saturs: т. 1. А-Л -- т. 2. М-Я.

 

ISBN	9789984392486 (1)
	9789984394602 (2)
Nosaukums	Sibīrijas bērni : mums bija tas jāizstāsta-- / 1941. gadā no Latvijas uz Sibīriju aizvesto bērnu atmiņas apkopoja Dzintra Geka ; 670 Sibīrijas bērnus intervēja Dzintra Geka un Aivars Lubānietis laikā no 2000.-2007. gadam.
Izdošanas ziņas	[Rīga : Fonds "Sibīrijas bērni", 2007].
Apjoms	2 sēj. : il. ; 31 cm.
Saturs	Saturs: 1. sēj. A-K -- 2. sēj. L-Z.

 

 

9789934821912 (2)
Oriģinālnosaukums	Sibīrijas bērni. Angļu val.
Nosaukums	The children of Siberia : we had to tell this-- / memories of the children deported from Latvia to Siberia in 1941, compiled by Dzintra Geka ; [translators, Kārlis Streips ... [et al.]].
Izdošanas ziņas	Riga : "Fonds Sibīrijas bērni", 2011-c2012.
Apjoms	2 sēj. : il., portr., kartes ; 31 cm.
Piezīme	Kartes vāka 2. un 3. lpp.
	"L-Ž"--Uz grām. muguriņas (2. sēj.).
Saturs	Saturs: pt. 1. A-K : [718 children of Siberia were interviewed by Dzintra Geka and Aivars Lubanietis in 2000-2007] -- pt. 2. L-Z : [724 children of Siberia were interviewed by Dzintra Geka and Aivars Lubanietis in 2000-2012].

 

 страница 221

В латвийское время в семье нас было трое: отец Аугусте Бистерс, я и мама Эмма Бистере. Жили счастливо, дружно, благополучно. Отец был старый вояка, начинал еще во время русско-японской войны. Мама занималась домашним хозяйством. Жили в Риге на улице Стабу, 116. Я родился 3 февраля 1925 года.

Перед войной я уже был учеником 2-й Рижской городской гимназии. Лето проводил в Мадоне на хуторе в Кусаской волости. Мне там нравилось, простор, свежий воздух, животные, нравилось, что хутор был образцовый, богатый.

Опережая события, скажу, что именно жизнь в «Стубури» привила мне практические навыки, закалила и духовно и физически, что в дальнейшем мне очень помогло.

Второе благоприятное условие заключалось в том, что я еще в 1933 году вступил в организацию скаутов Латвии. Считаю, что в ней я пробыл всю жизнь, в ней нахожусь и сейчас. Организация дала мне практические навыки: научила азбуке Морзе, научила пришивать пуговицы, ставить заплатки.

В нашей квартире жили и сыновья папиного военного друга - Вилис и Арийс. Вилис учился на инженерном факультете, Арийс - на ветеринарном. С ними вместе я рос семь лет. В 1932 году, когда я поступил в школу, они поступили в университет.

Вот их слова: «Будем учиться вместе. Надеемся, и ты в свое время поступишь в Университет!» Так что рос я в семье и в студенческой компании, меня, если можно было, брали с собой. Я принимал участие во взрослых разговорах. Меня, мальчишку, интересовали все важные события в Латвии и в мире. Но в жизни никогда не бывает все гладко.

 

17 июня 1940 года Красная армия оккупировала Латвию. Для меня, выросшего в условиях свободной Латвии, оккупация была неприемлема. Уже в конце июня - начале июля мы со скаутами решили организовать движение национального сопротивления. Моим ближайшим начальником был Илмарс Гринберге, тоже скаут, пчеловод с 1933 года. Постепенно стали организовывать группы, в основном из скаутов. У нас была договоренность - никогда не задавать вопросов. Меня звали уже не Мартиньш Бистерс, кличка у меня была «Биссектриса».

Как произошло слияние с организацией, которая позднее получила название Латышский Национальный легион, я не знаю. Но все мы в ней участвовали. У нас было желание действовать, даже с оружием в руках, - а оно у нас было, - защищать свою Родину, государство и народ. Но в жизни не все получается так, как задумано. По следам организации уже шла чека, и в ночь на 7 января 1941 года меня арестовали. Действовали во время ареста варварски. Дом выглядел как после землетрясения. Ночью вошли четверо, предъявили ордер на обыск. Ордер на арест не предъявили, начали трясти вещи, заглядывать во все уголки. Содержимое всех ящиков оказалось на полу. Работы у них было хоть отбавляй, на кухне из маминых кулечков все вытрясли - муку, крупу, даже в банки варенья ложками лезли. Мы к такому вандализму не привыкли, а они, это было видно, чувствовали себя вполне комфортно.

Мало того что они меня арестовали, они еще и обокрали нашу квартиру. В их карманах оказались семейные драгоценности, даже столовые приборы. Когда отец, старый солдат, стал протестовать, они, сопровождая свои слова ругательствами, велели ему замолчать,

 

страница 222

 

иначе и ему найдется место в Центральной тюрьме рядом с сыном. Пришлось подчиниться. Но одну вещь они сделали солидно - наручники на меня надели только, когда мы вышли из квартиры, и этого не видела моя старая мамочка. Отец сказал: «Дорогой сын, надейся на Господа, он помог мне вернуться не с одного поля боя, поможет он и тебе!»

Первое - отвели меня в чека. Завели в какие-то два кабинета, к кому, не знаю. В то время мне было всего 15 лет.

Оттуда перевезли в Рижскую Центральную тюрьму. Посадили в одиночную камеру № 36, во втором корпусе. Там я пробыл месяц. Маленький эпизод - меня отвели снять отпечатки пальцев, а в помещении сортировали письма, и я случайно увидел мамин почерк. Понял, что это письмо мне. Просить отдать его не было никакого смысла, и на следующий день я объявил голодовку. На девятый день зашел начальник и сказал, что никакого письма нет. Я сказал, что буду продолжать голодовку. В конце концов, письмо «нашлось», и мне дали его прочитать. Это была маленькая победа, пусть и в лагере. Нечего скрывать, к оккупантам я был настроен нетерпимо, несмотря на молодость. Через месяц меня перевели ночью в чека на улицу Стабу.

Никакого обвинения мне не предъявили, я просто сидел в карцере. Фотографировали, брали отпечатки пальцев. За что меня арестовали, никто не говорил.

На шестом этаже чека началось следствие. И я понял, что где-то рядом, там, где мы действовали, было предательство. Процесс следствия был печальным. Началось моральное и физическое воздействие.

Моральное - холодный бокс, запрет спать, лишение пищи. В чекистских погребах сидел я в седьмой камере, выходящей во двор. Сон с 12.00 до 6 утра, лицом к окошку, если повернешься, заходит конвойный, будит, поворачивает. Были случаи, когда за ночь нас 18 раз досматривали.

Физическое воздействие - обыкновенные побои. Следователь бил рукояткой револьвера, выбивал зубы, пинал ногами, бил плеткой, на кончике которой была привязана гайка. В основном старались выведать имена участников организации, любое имя. Но знали они только то, что знали. Нельзя было называть ни одной фамилии. Если назовешь, этого человека тотчас арестуют, и неважно, виноват он или нет. Очень мрачное было время. В погребах чека провел три месяца, до марта. Фамилия

 

следователя была Афанасьев. По виду - настоящий выродок. На всю жизнь его запомнил.

Я, было, заартачился, потребовал, чтобы все допросы велись на латышском языке и протокол писали на латышском языке, за что был нещадно бит и на шесть суток посажен в карцер.

Нижние погреба делились так: коридор, который шел вдоль улицы Стабу, назывался «грязной улицей», там были мокрые камеры. Тот, что вдоль улицы Бривибас, - «господской улицей». Дорогу к лифту называли «улицей Вознесения». Допросы велись на шестом этаже, подразумевалось, что оттуда можно увидеть Сибирь. Мрачное было время. Но для меня заключение стало хорошей жизненной школой. Так как по существу в камере я продолжал учебу. Учился тому, чего не дала мне гимназия. В камере находились очень образованные люди в годах, специалисты в своей профессии. Перво-наперво я попытался выучить русский язык. Странно, отсидев три месяца в камере, я уже понимал, чего от меня хотят, мог и огрызнуться. Удивляюсь тем оккупантам, которые прожили в Латвии чуть не всю жизнь и ничего кроме «здравствуйте» сказать не могут.

Бокс - это такое место в любой тюрьме, где тебя прежде всего раздевают и обыскивают. Были там клетки примерно 1,5 м высотой, 60-70 см шириной, скамейка шириной см 15, на которой трудно сидеть.

Ни встать во весь рост, ни сесть нормально. Если дверь в клетку закроют, упираешься в нее коленями. Была зима, в боксах холодно. Отсидишь часа два-три, зуб на зуб не попадает. Метод был следующий: половину ночи тебе разрешают спать. В половине первого или, самое позднее, в час, тебя вызывают. В камеру входят с бумагой, выкликают фамилию на такую-то и такую букву. Ты называешь свою фамилию и идешь. Тебя сначала помещают в бокс, а когда ты как следует промерзнешь, везут на шестой этаж к следователю.

Я упомянул о карцере. Не знаю, были ли «сухие» карцеры, меня сажали в мокрый, в трусах и в майке. В камере все время сочилась вода. И не сядешь - на полу лужа. Это раз. А чтобы сбить человека с толку, чтоб он не знал, сколько пробыл в карцере, приносили только воду и хлеб, 150-200 граммов. Каждый раз только воду и хлеб. Все спуталось, вот и не знаю, сколько дней я там просидел. Хотя у меня выработалась система - где-нибудь в укромном месте я писал дату и зачеркивал каждый день.

 

страница 223

 

Мне было чрезвычайно важно знать число - это был для меня мобилизующий фактор. Из более чем 14 лет заключения три года я провел в российских тюрьмах, из них год в одиночной камере.

Через три месяца из чека меня перевели в тюрьму. Ввели во вторую камеру. Запах стоял как в туалете, это вообще специфический тюремный запах. От недостатка воздуха люди становились свинцово-серыми. Прогулки случались редко, в камере параша без крышки. В камере тесно, мы говорили «камера резиновая», потому что разместить в ней можно было столько людей, сколько им требовалось. Когда я вошел в камеру, ко мне подошел замызганный человек в стоптанных туфлях, спросил, откуда я, за что сел. В тюрьме не принято рассказывать, за что. Я ответил - за непослушание родителям. В определенной степени это так и было, но родители никогда не возражали против того, чем я занимался. Не жаловались и на то, что им пришлось пережить из-за меня, их единственного сына. Когда я увидел этого человека, я решил, что меня посадили в камеру с уголовниками. И только после того, как он спросил меня про школу, я понял, что уголовников такие вещи не интересуют. После краткого разговора он пригласил меня на свободные нары рядом. Я перешел. Он сказал: «Раз уж мы начали разговор, давай знакомиться!» И назвал себя - директор департамента Министерства иностранных дел Андрейс Кампе. И этого известного и популярного в Латвии человека я по одежде принял за уголовника! Когда я пристальнее всмотрелся в его лицо, я его узнал, так как его фото в кругу семьи недавно было напечатано в «Атпуте». Узнать было нелегко, и мне было неловко ему в этом признаться.

Май и июнь я провел в общей камере. Утром 22 июня (мы ориентировались по «солнечному календарю») нас не вывели из камеры с парашей и на оправку. Мы по возможности старались использовать туалет вне камеры. Чтобы выйти из камеры и добыть хоть какую-то информацию, мы с Кампе вызывались выносить парашу. И пока я с ней возился, Кампе пытался поговорить с конвойным, хотя это запрещалось. Но он, как дипломат, умел выудить хоть какие-то сведения. В камере он не сразу выкладывал информацию, не открывал и источник. Кроме того, я знал азбуку Морзе, мог переговариваться через стенку с камерами слева и справа. Был и еще один способ общения, так называемая «лошадь» - записка на нитке. Утром, когда ходили оправляться или когда приносили еду, или

 

в темноте, когда перестукивались через радиаторы, записка переходила с этажа на этаж. Записки писали на бумаге, которую отрывали от небрежно выбрасываемых окурков. Добывали информацию с клочков газеты, которые подбирали в туалете. Это была моя обязанность - на мне была школьная форма, и я вызывал меньше подозрений.

Мы ждали начала войны. Надеялись, что жизнь наша изменится. В камере Кампе был неофициальным лидером. Был еще триумвират - кроме него полковник Лапса, командир 1-го батальона на Латвийско-Российской границе, третьим был Робертс Чука, офицер полиции. Кампе дал мне команду переговариваться через радиаторы, чего обычно не делал. Я передал: «Началась война». Там было два или три предложения. Когда отбивал в третий раз, Чука плохо организовал прикрытие, в камеру ворвались охранники и поймали меня с алюминиевой ложкой в руке, которой я отстукивал морзянку. Слушали меня через алюминиевую кружку, приставленную с той стороны к стене. Один из охранников ударил меня кулаком в лицо, второй ногой по мягкому месту. Потребовали, чтобы я шел за ними. У выхода ко мне подошел Кампе и сказал: «Ничего, Мартиньш, и в нашей жизни настанут лучшие времена! » Эти слова я хорошо запомнил. Но в жизни нам не суждено было больше встретиться. Андрейса Кампе русские расстреляли в 1942 году в Астраханской тюрьме как французского шпиона.

Только непонятно, в чью пользу он шпионил - в пользу Латвии или России?

Я оказался в карцере, на мне трусы и майка, ледяной холод. Спустя некоторое время я попросил есть, на что мне ответили матом.

На стене я сделал календарь, зачеркивал палочки. 24 июня мне бросили одежду и велели одеться. Всех, кто был в карцере, вывели из Центральной тюрьмы. Вокруг тюрьмы был каменный забор, в одном месте зияла дыра. Ее и сегодня можно заметить - заделанная, она выкрашена чуть в другой цвет. Нас уже ждали товарные вагоны, из которых было высыпано зерно. Через Центральную тюрьму эвакуировали и заключенных из других рижских тюрем. Охрана была двойная - в вагонах внутренние войска, снаружи - регулярные. Видно, считали, что эффективнее охранять заключенных, чем границу. Были собаки, пулеметы, прожекторы.

24 июня 1941 года в шесть часов утра состав отошел от Центральной тюрьмы. Подъехали к Шкиротаве, недолго стояли. Там были уже ваго-

страница 224

ны из Лиепаи с заключенными из тюрем Курземе, Елгавы. В Шкиротаве укомплектовали состав. Выехали в 9 утра.

Был праздник Лиго. Возле Огре на повороте мы сосчитали вагоны. Были два локомотива, платформы с вооружением, обложенные мешками, с пулеметами, много охраны. Каждый вагон заканчивался платформой для охраны, если ее не было, специально пристраивали. На каждой находился часовой из чека или из армии. Если предположить, что в каждом вагоне было в среднем 60 человек, мы подсчитали - в этом составе из Латвии было вывезено 3150 человек. Цифра эта, конечно, приблизительная. Проехали через всю Латвию. Старшим в нашем вагоне был начальник Арсенала полковник Адамсоне. Было много молодых офицеров. Ночью, когда переезжали границу, стоя пели наш гимн «Боже, благослови Латвию!». Надеялись, что придет день, когда мы будем ехать не на восток, а в противоположном направлении - на запад. Надеялись, что произойдет это скоро, так как были уверены, что победит Германия.

Ехали до Москвы. Один день наш состав стоял на станции Новый Иерусалим - под Москвой. Людей по списку выводили из вагонов и отправляли в московские тюрьмы. Сколько увели, не знаю.

Выехали из Москвы, и наши вагоны преобразились. Еще по дороге в Москву вагоны были обшиты досками, опоясаны колючей проволокой. Теперь на них появились надписи «немецкие фашисты», «убийцы», «палачи русских женщин и детей». Мы превратились в военнопленных. Приехали в Куйбышев, потом чуть в обратном направлении -на станцию Кряж. Высадили 900 латышей. Разместили в Кряжской тюрьме, где когда-то находился Орловский конезавод. Конюшни приспособили под камеры, и там мы просидели месяц, вдыхая запах конского навоза. И оттуда уводили людей в тюрьмы Куйбышева. Вывели и полковника Адамсонса.

Был июль. Пешком по жаре нас погнали к притоку Волги, примерно за 18 километров. Посадили на баржу, всех 900 человек. Часть на носу, часть на корме. На следующее утро вошли в Волгу. Ощущение было такое, что нас везут топить - баржа старая,

страница 225

дырявая, вода проникала внутрь. Рабочие ручными насосами откачивали воду день и ночь. Было так тесно, что лежать невозможно, мы сидели на корточках, чтобы не промокнуть. Еда - когда привели на баржу, выдали порядочный кусок хлеба, а в трюме стояли бочки с волжскими снетками - мелкой соленой рыбешкой. Была и вода. Судьба подарила мне крепкое здоровье. К тому же, родился я, как говорится, в рубашке - это тоже имело значение. Я пил невкусную воду, ел хлеб и рыбу и сносно себя чувствовал. Беда была лишь в том, что снетков было много, а воды мало. С палубы спустились рабочие в серых халатах, забрали ведра с нашими отходами и выплеснули все в Волгу. Потом этими же ведрами зачерпнули из реки воду и вылили в бочки для питья. К такой русской «кухне» наши животы не привыкли, и начался массовый понос. 4 или 5 августа подплыли к Астрахани. Нам разрешили сойти с баржи, но своим ходом сошло всего человек 100. Среди них и я. У меня не было ни поноса, ничего. Кому-то мы помогли сойти на берег, кого-то рабочие в серых халатах вывезли на тачках.

В Астрахани есть Кремль, две церкви и замок, который был превращен в тюрьму. Там нас, 900 латышей, и разместили. Я находился в общей камере, человек на 200-250. Жили в чудовищных условиях - грязь, вонь, скученность. Но там я познакомился с латышским поэтом и публицистом Леонидсом Брейкшсом. Встреча с ним изменила всю мою жизнь. В камере были латыши - были лекции, дискуссии на различные темы. Там было много популярных людей. Не могу не сказать, что в соседней камере находился и Александре Грине. Его расстреляли 25 декабря 1941 года - в первое Рождество.

Я продолжал осваивать русский разговорный язык. Потом меня отвели в следственную тюрьму. Брейкшса отвели раньше, и там мы встретились. Больше месяца были рядом. Положение наше было бедственным - в день давали 450 граммов хлебных отходов, с рыбьими костями, с остатками овощей. Если сожмешь в руке, течет вода, бросишь об стенку - прилипает. Это завтрак. На обед суп с рыбьими костями с рыбоконсервного завода. На ужин - щепотка соли и вода.

Надо сказать, что Л.Брейкшс и в тюрьме продолжал писать патриотические стихи и даже баллады. В астраханской тюрьме официально было прекращено следствие по моему делу. Еще пару раз вызывали, задавали странные вопросы, и глупые

 

в том числе. Спросили о подпольной организации - о Латышском Национальном легионе - и дело прекратили.

Отвели меня обратно в тюрьму. Сидел в мокром подвале. 22 октября вызвали в военный суд. Подсудимые - 14 человек из Латышского Национального легиона во главе с полковником Жанисом Бриесм-сом, командиром 5-го полка, кавалером ордена Лач-плесиса. Там были офицеры, айзеарги, люди разных профессий со всех концов Латвии. Встретил двух друзей еще со времен подполья - Яниса Асарса и Эзериньша. Суд продолжался целый день, и вечером зачитали приговор - все 14 человек за антигосударственную деятельность приговорены к высшей мере наказания - к смертной казни. Надели на нас наручники и отвели в камеры подвала.

Я просидел в камере смертников месяца 3,5-4, и только тогда мне сообщили, что смертная казнь заменена 25-ю годами. Сделано это было специально. Все это время меня не выпускали из подвала... Выводили людей дважды в месяц. После суда мы сидели вместе с уголовниками. До суда вместе были только латыши. Латышей становилось все меньше. Выводили на расстрел обычно два раза в неделю -во вторник и в пятницу. Ночью.

Мне трудно об этом говорить, но не удалось установить, расстреливали ли людей в тюрьме, но все они в ямах - в карьерах дельты Волги, в Астрахани. Местные рассказывали, что у них там были

 

страница 226

карьеры песка и щебня, и сапропеля, и места эти охранялись, мертвых свозили туда.

Трупы бросали в ямы голышом. Подтверждает это такой факт: в нашей камере во время прожарки дважды горела одежда, и после этого привезли красноармейскую форму. Очевидно, доставили ее из больниц, так как в Астрахани было множество госпиталей. Второй раз привезли нашу одежду. Мы рассудили, что это не к добру: мы даже не заслужили, чтобы нас бросили в яму одетыми.

Спустя некоторое время меня отправили на комиссию. Я был так «могуч», что в состоянии был передвигаться только ползком или держась за что-нибудь. Меня, как подопытного кролика, положили на весы. От моих прежних 70 кг осталось 36,6 кг. В свое время я занимался спортом. Близилось лето 1942 года. Немцы бомбили Астрахань, заняли Элисту - бывшую столицу Калмыкии. Как-то ночью вывели и меня. Мы знали, что в тюрьме осталось мало латышей. Меня отвели на окраину Астрахани и посадили в столыпинский вагон. Когда меня вводили в какую-нибудь камеру, я всегда, даже зная, что латышей там не будет, здоровался по-латышски. Заключенных всегда перемещали ночью. Мое приветствие подхватил Леониде Брейкшс. Это была наша третья и последняя встреча, и на сей раз мы беседовали о многом.

Мы никогда не думали, что уже не вернемся, хотя реальность говорила об обратном. В Астрахани существовало три способа уничтожения людей: пуля - смертная казнь, что применялось в массовом порядке, условия жизни и голод. Мы говорили о том, что Леониде Брейкшс приведет в порядок свое литературное наследство, что мы вместе напишем книгу о пережитом в тюрьмах России и назовем ее «В рабовладельческих тисках». В это время Леониде Брейкшс был уже очень болен и оба мы передвигались с большим трудом.

Шел 1942 год, началась Сталинградская битва. Мы ехали вдоль волжских берегов, от станции к станции, и можно было наблюдать за военными действиями. Немцы бомбили составы, на рельсах валялись искореженные вагоны, товары, трупы... Солдаты из стройбатов освобождали пути, раскидывали все налево и направо, чтобы можно было подвозить вооружение на восточный берег Волги.

В Саратове меня поместили в общую камеру, где тогда свирепствовал тиф - людей косило направо и налево. Спустя неполный месяц из нас снова сформировали состав, повезли на восток, за Урал. Тут

 

уже и снег, и мороз. В вагоне я был единственный латыш, остальные уголовники. Я все время находился среди уголовников. Привезли в Красноярск там мы пробыли недолго, повезли нас обратно Караганду. Дорога от Саратова до Красноярска и обратно в Караганду, вернее, до Карабашского пере сыльного пункта, длилась 56 дней. В дороге многие умерли, многие были расстреляны.

Дальнейший путь привел меня в лагерь в 32 километрах от Карабаша. Это был сельскохозяйственный лагерь. Вначале я плел там корзины, потом стал работать на земле. Какой уж из меня был земледелец, если непросто мне было даже клопа раздавить а уж копать! Если не выполнил норму, в том числе когда плел корзины, сажали тебя в карцер на шесть суток, чтобы поразмышлял... Вообще в лагере дела мои были плачевны - я был единственный, кому дали 25 лет, и про меня поползли слухи, что я расстрелял множество красноармейцев, потому и дали мне 25 лет, таких больше в лагере нет. Именно поэтому я каждый раз удостаивался «чести» сидеть: в карцере за неделю до государственных праздников и неделю после. Выходных у нас, конечно, не было работали круглый год. Впоследствии меня брали на работу, колышками отмечали квадрат 2x2 метра, гд я должен был стоять или сидеть. К работе не допускали, так как я считался особо опасным преступником. Так было в 1942, в 1943 году. В 1944 году поменялся начальник лагеря. Это уже был не настоящий чекист, некий Карьянов, не чисто русский, и каких-то кавказских народностей. Он был сравнительно мыслящим человеком. А так как лагерь наш все-таки считался сельскохозяйственным, он добился, чтобы нас начали лучше кормить, и постепенно  мы стали обретать человеческий облик, могли уже и работать. В этом лагере всегда можно было что-то достать, хотя бы луковицу. Были и другие продукты Иногда меня отправляли в другие лагеря, но всегда возвращали обратно. Во время войны в лагере каждый день умирало по десять человек — от голода от болезней, но мы считали, что это естественная смерть. Из десяти умерших девять были мужчины Женщины оказались выносливее. Наконец нам сказали - работайте больше и лучше, и вы тоже внесете свой вклад в борьбу с Германией, уже было ясно что немцы войну проиграют. Родина вспомнит о вас, и освобождение наступит раньше. Потом оказалось, что это очередная ложь. Освободили тех, у кого была уголовная статья. Среди политических е освободили никого, и срок не уменьшили.

 

страница 227

Интересный случай произошел со мной в 1944 году - без ведома администрации мне пришлось сопровождать на Карабашскую железнодорожную станцию уголовников. Был охранник, повозка, лошади. Я должен был взять у арестованных одежду. Я согласился. Было холодно, очень холодно. На мне были валенки, ноги замотаны тряпками, все, что было, натянул на себя. Оказалось, едем не на лошадях, а на быках. Охранник был знакомый, по имени Федор. Доехали до Карабаша, термометры ничего не показывали, говорили, что больше 40 мороза. Передали уголовников, уселись в сани, а мороз невыносимый. Быки еле плетутся. Вылезли, пошли пешком. Еще один вез одежду, ехали какое-то время с ним. Дороги нет, ехать надо напрямую. Пошли пешком, а ноги мерзнут. Я обморозил руки и ноги, но легко отделался, а Федор пострадал серьезно. Был момент, когда он перестал себя контролировать, бросил винтовку в снег. По иронии судьбы, такими же винтовками была вооружена Латвийская армия, возможно, это был трофей. Взял я винтовку, закинул за плечи, и пошагали мы в лагерь. Несколько раз я пытался всучить ему винтовку, но он не реагировал. Я еще соображал что-то, обморозился не так сильно. Уже светало, и я должен был довести его до гарнизона. Я подвел его к двери, надел на него винтовку, прислонил, и он сам, падая, открыл дверь. Вернулся я в лагерь, а меня спрашивают - где охрана? Я грубо по-русски ответил, что не знаю, куда он подевался. Меня впустили, а Федора отвезли в больницу и ампутировали пальцы. Обморозил он и лицо. Неважные у него были дела. Неплохой был человек.

И начали меня таскать. Арестовали, посадили в следственную тюрьму. От меня хотели добиться, чтобы я сказал, что охранник бросил винтовку, и она находилась у меня. Происходило это во время войны, и за это можно было получить как минимум десять лет, а максимум - пулю. Конечно, я его не сдал. Но просидел там довольно долго. Вернулся на зону. Через какое-то время подошел ко мне Карья-нов, о котором я уже упоминал, и сказал: «Мы-то знаем, как все произошло, но ты поступил правильно!» Потом вернулся Федор, и разговор у нас пошел совсем другой. Мне разрешено было уходить далеко, добывать продукты для бригады и для него тоже. Он был уверен, что ничего не случится.

В 1948 году вышло постановление ЦК о том, что особо опасных преступников следует из лагерей перевести в спецлагеря. Я оказался все в том же Ка-рабаше, потом меня перевели в Воркуту, потом снова

 

в Карабаш, оттуда в Джезказган. Там я попал не на сами медные рудники, а в Кенгир. Работал на стройке и на медеплавильном заводе. В том самом месте, где позже вспыхнуло восстание. Пробыл я там неполных два года. Получилось, что в лагере власть захватили политические. Этому предшествовали бои. Все мы ходили под номерами, мой номер был СБ -658. Это было и имя мое, и мой год рождения и все прочее. Очевидно, на меня кто-то стукнул, меня вызвали к оперуполномоченному, посадили на шесть месяцев за несоблюдение тюремного режима. Отправили в Спасск, возле Караганды, в т.н. «долину смерти». Было там около 18 000 человек, а в тамошних могилах лежит около 100 000. Полгода я там пробыл, вышел даже немного раньше. Потом меня отправили на кирпичный завод в Акташ. Там я пробыл пару лет, и отвезли меня в Омск. Работал на ТЭЦ, строил электростанцию, был электрогазосварщиком, работа, конечно, была гораздо легче, чем копать землю.

Потом умер Сталин. Я тогда еще был в Акташе и обжигал кирпичи в печи Гофмана. И оттуда я уже сообщил маме и родственникам. Я поддерживал с ними связь - тот же Федор носил мои письма в Караганду, бросал в почтовый вагон, никакого контроля. Получал я и письма от мамы, она писала на адрес знакомых в Караганде.

Родители через адвокатов добились рассмотрения дела в Верховном суде. Они писали письма в Москву, в прокуратуру, откуда пришло распоряжение рассмотреть дело в Верховном суде. Вызвали меня в Омске в суд. Я был арестован в 15-летнем возрасте, отсидел более половины, и подлежу освобождению. Суд состоялся 7 февраля 1955 года. Из лагеря меня выпустили 11 февраля, под охраной довезли до вокзала. Билет дали проводнику, нам не доверили. Поезд был международный - из Пекина. Только купейные вагоны. Спали в проходе. В дорогу нам с собой не дали ни рубля. Мама прислала мне какие-то деньги, но купить что-нибудь было тоже не так просто, только где-то в Казани на вокзале было молоко, вареная картошка, еще что-то. В Москву приехал 17 февраля, пересели на Рижском вокзале. Дали мне билет в общем вагоне, сидячее место. И в ночь с 17 февраля 1955 годая пересек границу, которую пересекал 24-25 июня 1941 года. Тогда нас было 3150, я в эту ночь в восточно-западном направлении вернулся один.

На вокзале меня встречали родители и школьная подруга Мирдза Келле. Я приехал в Латвию. И стал жить при оккупационном режиме.

 

страница 228

Ощущение, когда я вернулся, было странное. Рига показалась чужой, улицы узкими - за эти годы я привык к просторам. Отец достал старый «москвич», и мы поехали домой. Впечатление было такое, словно мы не по улицам едем, а по туннелям. Условия, в которых жил отец, были терпимые, меня ждали. Была крыша над головой, была одежда, так как я за четырнадцать лет, отработанных там, заработал лишь кирзовые сапоги, фуфайку и ватные штаны.

В 1986 году мы вылетели в Волгоград и оттуда на пароходе по Волге до Астрахани, побывали в Кремле, осмотрели места, где я сидел. Сейчас никто и не знает, что когда-то там находились заключенные. Сейчас там офицерский клуб. На том месте, где были камеры смертников, туалеты, есть помещение для бильярда, буфета, на месте большой общей камеры устроен танцевальный зал, концертный зал. Вот так.

В ГУЛАГе я провел 5155 дней. Когда оказались в Саратовской тюрьме, нас с Леонидсом Брейкш-сом, прежде чем вывести из камеры, сковали в паре наручниками. Брейкшс тогда сказал: «Ну, Мар-тиньш, теперь мы долго будем вместе!» К сожалению, судьба распорядилась иначе.

Уже тогда Леониде Брейкшс был очень болен. У меня было старое одеяло, я постелил его в углу камеры и положил на него Леонидса. Подошел к

 

двери, стал стучать, просил, чтобы оказали медицинскую помощь. Мне ответили по-русски: «Ничего, сам сдохнет!» Через некоторое время меня вызвали. Я подошел, попрощался с Брейкшсом. Он приподнялся.

В Астраханской тюрьме мы дошли до того, что жена не узнала бы своего мужа, отец - своего сына. По непроверенным данным, которые так и не удалось уточнить, из 900 латышей через год осталось 50-80 человек. Цифра, конечно, очень приблизительная. Часть людей - меньшинство - была отправлена на рыбоперерабатывающий завод там же, в дельте Астрахани, в «Казачий Бугор», так назывался лагерь. Часть на пароходе попала в Гурьев. Те, кто оказался в Гурьеве, выжили, кто в Астрахани - почти все погибли. Еще кого-то отправили в Элисту - оттуда не вернулся ни один.

Эта мысль принадлежала Брейкшсу. Он сказал: «Когда мы вернемся в Латвию, мы, конечно, будем уже не те, но каждый год 1 января с двенадцати до шести будем прогуливаться возле памятника Свободы с белым платком в руке. Если встретим такого же, подойдем - значит, это наш, из Астрахани». 1 января 1956 года я гулял возле памятника с 12.00 до 18.00. Приходил сюда года три, но ко мне так никто и не подошел, потому что больше подойти было некому.