14 06 1941

Бирзниекс Александрс родился в 1922 году.

В 1941 году я учился в гимназии.

страница 201

В 1941 году я учился в гимназии. Отец работал в Тресте торфа, мама была бухгалтером.

Почему нас выслали, не знаю. Моя жена Зелма Бирзниеце в свое время ходила к Спаде. Мой отец неоднократно высказывался, что нынешний строй -это не социализм. Публично высказывался против советской власти. Может быть, и я был виноват, так как мой друг и двоюродный брат Харалдс Плостни-екс, у которого я побывал недавно в Америке, рассказал, что к нему подошел комсорг Университета и сказал, чтобы он передал Саше, т.е. мне, чтобы я не очень-то высказывался, так как добром это не кончится. Не знаю, как было, что было, но моего отца арестовали и всех нас посадили в товарный вагон, его через три часа вызвали, и тогда я его видел в последний раз. Получили известие, что 13 мая 1942 года его расстреляли... в Соликамске.

Кто нас арестовывал, не знаю, станет известно, лишь когда я получу наше дело, на улице Шкюню, номер дела мы уже знаем. Но был один русский офицер, два латыша - женщина и мужчина, кажется, еще кто-то. Что нас ждет, они не сказали... Мама, я, отец - все спрашивали у латышей, что происходит? Они коротко ответили - не знаем! Мой отец, юрист, человек образованный, ориентировавшийся в международных правовых нормах, взял лист бумаги и написал протест - это противоправные действия, и он выражает против подобных действий протест!!! А до этого нам еще сказали: «Возьмите вещи!»

Мама спросила: «Какие вещи?». Какие хотите, ответили нам. Мы и подумать не могли, что можно поступить таким образом. Было и по-другому. Были семьи, к которым приходили и говорили: «Знаете, так и так, вас вышлют», но у нас

страница 202

такого не было. Посадили нас в грузовик, привезли в Торнякалнс и сразу же в вагон. Об этом я писал в мемуарах, часть из которых опубликована.

В нашем вагоне было еще не очень много народу, человек 40. Были латыши, две еврейские семьи, с которыми мы близко сошлись. Справлять нужду надо было в дыру, проделанную в полу вагона, отгораживались простыней. Первый раз нас выпустили и покормили в Перми. Было трудно, не хватало хлеба, воды. Были матери с маленькими детьми, некоторые умерли в дороге, продолжали умирать и в Сибири. Грудные дети, полугодовалые - и такие были, они ни с чем не считались. По их понятиям, это были враги народа, они увозили, не считаясь ни с возрастом, ни со здоровьем человека. Сначала нас выкинули в городе под названием Канск, на большой площади, оттуда развезли по колхозам -семьи и одиноких людей.

Мы попали в село Долгий Мост Абаканского района, в колхоз имени Молотова. В то время я так «хорошо» владел русским языком, что путал «здравствуйте» и «до свидания». Приехали в колхоз, и показалось нам все странным - и люди, и обычаи. Вокруг нас собирались толпы, люди смотрели и молчали, только смотрели!

Выделили нам дом, как они говорили - хату,

щелястую, мы ее потом чинили. Выполняли в колхозе разную работу - и в лесу, и ямы рыли. Началась активная торговля! Те, у кого что-то было, продавали свои шелковые платья, туфли, костюмы, потому что нечего было есть. Еду не давали, расчет в конце года. В конце концов, что-то выдали. Есть хотелось ужасно, так что вещи отдавали за гроши -за яйцо или молоко. Каждый старался выжить, как мог!

страница 202

У меня, откровенно говоря, дела наладились быстро. Я освоил русский язык, сошелся с русскими ребятами. Там, понятное дело, были и девушки, я и сам был молодой, улыбнусь, пошучу... Помогал рубить дрова и все такое, они люди отзывчивые, так что я там прижился. Не скажу, что я с ними не ладил. И основания для этого были, это я понял потом. У меня такой богемный характер, я человек легкомысленный... частично легкомысленный... И я все воспринимал не так тяжело. Другие переживали, мучились - как тяжело, как трудно, а я считал, что надо жить, как умеешь и можешь!

Мой богемный характер в какой-то мере перекликается с русской ментальностью. Меня начали приглашать в баню, были и вечеринки, пили самогон, и когда я пошел в первый раз, там парились - и на 40-градусный мороз, в снег, потом снова в баню. Нальют самогонки в стакан, в граненый русский стакан, сразу все выпьешь, глаза на лоб, но и я не должен был отставать! В первый раз было тяжеловато, но ничего, только слезы выступили. Потом привык! Познакомился со многими обычаями, с русскими песнями. Многих молодых парней забрали в армию, не раз женщины провожали мужей, братьев и сыновей. Провожали воплями, причитаниями на все село и т.д., и т.п. Мне повезло, что я попал на трактор, сказали, что я молодец, что выучат меня на тракториста... Словом, «девки есть, будет у тебя своя баба, будет и хозяйство». Конечно, я об этом

и не думал, хозяйство мне было без надобности, а о женитьбе я вообще не думал!

Через год, в июне, всех из Канска увезли на Север: в Красноярске просто тьму людей посадили на баржи. По пути высаживали на берегах Енисея. До Игарки и Норильска еще росли деревья, а дальше, где я был, за Норильском, там деревьев уже не было.

В 1942 году нас с мамой высадили в Никольске. Потом всех собрали, хотели увезти в Хатангу или Пясино, вокруг острова Диксон, но мы добрались только до Диксона, немецкие суда обстреливали Диксон, и нас дальше не повезли. Было это уже осенью, в сентябре. Привезли нас разгружать американские суда. Выгружали муку, потом нас отвезли назад, в Усть-Порт. Ну, не знаю. Там вообще-то надо было поставить латышам памятник. На голой земле. Стужа. Палатки. На работу надо было ходить, вода замерзла, и из воды надо было вытаскивать бревна -деловую древесину, из них строить дома, в которых мы могли бы жить.

Там я в первый раз заболел желтухой. Помню, встал утром, а большой палец на правой ноге совсем белый. Замерз. Наконец нас поместили в девятый барак, народу в нем было предостаточно. Спали на двухэтажных нарах, человек 40-50. С продуктами плохо. Столовая была, но туда можно было попасть только по списку - сколько там давали, что давали?! Платили мало, но что могли, делали.

В нашем бараке умерли многие, умирали и в других бараках. Это был самый страшный год -1942/43, когда умирали все подряд, мы даже не могли своих соотечественников по-человечески похоронить. Вначале хоронили. Вечная мерзлота, потом землю взрывали, чтобы могилу вырыть.

В феврале 1943 года заболел я цингой - свело все члены, боль ужасная, похудел, ходить не мог, по селу уже поползли слухи, что я умер, но я все же выкарабкался. Благодаря моей маме и моему покойному отцу - когда отца выводили из вагона, он сунул маме в руку свои золотые часы и серебряный портсигар с золотыми пластинками. Мы жили на правом берегу, а на левом работала нефтяная экспедиция. Обеспечены они были очень хорошо, искали нефть. Иногда приезжали и на наш берег. У них был и лук, был и чеснок. Мама поменяла золотую пластинку и золотые инициалы на лук и чеснок. Я начал поправляться, но многие погибли.

Хорошо помню Майю Куплайс. Куплайс был адъютант бывшего президента страны Квиесиса,

страница 203

его дочь училась в консерватории, очень одаренная, умная, очень симпатичная, заболела менингитом и умерла.

В 1943 годуя стал поправляться, вышел из барака, а идти не мог - ветер сбивал меня с ног. И как раз в это время началась так называемая вербовка - на Дальнем Севере строили рыбокомбинат. Из ссыльных формировали бригады на лов рыбы. Я, хоть сил и не было, записался. Главное, я был молод. Жили мы в так называемой Малой Хете, ловили рыбу. Вначале сдавали рыбы столько, сколько требовалось, получали хороший паёк - 800 граммов хлеба в день, 1 килограмм 200 граммов сахара в месяц, 800 граммов масла в месяц, крупу, если выполнишь норму. А потом норма возросла, выполнить ее уже нельзя было, и мы уже получали 600 граммов хлеба, немного крупы. На этом не прожить. И я сказал другу: «Плевать на все! Будем есть рыбу! Сколько останется, столько и сдадим!». И стали мы есть рыбу. А рыба была отличная: осетр, таймень - жирная, вкусная. Работа была суровая - сеть приходилось вытаскивать из проруби на 30-градусном морозе голыми руками. Безусловно, все это сказывалось на здоровье, ноги мерзли, но такая была жизнь, мы, по крайней мере, не голодали.

Летом послали меня еще дальше на Север. Там мы ловили с лодок. На берегу нас уже поджидал уполномоченный, который принимал и делил рыбу. Если улов был маленький, ты ничего не получал, а на пайке не проживешь. Мы с латышом Артурсом Кугелбергсом и финном Николаем Мейке рыбачили под парусом, вытащим сеть, чешую долой, чуть подсолим, кусочек хлеба и ели сырую, и очень даже ничего.

Осенью 1944 года я вернулся в Усть-Порт, работал водовозом и сторожем. Среди ссыльных был такой Миша Микельсоне из Лиепаи, в свое время очень зажиточный человек в Латвии. Побывал в Италии, жена у него была итальянка, с ним была. Он был главным инженером, и это он мне сказал: ты же интеллигентный человек, учился, мог бы не только воду возить! Но работа водовозом была прибыльным делом.

Латыши там построили рыбоконсервный завод, самый северный завод. Латыши на своих плечах вытаскивали стройматериалы из Енисея. Продукция была очень хорошая. Он говорит: «Ты мог бы пойти работать в механический цех». А я ему ответил: «Нет, Микельсон, это не по моей части. У меня гуманитарное направление». А он мне: «Там

бы ты был в тепле». Очень хорошо ко мне относился. Я ему: «Но я же ничего не смыслю». А он: «Научишься». И отвел меня в механический цех. Видно, у них не хватало рабочих, и стали меня обучать токарному делу. Я ни о чем понятия не имел, но голова-то работает! Так постепенно я начал что-то делать, со временем получил третью категорию, потом четвертую, потом пятую. И стал вспоминать, что я все же учился в гимназии. В механическом цеху, например, была такая вещь, как снятие конуса. Достал я толстую книгу о токарном деле и смотрю, что все основано на принципах тригонометрии. И стал я снимать конуса лучше всех.

Война закончилась, жизнь налаживалась, потянуло на развлечения. Был клуб, начались танцы, подружились с местными. Латыши стали гнать самогон из хлеба. Особым мастерством отличались два брата из Страны голубых озер. И на Севере мы доставали спирт, меняли на белых сов. Вкусные, только варить надо долго.

Мамочка моя работала в больнице, она была медицинский работник. Ей все удавалось, была она понятливая, ее очень ценили. У нас была комнатка, и там мы с ней жили.

Кончилась война, и только через два года мы узнали, что можем пойти учиться, но только в том крае, где живешь, только в Красноярской области. Да и паспортов у нас не было. Был листок, с которым надо было ходить в органы государственной

страница 204

безопасности - регистрироваться два раза в месяц. Я рискнул и поехал в Красноярск, в музыкальное училище. Мне, конечно, следовало идти в консерваторию, но пять лет я ничего не делал. В училище все экзамены сдал на отлично, но в диктанте по русскому языку у меня была 41 ошибка, и принимать не хотели. Второй моей страстью был театр. Был там ссыльный режиссер Волгин. Он готов был меня взять, но меня приняли в музыкальное училище, только сказали, чтобы учил русский язык!

Проучился я там три года, и меня арестовали. Как уже говорил: за свободные профсоюзы, за толкование оккупации; за публичные толкования смысла свастики - что это не фашистский знак, они его, конечно, использовали, но происходит он из Индии; за прилюдное восславление Бисмарка, который объединил Германию. Я становлюсь все больше похожим на отца, я много об этом думал - люди такими рождаются. Они могут быть легкомысленными, такими и сякими, могут быть

распущенными. По своей природе они таковы -хочешь или не хочешь, по сути своей они стремятся изменить мир. Когда видят глупость, не могут сдержаться и не сказать: «Нет, простите, но это глупость!»

Меня арестовали, сидел в погребе чека в Красноярске. Ночью спать не давали, днем можешь сидеть, ходить, стоять, лежать нельзя. В 23.00 тебе говорят: «Отбой!» и вызывают на допрос до пяти утра! В шесть подъем! И так две недели. Думал, свихнусь. Не свихнулся, но это был страшный бред, думал, подпишу все, а потом думал: «Черт! Признаюсь во всем, даже в том, что хотел взорвать Кремль». Умирать - так с музыкой! И вспоминал Анатоля Франса, которого в свое время прочел на одном дыхании: скажите, пусть признается из чувства патриотизма! Скажите - если он признается, мы его наградим орденом. Скажите - если он признается, он станет народным героем (смеется). Чем дело загадочнее, тем лучше. Нет, ясность не

страница 205

нужна. Помню: когда мне, наконец, прочитали обвинительное заключение, главный начальник чека посмотрел на меня и сказал: «Умная голова дураку досталась». Мог ведь и жить спокойно, никто бы меня не тронул! И чего это я!?

В погребе чека я сначала сидел один. Много думал о случившемся - я, действительно, наверное, с придурью. Я же ненормальный, хоть руки на себя накладывай! А потом снизошло какое-то просветление, я понял, что при таком режиме здесь мне самое место. Выхода у меня другого не было, жить иначе я не могу. Не могу я о каждом человеке думать, что он дрянь, что он меня продаст и т.п. Предавали меня в основном друзья - два еврея, еще из Усть-Пор-та, которые приехали в Красноярск: Янкельзац из Литвы и Давид Киль из Лиепаи. Чего только они про меня не наговорили. Сами же и говорили, мне рассказывали такие антисоветские вещи, а потом сказали, что все это говорил я. Помню еще, как следователь меня спросил: такие-то и такие слова, где вы их слышали? Я тотчас подумал, что это они говорили. Конечно, что-то говорил и я, например, что Ленин гений, но дурак, потому что коммунист. Но это была догадка. О них я ничего не сказал. Потом была очная ставка, и этот латышский еврей, которого я считал своим другом, таких вещей обо мне наговорил, что я просто опешил.

Я сидел в лагере, по-всякому там было - тяжелый труд, там я заболел. Обострилась язва, я попал в больницу, доктора меня спасли. Там были колоссальные доктора! Был такой доктор Винц. Уже когда жили в Валке, слышали, что доктору Винцу удалось из Украины уехать в Америку. Меня там лечили, потом спросили, не хочу ли я остаться работать в лагерной больнице! Ты такой шустрый парень, главное, латынь знаешь, названия лекарств сумеешь прочитать. Быстро научился делать уколы, ставить клизмы... В больнице всякое случалось, и мне даже пришлось самому сказаться больным - делали молочные уколы, чтобы поднялась температура. Было это перед самым выходом из лагеря, случилась неприятность с сестричкой с воли, дружеские отношения у нас с ней были. Но муж у нее был ревнивый, стал на меня зуб точить.

А передо мной свобода маячила! И как раз незадолго до этого получил от мамы письмо. Я из лагеря никому не писал, чтобы к людям не привязывались, ведь у меня была 58-я статья. Мама в 1947 году нелегально уехала в Латвию, прожила три года, ходила к Кирхенштейнсу с заявлением,

что мы ни в чем не виноваты, что у нее сын, и мы должны жить в Латвии! Три года проработала в Лиепае медсестрой. В 1950 году ее арестовали, три года просидела в тюрьме, потом отправили в Саяны, в тайгу.

Меня обратно на родину не пустили, осужден я был на 10 лет и 5 лет поселения. Жить имел право только в Заозерном, потом в любом месте Красноярского края, потом везде, кроме Латвии.

В 1961 году вернулся в Латвию с отметкой - в 110 км от Риги. Поселился в Екабпилсе, женился, окончил консерваторию в Литве, там познакомился с Петерисом Васксом, быстро нашли общий язык. Его тоже не приняли в Латвийскую консерваторию, так как его отец был проповедником у баптистов. Меня тоже прокатили, был там такой композитор Озолиньш, который написал песню о красных стрелках. Окончил Консерваторию, получил работу в Валке. Жена с тремя мальчишками переехала в Валку. Из Валкской музыкальной школы и ушел на пенсию, вырастил трех сыновей и в начале 90-х я, как старый морской волк, стал думать: негоже мне жить в Валке. Из Риги взяли, верните в Ригу! О, что за шум поднялся!!! Мы с Зелминей ходили в Сейм. Передо мной Пантелееве, Берклавс, Лиепиньш, Марьяш, еще кто-то из Комиссии по правам человека. Я рассказываю. Пантелееве: «Да, знаете, вы правы, об этих людях мы действительно мало думали». Потом начались переговоры с председателем исполнительного комитета Земгальского предместья Юрцансом -юрист, но абсолютно глупый человек: «Мы не можем выделить вам квартиру, потому что в Риге масса людей не имеют квартир». Я ему пишу: «Извините, господин Юрцанс, но вы не владеете юридической териминологией! Мне, знаете ли, выделять ничего не надо, я прошу восстановить меня в правах на мою квартиру, поскольку она у меня была. И я не просил вас выделять мне квартиру». Помог, конечно, Верховный Совет, и в 1992 году, когда мне исполнилось 70 лет, я вернулся в город моей юности - в Ригу.

Добрым словом вспоминаю я Литовскую консерваторию, они меня поняли, они меня приняли, очень хорошо ко мне относились, и воспоминания о литовцах у меня самые светлые.

И так вот здесь я и живу, сыновья работают, мне до пенсии их содержать не надо. Наоборот, они, если есть возможность, помогают нам, приходят в гости, отмечаем 18 ноября - мои именины.

Birznieks Aleksandrs Ernesta d.,
dz. 1922,
lieta Nr. 16966,
izs. adr. Rīgas apr., Rīga, Krūzes iela 10-2 ,
nometin. vieta Krasnojarskas nov., Abanas raj.,
atbrīvoš. dat. 1958.06.26

 Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

Дети Сибири ( том 1 , страница 201  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2014 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.

ISBN	9789934821929 (1)
	9789934821936 (2)
Oriģinālnosaukums	Sibīrijas bērni. Krievu val.
Nosaukums	Дети Сибири : мы должны были об этом рассказать-- / воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году обобщила Дзинтра Гека ; интервьюировали Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис ; [перевод на русский язык, редактирование: Жанна Эзите].
Izdošanas ziņas	[Rīga] : Fonds "Sibīrijas bērni", [2014].
Apjoms	2 sēj. : il., portr. ; 30 cm.
Saturs	Saturs: т. 1. А-Л -- т. 2. М-Я.

9789934821912 (2)
Oriģinālnosaukums	Sibīrijas bērni. Angļu val.
Nosaukums	The children of Siberia : we had to tell this-- / memories of the children deported from Latvia to Siberia in 1941, compiled by Dzintra Geka ; [translators, Kārlis Streips ... [et al.]].
Izdošanas ziņas	Riga : "Fonds Sibīrijas bērni", 2011-c2012.
Apjoms	2 sēj. : il., portr., kartes ; 31 cm.
Piezīme	Kartes vāka 2. un 3. lpp.
	"L-Ž"--Uz grām. muguriņas (2. sēj.).
Saturs	Saturs: pt. 1. A-K : [718 children of Siberia were interviewed by Dzintra Geka and Aivars Lubanietis in 2000-2007] -- pt. 2. L-Z : [724 children of Siberia were interviewed by Dzintra Geka and Aivars Lubanietis in 2000-2012].