14 06 1941

Бергтала Хелена ( Козиорова ) родилась в 1928 году.

Мой отец Теодорс Бергталс был сенатором.

Мама Мария происходит из старинного польского рода.

Bergtāla Olga Helēna Teodora m.,
dz. 1928,
lieta Nr. 17728,
izs. adr. Rīgas apr., Jūrmala, Zemgales iela 56 ,
nometin. vieta Krasnojarskas nov., Abanas raj.,
atbrīvoš. dat. 1946.09.04

Bergtāls Teodors Jāņa d., dz. 1886, lieta Nr. 17728, izs. adr. Rīgas apr., Jūrmala, Zemgales iela 56

Бергталс Теодор Янович расстрелян в Усолльлаге 9 6 1942 года страница 560 Aizvestie

 Для поиска дела по дате рождения или букв имени и фамилии используем запрос

на сайте http://www.lvarhivs.gov.lv/dep1941/meklesana41.php

 страница 145

Мой отец Теодоре Бергталс был сенатором. Мама Мария происходит из старинного польского рода. Они познакомились в 1916 году, поженились, друзья нашли отцу работу в Югославии. Там родители прожили около трех лет. Помню, что в Югославию мы ездили каждый год. Объехали Европу, жили в небольшом курортном местечке Буковичка Баня.

Уже осенью 1939 года я почувствовала первую угрозу, так как, возвращаясь из-за границы, мы уже не могли как туристы доехать до границы Латвии. Недоверие вызвала фамилия отца, хотя у него был дипломатический паспорт. И первый ужас войны я испытала еще в 1939 году - пассажирский поезд, на котором мы ехали, остановился на мосту, а вокруг падали бомбы... Отец в волнении ходил по вагону, а в это время на всех языках мира звучали команды открыть окна: если поезд упадет в реку, шансы выжить будут ничтожны. Когда мы отъехали на некоторое расстояние, отец произнес: «Это начало ужаса». Это потом я удивлялась, как он мог уже тогда предвидеть страшный год? Такой же страх испытала я в Брест-Литовске во время бомбардировки, когда мы бежали с вокзала и прятались в подворотне. Можно сказать, что первый «вагон для скота» случился в моей жизни еще в 1939 году. Отца взяли еще до того, но позже ему разрешили ехать. Ехали через Польшу - до литовской границы. В вагоне нас было восемь человек, двери закрыты, держаться было не за что, и нас мотало по всему вагону.

И отец мой, и мать были замечательные люди. Отец был человеком уравновешенным, спокойным, находил с людьми общий язык. Мама была более эмоциональной, за свои проделки я удостаивалась от нее нахлобучки. Но отец всегда спокойно со мной поговорит, все объяснит.

13 июня 1941 года мы пошли на прогулку. Вечер был очень теплый. Отец показывал мне звезды на небе, он знал их названия, изучал теологию. Я спросила: « Ты же юрист, почему ты изучал теологию ?» Отец ответил, что хочет быть хорошим юристом, а хороший юрист должен разбираться в людях, понимать их.

Во время прогулки мама сказала, что волнуется, испытывает какое-то внутреннее беспокойство. Мы жили в Вайвари, недалеко от железной дороги, и было странно, что поезда стали ходить реже, чем раньше. 14 июня в 5 утра нас разбудил стук в дверь. Я сразу же встала, оделась. И отец, и мама тоже оделись. Открыли дверь. Вошли два солдата восточного типа и оттолкнули отца в сторону. Кто-то, очевидно, офицер, накричал на них. Офицер оказался интеллигентным и вежливым человеком. Он попросил маму положить в чемодан новые простыни, новую одежду. Отцу стало плохо с сердцем - в 1937 году он перенес инфаркт. Нас нагрузили узлами, посадили в грузовик, где уже сидела семья Велдре из Юрмалы - Лония с дочерью Бирутой. Отец замкнул дверь и передал ключи незнакомцам, но офицер сказал, что лучше оставить их кому-либо из знакомых, когда поедем мимо. Свои ключи оставили Круминьшам на проспекте Асару. Привезли нас в Торнякалнс. Сначала мы были вместе,

Арестовавший нас (Мигрин) еще дома шепнул, чтобы мы вещи отца положили отдельно. Но в спеш-

ке мы перепутали чемоданы, и его вещи остались у нас. Позже случилось так, что эшелон, в котором ехал отец, оказался на соседних путях - прямо напротив окошечка нашего вагона.

Я заплакала. Двери вагона с мужчинами были открыты, и отец сказал,

страница 146

что я не должна плакать. Он показал на небо и сказал: «Помни, я тебя учил! У каждого облачка светлая кромка». Это были его последние слова, обращенные ко мне. Потом эшелон переехал на другие пути. Начался и наш путь. Первые двое суток еды у нас вообще не было. Вначале никто не делился, каждый сидел в своем углу, никто никому не доверял, разговаривали шепотом. К концу второго дня плачущему мальчику какая-то женщина дала сметаны. Постепенно сблизились, но теплоты не было - царили страх и недоверие. Возможно, только те, кто на нарах лежал рядом, сблизились больше. Охватывал страх, когда открывались вагонные двери, так как нам запретили высовывать даже голову. К тому же на остановках из вагонов выносили умерших. Помню, из соседнего вагона вынесли трупик ребенка, завернутого в платок, и положили под куст. Произошло это уже на второй день пути, и случилось не в последний раз...

Многие болели, да и забирали уже больных, многим становилось плохо с сердцем. Самое страшное было в том, что мертвых оставляли на обочине и ехали дальше. На третий или четвертый день в вагон занесли четырехугольные буханки хлеба, каких мы никогда раньше не видели, завернутую в серую бумагу селедку и ведро воды. Мама первая сказала, что селедку есть не надо - захочется пить. Она сосчитала всех в вагоне и поделила хлеб на равные части. Мама и в Сибири оставалась лидером, не позволяла плакать, умела подбодрить, учила верить в свои силы. На какой-то станции нам дали вкусный суп. За все время пути горячим кормили два раза. Был и такой случай. Послали меня на станцию за супом, и вдруг в кухне женщины надели на меня большой серый рабочий халат и подпоясали. Они жарили беляши и засунули мне их за халат. Беляши были горячие, я чуть не кричала, но одна из них сказала: « Не кричи, другие тоже хотят есть!» Я принесла беляши в вагон, и солдат, который все это видел, не сказал ни слова. Нас привезли в Канск, высадили и разместили в школьном дворе под открытым небом. Было холодно, все мерзли. Рядом с нами была больная еврейка и ее муж - врач. Помню, он грел воду во рту и давал ей пить, потому что вода была холодная. Женщина умерла. Пробыли мы на этом дворе полтора дня, и все время труп лежал рядом... На ее мужа жалко было смотреть, все вокруг говорили только шепотом. В поезде я страшно боялась смерти, а сейчас рядом со мной лежала мертвая женщина, и страх пропал.

Начался торг рабов. Наших рассадили по семьям, подходили дяденьки, показывали пальцем -

этих беру, этих не беру... Когда рассвело, нас посадили в машины и повезли в Абан.

Я наслаждалась природой Сибири, тайгой, ароматом цветов. Умение видеть прекрасное, чему учил отец, было той внутренней силой, которая помогала поддерживать радость жизни. Но вскоре начался путь мучений. Дольше четырех-пяти месяцев мы нигде не задерживались. Вначале жили в бараке - Олга Дайбусс (?), мадам Цирулис (позже я у нее жила), семья Ериныней из Цесиса. Сам Еринып был председателем волостного совета при новой власти, но кто-то на него донес. Были с нами и Велдре, Бор-хардсы из Риги. В пути постепенно отделяли по одной-две семьи, пока не осталось нас три семьи. 25 июня мне исполнилось 13 лет, я уже считалась взрослой, могла работать. Мы рыли канавы, убирали урожай. Случались и смешные истории. Одной женщине приказали возить солому, но с лошадьми она обращаться не умела. Она впряглась сама и пошла впереди лошади. У кого-то не было вообще никакой обуви, только тапочки - они затерялись в соломе, и женщина рылась в их поисках. И смех и слезы. Но вечером, когда снимали одежду, за которой были спрятаны тайком подобранные колоски, было не до смеха. Колосья кололись, и все тело было в царапинах! Зато была еда. Занимались воровством, участвовали во всяческих проделках. Как-то вознице понравилась мамина блузка, и за нее он обещал полведра зерна. Зимой таким же образом достался нам целый мешок зерна. Конечно, было страшно, но только таким способом можно было достать хлеб. Вместе с мамой пилили деревья. Научилась обрубать сучья. Разрешали разводить костер, и кое-кто из женщин подсаживался к нему без сил, обливаясь слезами. Тотчас подходила мама - подбадривала, велела двигаться, не предаваться мрачным мыслям. Мама так многим помогла. Было такое место - Долгий Мост. Там было трудно. Потом отвезли нас в Панакачет. Там мы ели саранки - цветы наподобие лилий, выкапывали луковицы, когда бывали свободны. Посылали выкапывать и меня, но мне было жалко уничтожать такие красивые цветы. Вместо этого я выкапывала конский щавель. Мама ругала вначале, но потом поняла - цветы действительно красивые. Когда переставал течь березовый сок, под берестой он густел, и мы палочкой выскабливали его и ели. Но я все время помнила слова отца - нельзя наносить природе вред. Возможно, выглядит это смешно, но я подходила к березе и говорила: «Березка, прости, но я хочу есть».

страница 147

Летом многое давала тайга. Собирали черную смородину, ягоды черемухи величиной с вишню, учились варить суп из всяческих растений и хвои. В 1942 году голод был страшный. Не без последствий - мы все покрылись нарывами. Цингой болели редко - все ели черемшу. Ели ягоды, листья. Если на блузку или еще на что-то удавалось сменять картошку, очистки сушили, толкли, добавляли крапиву и пекли на чугунке. Было вкусно. Картофелины резали на пластинки, пекли ели вприкуску. Варили кашу - зерно грели своим телом, растирали. Хлеб ели не так, как обычно едят хлеб. Мы варили его в супе, чтобы было больше. После работы я шла в очередь за хлебом, брала с собой корзинку мадам Борхарде. Приносила на всех. Когда подходила моя очередь, я буквально гипнотизировала продавщицу. Когда она отрезала эти 300 граммов, я смотрела на ее руки, на весы, ей в глаза. У нее начинали дрожать руки. И этот маленький кусочек, довесок, она все-та-ки добавляла. Когда делила хлеб дома, к каждому куску щепочкой прикрепляла и довесок. Мне разрешалось тоже взять кусочек. Я засовывала его за щеку и долго сосала.

В Панакачете был очень хороший еврей (ему на улице Марияс принадлежал магазин одежды), которого назначили возить хлеб из пекарни. Он шептал мне, куда бежать и под какой елкой искать хлеб, потому что хлеб каждый день возили в разное время. Если я попадалась ему по дороге, приносила домой три-четыре буханки хлеба. Дома делила на всех. Если не находила, хлеб доставался лесным обитателям.

В 1944 году, прежде чем вывезти в Игарку, нас посадили в Енисейский лагерь. Там мы пробыли больше четырех месяцев: поляки, немцы, латыши, ссыльные, воры и т.п. Спали, тесно прижавшись, чтобы не замерзнуть. С краю обычно лежали уголовники. Вначале нас заставили носить мешки с графитом с баржи. Чтобы перенести мешок на берег, были устроены сходни шириной примерно 40-50 см. Мешки мы несли в гору, и за каждый доставленный мешок нам крепили к одежде жетон. Не помню, какая была норма, чтобы можно было получить талон на 400 г хлеба и «суп». Однажды шедшая передо мной женщина упала - от голода и слабости у нее закружилась голова. Того, кто падал, никто не поднимал. Очередь напоминала ползущих муравьев - пока поднимешься, потом с тебя мешок снимут, прикрепят жетон, и ты спешишь по узкой доске обратно на баржу. Ноги дрожат... Внизу вода... Мне тогда было лет 15-16. А осенью надо было идти

за железную дорогу, чистить капустное поле от песка, нанесенного глетчером. «Чести» носить мешки удостоились из нас восемь человек, и мы рады были пойти на капустное поле. С нами шел охранник, лошадка тянула повозку с чаном... Капусту надо было очистить и оставить на поле - чтоб и дальше росла. Каждая головка напоминала кочку - подойдешь, начинаешь чистить, а там череп... Потом мы узнали, что на горе расположено лагерное кладбище. У черепа, который я очистила, я нащупала волосы и кожу... Охранник на меня закричал: «Что, дура, стоишь! Бери и бросай в бочку!» Тут мы поняли, для чего чан. Попадались и кости... Стали проситься обратно - таскать мешки, но нас не отпустили. Это было страшное переживание. Капусту я стала есть совсем недавно - года четыре или пять назад...

В Игарку нас не отправили - я заболела тифом. Нас с мамой отвезли в переполненную больницу, у меня ужасно болел живот, донимал понос. Вокруг умирали люди, их выносили... Слава Богу, это оказался не тиф, а обычная дизентерия. У мамы совсем не было сил, но там было много больных калмыков, и ее назначили санитаркой. Больные не ели, и мама их еду приносила мне. Делились с остальными.

Я сплавляла и бревна по быстрой реке Мане. Зимой складывали бревна в штабеля, а весной скатывали налед. Течение их само несло, а если бревно попадало в водоворот, то становилось стоймя, а вокруг застревали остальные. Иногда образовывалась запруда высотой с двухэтажный дом. Я была в бригаде, которая ходила по льду и растаскивала бревна из заторов. Не то бревно вытащишь, вся стена на тебя обрушится. Однажды затор оказался нестабильным, и меня понесло. Еле держалась. Из воды вытащил меня начальник треста Сиротенко. Я уже была под водой, и всего не помню. Мама увидела, побежала вдоль берега и на нервной почве чуть не потеряла слух. Так она - полуглухая - и прожила всю жизнь и умерла в возрасте 93-х лет. Лес сплавляли до осени, пока на реке не появлялась шуга и река не замерзала. Было так холодно, что мы залезали в воду греться. Помню, лежу на своей мокрой одежде и думаю -хоть бы температура поднялась, не надо было бы идти на работу. Но мы за все эти годы не простудились, не подхватили насморк, были только страшные фурункулы - на пальцах, на носу... и прокалывать их было нельзя.

Сиротенко сжалился надо мной, взял к себе в контору. Там я жила у какой-то женщины, у которой

страница 148

было огромное огуречное поле.

А на мою хлебную карточку полагалось всего 250 граммов. Вылезала в окно и ела огурцы. Стало плохо, спас все тот же Сиротенко. Он давал мне в одном стакане воду, в другом соль. Вылечилась.

Дослужилась до большой должности - начальника отдела кадров, моя предшественница в конце 1944 года сбежала в тайгу. (В тайге полно было дезертиров - у них был там свой город и завод, выпускавший валенки.) В моем распоряжении оказались все хлебные карточки калмыков. Надо было ездить в Красноярск получать для них временные паспорта - листок с тетрадную страничку с печатью. В город ездила вместе с комендантом, так как была ссыльная. До железнодорожной станции Маганская добирались верхом.

На обратном пути остановились в заезжем доме у Зотова, интеллигентного русского человека. Зотов сказал, что мой провожатый пьян и вообще куда-то пропал. Но я знала - если вовремя не привезу карточки, люди будут голодать. Зотов закрепил под седлом все документы (паспорта и хлебные карточки) и сказал, чтобы я ехала сама. Страшно было! Он рассказал, какие места опасны, где в картофельных ямах живут дезертиры. Стрелка меня промчала и мимо медведей, и мимо дезертиров. От страха мало что помню. Помню только, что один дезертир вышел мне навстречу, но лошадь брыкнула его передними ногами. Я чуть не выпала из седла. Если бы рядом был комендант, могло быть еще хуже. Он явился на следующий день.

Как мы выжили? Ждали конца войны, хотелось попасть домой. Мы понимали, что в жизни должно что-то измениться.

В Юрмале я окончила пять классов. Сначала училась в Асари, у своей тетушки. Она была директором школы - Мария Поташкова. Когда я училась в 4-м классе, в 3-м учился Эдуарде Павулс. А через год я поступила в школу в Пумпури. В России училась в Абане, сидела за одной партой с девочкой по имени Октябрина. После марта 1942 года училась заочно - получала книги и отсылала свои контрольные работы. Мне шли навстречу, так я закончила девять классов, по-настоящему не посещая школу. В Березовке проучилась четверть, сдавала экзамены. Когда приехала в Латвию, поступила в 12-й класс 5-й Рижской школы. В школе приняли меня настороженно, занятия давались нелегко. Химия и тригонометрия были для меня «китайской грамотой», но на тройку я все же сдала. Среднюю школу закончила только благодаря проявленной мною силе воли. И если бы не семейное воспитание, мы и в Сибири вряд ли выжили бы, так было тяжело.

В Латвию вернулась полулегально, в 1946 году. В Сибири с нами жила мадам Цирулис. К ней из Латвии приехала сестра, а Саулескалнс и Уртанс занимались отправкой детей, и меня оформили как сопровождающую.

Благодаря профессору Рудолфсу Пелше меня приняли в университет. При поступлении необходимо было указать сведения об отце и матери. Эти графы я вычеркнула, и мои документы не приняли. Стояла в вестибюле и плакала. Кто-то дотронулся до моего плеча и спросил, что случилось. Это был профессор Пелше, и я ему рассказала, что была выслана, приехала из Сибири и хочу стать юристом. Он сказал, что на юридический надеяться не стоит, могу поступать на искусствоведческое отделение филологического факультета, только надо хорошо написать сочинение. И написала - «Широка страна моя родная». Училась вместе с Вентой Вецумниеце, Верой Грибач, Микелисом Ивановым - его жена Гундега была моей подругой.

Мама работала в Слокской школе учительницей. А в 1949 году мне сообщили, что мама арестована. Прибежала в Дубултское отделение милиции, хотела передать посылку. Через маленькое окошко увидела ее, и у меня полились слезы. Мама сказала: «Вспомни, что когда-то сказал папа». Она была уверена, что вторая ссылка будет другой. В милицию зашел статный офицер и стал расспрашивать дежур-

страница 149

ного обо мне. Потом повернулся ко мне и, поняв, что я дочь, тихо сказал, чтобы я исчезла. Что я и сделала. После этого пятнадцать лет мы встречали друг друга по дороге на работу.

Когда в 1989 году я получила документы о реабилитации, нашла в них ордер на арест. Оказалось, что в 1953 году и меня собирались арестовать, но в это время я с сыном находилась в больнице. В день презентации книги о высланных я в ней увидела мамину фотографию, а обо мне было сказано, что я пропала. А в то время я жила в Огре без прописки, и вторая высылка меня не затронула.

Конечно, мы разыскивали отца. Ответы получали разные, получили некоторые документы, на маленьких листках. Были сведения, что по этапу отца отправили в Соликамскую тюрьму, но были листочки, где об отце не говорилось ничего. Все они пришли в одно время - в 1944 и 1945 году. Оказалось, что отца расстреляли еще в 1942 году в Соликамской тюрьме. Первое свидетельство о его смерти было датировано 1944 годом и в нем было сказано, что умер он от сердечной недостаточности. Какая ложь!

Я прихожу к памятнику репрессированным в Юрмале и всегда радуюсь, когда вижу и молодежь. Глядя на нас, они будут помнить о том, что происходило. Когда выступаю, всегда говорю, что это не просто памятник, но и могила, так как в основании этого памятника камни из Соликамска, Красноярска, из степей Казахстана, с могил, оставшихся там. Мы не хотим, чтобы из нас делали особую категорию людей, но хотим, чтобы, глядя на нас, люди не забывали историю.

Жаль, что до сих пор так и остался неясным вопрос о моральной ответственности. Если бы пакт Молотова-Риббентропа получил полноправное признание, все было бы иначе. Не думаю, что сделать этого не могут, просто не хотят. Снова приходится вспомнить о синдроме страха. Часто звучит: «А поймут ли нас?» Но если не говорить, то и не поймут! Невозможно простить то, что невозможно забыть, а случившееся не забыть. Значит, не может быть и речи ни о каком прощении. Ибо в этом случае речь идет о физическом и моральном уничтожении народа!

...

Дети Сибири ( том 1 , страница 145  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.