14 06 1941

167

Сталинское государство было слабым, и его насильственные действия обусловливались не силой, а слабостью. Оно могло реализовать свою власть лишь посредством кампаний и примерных наказаний и нуждалось в том, чтобы наместники в провинциях выполняли поручения диктатора из далекой Москвы. Сталинизм представлял собой деспотию, неспособную справиться со сложными задачами, которые она перед собой поставила, и потому вынужденную добиваться того, что не получалось само собой, с помощью неумеренного и произвольного насилия. После перегибов коллективизации и страшного голода Сталин с подручными имели все основания не доверять населению. Неуверенные в своей власти, они не доверяли даже посредникам, призванным отстаивать их притязания на господство в провинциях империи. Поэтому Сталин держал своих приближенных в состоянии борьбы, а обремененную непосильными требованиями систему - под давлением чрезмерных ожиданий. В таких условиях силовой стиль диктатора одерживал верх над любым сопротивлением и обеспечивал повиновение. Неуверенность превратилась в норму жизни, повсюду якобы таились шпионы, вредители, предатели и «социально опасные элементы». Никто не мог защититься от подозрений, и потому в обстановке чрезвычайного положения торжествовало послушание запуганных и забитых людей, которые становились палачами, чтобы не стать жертвами13. Кампании террора, вспоминал советский реформатор Г. А. Арбатов, преследовали цель «внушить всем нам главное правило поведения подданного диктатуры: бойся своих мыслей»14.

В саморепрезентации большевистских руководителей террор был способом сломить сопротивление и покарать нелояльность, «очищающей грозой», которая навсегда избавит общество от «социальных отбросов» и «сорняков», не до конца убранных в годы культурной революции и коллективизации. Для исполнителей подобные намерения значения не имели. Они пользовались обстановкой и возможностью повсеместно говорить языком насилия, поскольку диктатор одобрял их стремление к рекордам в деле умерщвления людей. Массовый террор изменил жизнь палачей и жертв, сделав ее не более чем ответом на насилие. Изменился и смысл наказания. Если власть наказывает по любому поводу и без видимых причин, она теряет моральный вес15. То, что может случиться с кем угодно в любой момент, перестает восприниматься как дискриминация, поэтому наказание при деспотии - просто судьба.

1937 г. - не начало, а пик террора, который концентрическими кругами расходился от внутреннего ядра власти наружу, пожирая все слои общества. Он состоял из различных волн репрессий, набегавших друг на друга в безумных 1937-1938 гг.: физического устранения по

168

литической властной элиты, возможность которого наметилась к началу 1930-х гг. и стала кровавой реальностью после убийства Кирова в декабре 1934 г.;

партийных чисток и уничтожения якобы нелояльных функционеров и ответственных работников на местах с весны 1937 г.;

массовой расправы с кулаками, священниками, представителями дореволюционных элит, уголовниками и лагерными заключенными летом 1937 г. - осенью 1938 г.;

ареста и убийства иностранцев и представителей этнических меньшинств, депортации целых народов.

2. Порабощение партийной элиты

Для Сталина и его приспешников насилие всегда представляло собой привлекательный выбор, и они прибегали к нему без зазрения совести. Никто в партийном руководстве не возражал против высылки крестьян или убийства противников режима, поскольку то, что власть этой элиты зависит от ее способности сурово и безжалостно карать, вообще не подлежало сомнению. Однако сплочение партии осуществлялось по принципу дисциплинирования путем ритуализации. С конца 1920-х гг. тем, кто нарушал правила или критиковал генеральную линию, приходилось заниматься самокритикой и каяться в «грехах», хотя в большевистской партии никогда не было такой традиции. «Это требование, товарищи!... - взывал Л. Б. Каменев к делегатам XV съезда в 1927 г., - никогда в нашей партии не выставлялось». И М. П. Томский в 1930 г. еще заявлял публично, что покаяние - понятие религиозное, а не большевистское. Провинившимся выносили порицание, их понижали в должности, исключали из партии или, как Троцкого, высылали за границу. Но не убивали 16.

Сталин не удовольствовался безоговорочным подчинением критиков и сомневающихся. В его мире нелояльность была предательством, которое карается смертью. Но только чрезвычайное положение позволило ему внедрить свой силовой стиль во внутреннем кругу власти. Во время войны с крестьянами его приближенные стали заложниками стратегии насилия, которое они не могли больше контролировать. Когда крестьяне бунтовали и на кону стояло само существование режима, Сталину удалось дискредитировать критику не только как измену общему делу. Она превратилась в преступление, Услуживающее смерти. Тот, кто подводит партию и ее вождя в самый трудный час, перестает быть товарищем. Настоящий большевик, Уверял в 1927 г. исключенный из партии Г. Л. Пятаков в заявлении о восстановлении, «охотно выбросит из головы идеи, в которые он Верил годами», и не только порвет со своими убеждениями, но «будет

169

готов верить, что черное есть белое, а белое - черное, если партия этого потребует». Вот к какой истине Сталин готовил приближенных. Ради этого он ставил их в безвыходные ситуации, когда им только и оставалось, что одобрить наказание «предателей». Насилие потихоньку прокрадывалось в их будни и постепенно стало совершенно естественной вещью, вопросами о смысле которой никто уже не задавался17.

Сталин, мастер интриги, любил выискивать опасности, которые послужили бы его целям. Критикам надлежало стать врагами. И летом 7930 г. ему представилась возможность дискредитировать своих оппонентов как врагов режима, когда ГПУ по его поручению сфабриковало чудовищный заговор. Буржуазных специалистов, работников наркоматов и плановых органов по всему СССР разоблачали и арестовывали как вредителей и шпионов. Уже в августе Сталин рекомендовал расстрелять Кондратьева, Громана и других видных экономистов, потому что они говорили правду, которую никому теперь не дозволялось говорить18. Осенью ГПУ устроило показательный процесс против ведущих ученых и техников, якобы принадлежавших к «Промышленной партии»; в следующем году перед судом предстали бывшие члены партии меньшевиков, которых обвиняли в том, что они по заданию иностранных держав подрывали советский строй путем умышленного вредительства. Трибунал вынес подсудимым смертный приговор, печать изображала их зверьми в человеческом обличье.

Сталин ничего не оставлял на волю случая. Он поручил председателю ОГПУ В. Р. Менжинскому установить связь между врагами и критиками генсека в партийном руководстве. Менжинский сделал то, чего от него требовали, и представил диктатору выбитые у арестованных признания, где содержались показания не только на политического противника Сталина - Н. И. Бухарина, но и на близкого соратника генсека М. И. Калинина, и на прославленного генерала Красной армии М. Н. Тухачевского. Сталин потребовал от обвиняемых объяснений, а затем пустил признания по рукам в кругу партийного руководства, нагнетая атмосферу подозрительности и недоверия. Нет сомнений в том, писал он Орджоникидзе, что Бухарин стакнулся с врагами партии, чтобы устранить и его самого, и все руководство путем военного переворота. Грубые сталинские фальсификации выполнили свое предназначение - заставили Бухарина отвечать на нелепые обвинения, возникшие с легкой руки диктатора. Сталин не мог лгать, поэтому критики подтверждали существование опасных заговоров. Они отрицали только свое в них участие и попадали в порочный круг, из которого им уже не удавалось вырваться. Подозрение

170

было брошено, и теперь лишь от Сталина и его приятелей зависело -принять на веру заверения подозреваемых или нет. Калинин, несомненно, «грешен», сообщал Сталин приятелям, но надо его простить. С тех пор у Калинина остался один путь - быть благодарным и преданно служить Сталину19. А для Бухарина и членов так называемой правой оппозиции началось неудержимое падение в пропасть.

В октябре 1930 г. Сталин неожиданно получил возможность перейти от слов к делу: главный редактор «Правды» Л. 3. Мехлис информировал его о предательстве председателя СНК РСФСР С. И. Сырцова и первого секретаря Закавказского крайкома В. В. Ломинадзе. По словам Мехлиса, Сырцов и Ломинадзе на тайном собрании в Институте красной профессуры осуждали перегибы коллективизации и критиковали экономическую политику Политбюро. Стоит крестьянам восстать против аппарата, предрекал Сырцов, и система рухнет, как карточный домик. Предотвратить катастрофу может только смещение Сталина. Мехлис узнал об этом от секретаря партячейки отделения литературы Института красной профессуры Б. Г. Резникова. Видимо, Резников был сталинским провокатором, поскольку вслед за первым донесением от него тут же поступило второе, где он сообщал, будто Сырцов и Ломинадзе не только разболтали то, что обсуждалось в Политбюро, но и вступили в заговор с целью свержения генсека. Все это как нельзя лучше отвечало желаниям Сталина.

Сырцов и Ломинадзе в конце 1920-х гг. зарекомендовали себя в Сибири и на Кавказе беспощадными и жестокими сталинистами, достойными высоких государственных и партийных постов. Ломинадзе еще в июне 1930 г., на X съезде компартии Азербайджана, советовал утопить крестьянское сопротивление коллективизации в крови и терроре. «Надо уничтожать всякого, кто пытается поднять против нас оружие, всякого, кто пытается поднять вооруженное восстание, всякого, кто пытается возглавить антисоветскую кампанию», - призывал он делегатов. Он также поведал присутствующим, как должно выглядеть уничтожение: «За каждого убитого учителя, коммуниста и комсомольца, по крайней мере, десять таких мерзавцев отправить на тот свет»20. Если уж ближайшие соратники вождя совершили предательство, то кому верить? И насколько же велика опасность, если Даже члены правящей верхушки, собираясь тайком, говорят о смещении генерального секретаря!

Ни Сырцов, ни Ломинадзе не смогли опровергнуть выдвинутые против них обвинения, потому что Сталин предъявил им и членам Политбюро показания Резникова, не оставлявшие сомнения в их «виновности». Сталин между тем дал указание арестовать еще трех Участников «собрания» и подвергнуть физическому воздействию,

171

дабы те подтвердили, что Сырцов и Ломинадзе не только выступали с критикой, но и создали группу сопротивления. Никто не пожелал вступиться за подозреваемых; в ноябре 1930 г. Сырцова и Ломинадзе исключили из ЦК, дав понять партийным секретарям на местах, что критика руководства наказуема. Совершенно ясно, растолковывал теперь Сталин, что «правые», Бухарин и Рыков, организуют против него сопротивление и «культивируют психологию терроризма», желая его устранить. Бухарин раньше других узнал, на что способен Сталин, если дать ему волю. 14 октября он написал генсеку письмо, в котором обвинил его в замыслах физической ликвидации противников: «Коба. Я после разговора по телефону ушел тотчас же со службы в состоянии отчаяния. Не потому, что ты меня “напугал” - ты меня не напугаешь и не запугаешь. А потому, что те чудовищные обвинения, которые ты мне бросил, ясно указывают на существование какой-то дьявольской, гнусной и низкой провокации, которой ты веришь, на которой строишь свою политику и которая до добра не доведет, хотя бы ты и уничтожил меня физически так же успешно, как ты уничтожаешь меня политически»21.

Бухарин не имел выбора. Он не мог не играть в сталинскую игру. Правила ее были просты: то, что Сталин выдавал за правду, следовало подтверждать, любой секрет немедленно открывать и сообщать. Тот, кто скрывал информацию и помогал друзьям, находившимся у Сталина на подозрении, вводить его в заблуждение, попадал в немилость. Бухарин решил безоговорочно покориться Сталину, надеясь таким образом спасти свободу и жизнь. Слишком поздно он понял, что мстительному и недоверчивому деспоту от него не надо ничего кроме признания в преступлении, которого он не совершал. Сталин велел прослушивать телефон Бухарина и знал, что в кругу близких тот ругает вещи, за которые славит диктатора на публике. А. М. Ларина, вторая жена Бухарина, вспоминала, как ее муж, публично одобрявший насилие над крестьянами, плакал, когда в одной поездке увидел их отчаянное положение: «Во время коллективизации, проезжая Украину, на маленьких полустанках Н. И. видел толпы детей с распухшими от голода животами. Они просили милостыню. Н. И. отдал им все свои деньги. Это было летом 1930 года. По приезде в Москву Н. И. зашел к моему отцу и, рассказывая об этом, с возгласом: “Если более чем через десять лет после революции можно наблюдать такое, так зачем же было ее совершать!” - рухнул на диван и истерически зарыдал».

Летом 1928 г. Бухарин сказал Каменеву, что Сталин «беспринципный интриган, который все подчиняет сохранению своей власти, меняет теории ради того, кого в данный момент следует убрать», и

172

окружил себя «бесхарактерными личностями» вроде «каменной задницы» Молотова22. Сталин никогда не забывал, кто и что о нем говорил. Бухарин служил ему живым примером хитрости врага, который на публике превозносит диктатора и обличает уклонистов, скрывая свое истинное лицо. Бухарин в этой игре ничего выиграть не мог -разве что оттянуть свою физическую смерть. А Сталин использовал любую подвернувшуюся возможность, чтобы окончательно добить его и его сторонников.

Петля медленно затягивалась все туже, по мере того как росли масштабы придуманных диктатором заговоров. Ненасытная страсть диктатора к сюжетам о неверности и предательстве не ослабевала. Месяц за месяцем он требовал отчетов, которые свидетельствовали бы, что бывшие противники раскаялись неискренне и встали на сторону врага. Он поручил заместителю председателя ОГПУ Г. Г. Ягоде следить за бывшими оппозиционерами и сторонниками Троцкого, ожидая «доказательств» измены «двурушников». Ягода ожидания оправдал. В конце 1932 г. он ознакомил диктатора с результатами наблюдения. Его агенты, писал Ягода, разгромили сеть из 200 троцкистов. Некоторые из них недавно освободились из лагерей и тут же вступили с другими оппозиционерами в заговор против партийного руководства. Глава заговора - бывший нарком почт и телеграфов, приверженец Троцкого И. Н. Смирнов. Хотя Смирнов заявил в Центральной контрольной комиссии, будто порвал с оппозицией и с Троцким, это заявление - не более чем уловка. Заговор «формировался в тот самый момент», когда Смирнов публично каялся. Он хотел «любой ценой» вернуться в партию, дабы в нужную минуту воспользоваться «недовольством рабочих масс» и свергнуть руководство.

Россказни Ягоды отвечали фантазиям Сталина, желавшего слышать лишь то, что укладывалось в его картину мира. Горстка коммунистов, не имевших ни власти, ни влияния, превратилась в смертельную угрозу. Смирнов и его сторонники собирались «за чаем и ужином» и в тесном кругу обсуждали политические вопросы. Несомненно, все члены этого кружка действовали по приказу Троцкого, который хочет возродить оппозицию в партии и ничем не погнушается, чтобы «убрать Сталина». Смирнов в июне 1931 г. побывал в Берлине. По возвращении он сообщил друзьям, что Троцкий ошибался в «тактических вопросах»: время для «активной массовой работы» еще не пришло. Сталин так и вцепился в Ягоду: Смирнов наверняка поехал в Берлин, чтобы получить у Троцкого инструкции, иначе зачем ему потом говорить об ошибке этого отщепенца? Что в действительности сказал Смирнов, не имело значения - его слова обязаны были подтверждать сталинскую концепцию большого заговора23 Смирнова

173