14 06 1941

Алтмане Аусма родилась в 1931 году на хуторе Эглайни Анцесской волости Вентспилсского уезда -

родители были новохозяевами.

страница 45

Я родилась на хуторе «Эглайни» Анцеской волости Вентспилсского уезда - родители были новохозяевами. Мама занималась хозяйством, отец работал бухгалтером в волости. Он раньше служил в армии, младшим лейтенантом, после свадьбы уволился. Так мы жили до 1940 года. Работников не было, но когда дедушка умер, нам помогал молодой парень. Когда начались советские времена, помощник получил расчет, но все равно жил с нами, так как ни жилья, ни работы у него не было. Папа ушел с работы, хозяйничал дома. У нас было 44 гектара земли - два новых хозяйства. Когда делили землю имения, отец получил одну часть, вторую купили, взяв заем в банке. Земля была не пахотная, лес. Посреди леса построили дом. Работали все - и бабушка, и дедушка. Мы почти «встали на ноги», когда настал 1940-й, а потом и 1941 год. Помню, 14 июня 1941 года отца вызвали в Анцеский сельсовет. Уехал туда он на велосипеде, а привезли его на грузовике в сопровождении солдат. Отец был совершенно бледный. На сборы нам дали 15 минут. Отец взял бабушкин платок, не помню, что взяли, чего не взяли... Я к тому времени уже окончила 2-й класс. Запомнился момент - в школьной сумке вместе с книгами лежала и сумочка с рукоделием, которую я хотела взять с собой. Один из местных (Янис Дамбергс -юн приходил к нам работать) вырвал ее у меня из рук и бросил под стол. Я полезла за ней. То же случилось и во второй раз. Тогда один из «черных» (южной национальности) не выдержал и повесил сумочку мне на плечо.

Слва Богу, что бабушка и дедушка этот ужас не пережили,

они к тому времени уже умерли.

Нас отвезли в Вентспилс.

Отца сразу же отделили.

Его вещи остались у нас в вагоне.

Состав стоял в Вентспилсе 

всю ночь. В последний раз отца я видела, когда его в сопровождении двух солдат вели в туалет. Отцу разрешили подойти, он снял и отдал маме обручальное кольцо. Отец понимал, что происходит. Он был в России в Первую мировую войну, когда уходили из Латвии беженцами. Отца я запомнила таким, как он стоял возле вагона, - в сером костюме, когда отдавал маме кольцо...

Когда всех собрали, поезд двинулся. Ехали долго, мучительно, подолгу стояли. Вагоны отцепляли, снова прицепляли, вагоны были переполнены. Еды ни у кого не было - что вообще можно взять с собой в такой момент? Среди нас были маленькие дети, грудные, которые все время плакали. У матерей не было пеленок, дети просили есть. Взяли нас днем, когда светило солнце.

Узнали, что началась война. Думали, нас через границу не пропустят. Навстречу шли военные эшелоны, мы стояли. Иногда поезд останавливался в поле, где не было ни воды, ни еды. Туалет - в углу вагона сбитый из досок ящик с трубой, на рельсах -все видно. Среди нас были и мальчики-подростки, сначала стеснялись, но нужда заставила...

Видели и мужские вагоны. В них всегда кто-нибудь смотрел в окошко. Иногда они стояли на путях рядом, тогда все искали своих. Конечно, дозваться было невозможно. Это только еще больше расстраивало. Многие плакали. Когда останавливались на станции, можно было достать кипяток. Давали соленый. плохо выпеченный хлеб, но и ему были рады.

Не было ни супа, ни каши, слава Богу, была вода.

На улицу не выпускали, только иногда кто-нибудь из солдат приоткрывал двери.

Нас везли до Красноярска, потом на барже до Атаманово.

там высадили.

страница 46

Красиво вокруг было... Набрели на медвежонка -только не знали, кто это; хорошо, мама оттащила нас, и хорошо, что не было поблизости медведицы.

Съехались колхозные начальники, и началось, как на рынке рабов. Сначала отобрали тех, у кого не было детей, потом остальных. Из Атаманово нас везли 70 километров. До Атаманово недолго побыли в колхозе, который назывался Куйбышев, а до того деревня звалась Подсопки. Там не было ничего, все забирали для нужд армии. Ели траву, до сих пор щавелевый суп и в рот не буру. Ели зеленую коноплю. Как выжили, не знаю. И тиф был, и дифтерит, и дизентерия. Лекарств не было. У многих умерли их единственные дети, а уж о стариках и говорить нечего. Потом отвезли нас в Атаманово. Там был совхоз. Работали все - провеивали зерно, собирали картошку, в поле работали. Надо было возить дрова. Мама чуть не замерзла - быки устали и легли в снег, была метель, а они ни с места. И только когда отдохнули, пошли дальше.

Жили в старом развалившемся строении, раньше там был курятник. Навоза было с полметра.

Мама вычистила. Языка не знали, вначале объяснялись жестами. Посреди помещения стоял огромный чугунный котел. Когда замерзали, садились внутрь, а внизу поджигали. Пока можно было терпеть, сидели и грелись.

Тетя Олга принесла из конторы огромные рулоны бумаги - плакаты с портретами Ленина, Сталина и других вождей. Мы оклеили ими стены. Мы пошли просить плакаты, и русские очень обрадовались, что мы признали их вождей, а потом кто-то увидел их на стенах.

Когда начались холода, единственным источником тепла был котел посреди помещения. Потом нас разместили в небольшой комнатке у кого-то из местных. Жили там я с мамой, тетя Олга с двумя детьми, Ниедра с ребенком. В комнате стояла широкая кровать, на ней все спали вповалку. Потом нас разместили в бане на окраине колхоза. Там жили Залцманы с тремя детьми и мы с мамой. В бане была большая хлебная печь. Мы, дети, собирали сучья и проводили все время на печи. Однажды печь не выдержала, обвалилась...

страница 47

Начала шить, зарабатывать. Папа положил в узел бабушкино белье, и там были длинные рубашки. Одна русская женщина увидела их и спросила, не могу ли я ей сшить такую же. Мне в то время было всего 11 лет. Конечно, могу, сказала я! Она принесла мне нитки и материал. На него я положила бабушкину рубашку, вырезала по контуру и пошила. У меня V единственной была иголка, которой пользовался весь поселок. За рубашку я заработала квашеную капусту и поставила ее вариться. Мама, когда вернулась с работы, удивилась, почему пахнет капустой. Я рассказала, мама просто онемела, побежала к Кате посмотреть на сшитую рубашку, и Катя от радости дала ей еще и картошки. Это была моя первая зарплата.

Оттуда нас отвезли в совхоз, где дали хлебные карточки. Заработка не было, даже такого, чтобы выкупить положенное по карточкам.

Воровать там можно было от души. Летом нас, детей, посылали полоть. Как же мы ели красную свеклу! Вместе с листьями... Животы у нас были огромные. Свеклу таскали домой, прятали под одеждой, варили.

Совхоз находился на горе, и там не было воды. Возили из реки на лошадях или быках в бочках. Однажды мне выбили зубы - бочка стояла на телеге. Везти от реки надо было три километра, и по дороге все брали воду. Меня толкали локтями, и однажды попало ведром...

Иногда тайком пробирались на ферму и черпали воду из бычьих кормушек, главное было не попасться на глаза сторожу. Носили мешки вместо одежды, мешки тоже были краденые, из колхозных сараев. Ходили подбирать колосья, хотя это не разрешалось, гоняли нас и на лошадях, и палками. Осенью картошку нельзя было подбирать, зато весной гнилую и мерзлую можно... Когда жарили, вонь стояла на весь барак. Спали в бараке на двухэтажных нарах. Холодно, про вшей и клопов я уж и не говорю... Чем больше чистили, тем лучше насекомые себя чувствовали... Летом спали на улице, но и тут клопы доставали. Нарвем полыни, обложимся вокруг - так и спасались.

Однажды, собирая картошку, наелись белены. Увидели что-то похожее на белую морковь, решили, что мороженая. Мороженая картошка тоже белая, почему же морковь не может быть белая? Принесли домой, и тут взрослые поняли. Мама побежала за молоком, отпаивать. Объяснили нам, что все подряд есть нельзя. Потом стали подбирать мелкую картошку на колхозном поле, наберем, сверху ягодами укроем,

чтобы не видно было. Одна женщина украла в погребе две картошки, так ее посадили в тюрьму. Муж ее вернулся из лагеря, она умерла, а ребенка отдали в детский дом. Взрослым надо было быть осторожнее. Помню, мама и тетя Матилда из Зуры принесли ворованной картошки. Сидели и рассуждали, что детей ворами растят, что ничему другому они в жизни не научатся. Мы воровали все, что можно было съесть...У людей не воровали, только на колхозном поле...

Как-то уже созрела капуста. Мама тоже пошла воровать, я плакала, не хотела ее отпускать, боялась, что ее посадят в тюрьму. Женщины ушли с мешками. Поля охранял сторож. Женщины бросились бежать, а у мамы от страха начался понос. Другие прибежали с кочанами, а маме пришлось все бросить. Она потеряла мешок с «меткой», потом долго переживала, что по мешку ее найдут.

На Рождество или в другие праздники спрячемся, бывало, и вспоминаем, как отмечали в Латвии. Конспирация у нас была на высоком уровне - замолкали, стоило кому-нибудь жестом показать, что приближается чужой.

Пошли разговоры, что из Латвии приходят письма, что Ригу «освободили». Мы были из Курземского котла - там держались до последнего!

В 1946 году Красный Крест стал увозить детей. Я приехала 14 сентября 1946 года. Сначала отправили тех, у кого не было родителей, из детских домов. Говорили, что записывают в Красноярске и могут уезжать дети до 16 лет. Это был хорошо организованный беспроволочный телеграф, ведь газет не было. Зато не было проблем отправиться за 50 километров, чтобы встретиться с другими латышами.

С нами были три сына Дорбе, и на машине нас отвезли в Красноярск. Там нас разместили в школе глухонемых, прямо напротив Столбов. Природа там очень красивая, в школе глухонемых мы прожили почти месяц, нас посылали сгребать сено, пасти коров. Вероятно, мы «испортили» всех коров -потихоньку доили их, потому что и там голодали... Когда нас посылали на сено, давали с собой хлеб на всю неделю. Мы, конечно, его в тот же день съедали, потом шли обратно 50 километров по камням, по большаку. Ноги у всех были в мозолях, поднималась и температура.

В сентябре за нами пришел вагон, прицепили его к поезду, в дорогу дали хлеба, на остановках кормили, бывало, супом, кашей.

В колхозе была с нами учительница Зина Янсоне (муж ее был офицером, и о нем ничего не было

страница 48

известно), с ней маленький ребенок. Я иногда присматривала за ним, за это она меня учила. За первый год довольно хорошо освоила русский язык. Позже в совхозе я одна посещала школу. Мама меня заворачивала в ворованные мешки и относила в школу, потому что обуви у меня не было. Мне тогда могло быть лет 12. Школа находилась в большой комнате, где за печкой жила учительница. Она учила ребят до 4-го класса, сразу два класса. После школы мама меня такую же закутанную относила домой.

Все мужчины были в армии, остался один конюх. На войне ему оторвало ногу. У него был отвратительный характер, он называл наших мам проклятыми фашистками, потому что женщины боялись запрягать быков. Вместе с нами жили и немцы с Поволжья, во второй половине войны привезли калмыков и казахов. Председателем совхоза был поволжский немец. У него была дочь, года на два старше меня. А так как в местной школе было два класса, продолжать учебу надо было в районном центре. Председатель меня пожалел и разрешил ездить в школу с его дочерью. С собой у нас была картошка. Там я закончила 6-й класс.

Когда мы приехали в Латвию, нас сначала отвели в баню, а потом в детский дом на улице Дунтес. Там нас ждали чистые постели, белые скатерти. Как на чудо мы смотрели на еду, страшно было все это есть, мы так изголодались, что нам могло стать плохо. Помню «плавающие острова» со сладким соусом... Нас спросили о родственниках. У меня в Латвии был мамин брат, но из детского дома меня забрала двоюродная сестра. В первую зиму я учила латышский язык там же, в Анце. Закончила 7-й класс. Потом училась в Вентспилсе.

В 1948 году в Латвию сбежала мама. В первый год я жила и работала у дяди - выполняла все хозяйственные работы. Чтобы я могла закончить 7-й класс, на неделю я получала буханку хлеба и миску жареного мяса. Общий стол был бесплатный, снабжали окрестные хозяева. Мама прибежала без денег, без документов. Родственники, охваченные страхом, старались от нас избавиться. Мама устроилась в лесничество уборщицей. Не прошло и года, как ее взяли второй раз. У мамы была корова, ее забили. Я поняла, что не могу оставаться там, где жила мама, потому что могут взять и меня. Мне нужна была работа, но с моей биографией и без образования меня никто не хотел брать. Взял меня на работу какой-то армянин, где уже работала бывшая ссыльная. Мое первое впечатление от директора - маленького роста, не

красивый, лицо в оспинах. Он спросил, говорю ли я по-русски, хочу ли работать. Я спросила - а как же с моей биографией. На что он ответил - какая у тебя может быть биография? У тебя вся жизнь впереди. В отделе кадров мне дали чистый лист бумаги и он велел написать, как меня зовут, где родилась, сколько окончила классов. И все. Послали меня на работу не в Вентспилс, а в Угале - визировщицей. Я должна была доставать из мешка зерно на анализы. Так из Анце я попала в Вентспилс. Жена директора была прокурор, ее перевели в елгавское «Заготзерно». Он сказал - раз уж я взялся устроить твою жизнь, не брошу, пока замуж не выдам.

Взяли меня на работу в Елгаву. Мне везло. Год ничего не знала о маме. Из Ярцево, за Полярным кругом, пришло от мамы письмо. Возможно, туда ее послали для безопасности. Ехала она по этапу, вместе с уголовниками. Думала - как там мама? У нас тоже не было ни теплой одежды, ни обуви. Все вещи растащили «добрые» соседи. Все, что осталось, отправила маме. Там мама познакомилась с бывшим политзаключенным, срок которого вышел, но которому запрещено было возвращаться в Латвию. Вместе они прожили 25 лет - вдвоем все же легче...

Об отце я узнала во времена «Атмоды» из газеты «Литература ун Максла». Из Даугавпилса был выслан врач, который тоже был в Вятлаге. Когда он умер, у его дочери нашли написанную на  папиросной бумаге записку с именами умерших, а рядом диагноз, одной буквой, но расшифровать не удалось. Так я узнала, что отец умер 1 февраля 1942  года, а 9 февраля мне исполнилось 11 лет.

Когда началась «оттепель», я стала писать в Москву. Советчиков у меня было много. Пришел ответ, что судьбу моей матери надо решать в Латвии. Я вышла замуж, сменила фамилию и поехала в Анце. Встретили того, кто второй раз осудил мою маму и  брал ее. Он привык грабить, потому что после высланных оставались вещи. За такие дела его уволили с должности. Я встретила этого человека в магазине. Он спросил - разве я имею право находиться в Анце ? И тогда раз в жизни с большим удовольствием я наговорила ему столько бранных слов! Мы находились в запретной зоне. Но я подумала - пока вы опомнитесь, я уже буду далеко! Еще и сейчас помню, что выложила все, что накопилось в душе. Сейчас у меня ненависти нет, но мне не нравится, что к нам относятся так же, как к легионерам. Когда думаю о том памятнике...Чего только не ставят в центре Риги! Не надо нам никакого «модерного» камня...

Дети Сибири ( том 1 , страница 45  ):

мы должны были об этом рассказать... : 
воспоминания детей, вывезенных из Латвии в Сибирь в 1941 году :
724 детей Сибири Дзинтра Гека и Айварс Лубаниетис интервьюировали в период с 2000 по 2007 год /
[обобщила Дзинтра Гека ; интервью: Дзинтра Гека, Айварс Лубаниетис ; 
интервью расшифровали и правили: Юта Брауна, Леа Лиепиня, Айя Озолиня ... [и др.] ;
перевод на русский язык, редактор Жанна Эзите ;
предисловие дала президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга, Дзинтра Гека ;
художник Индулис Мартинсонс ;
обложка Линда Лусе]. Т. 1. А-Л.
Точный год издания не указан (примерно в 2015 году)
Место издания не известно и тираж не опубликован.
- Oriģ. nos.: Sibīrijas bērni.

The Occupation of Latvia [videoieraksts] = Оккупация Латвии : 
(1917-1940 годы) : видеофильм / реж. Дзинтра Гека ; авт. Андрис Колбергс.

Точный год издания не указан
[Диск включает 3 части: 1 ч.: 1917-1940 годы ; 2 ч.: 1941-1945 годы. ; 3 ч.: 1946-1953 годы]На обложке ошибочно указан исторический период: (1917-1940 годы), относящийся только к первой части.
Весь рассматриваемый период: 1917-1953 годы
Регионы: PAL